папа ее не любит. Ольгерд уже и сам сто раз пожалел, что завел с ней тот откровенный

разговор. Такого он, конечно, не ожидал.

- Ничего, - сказал он, - выживет.

- Выживет? - Леций посмотрел на него, как на ненормального, - и ты так спокойно об

этом говоришь? Конечно, выживет! Только как она будет жить с таким папашей?

- А что мне прикажешь делать? - горько усмехнулся Ольгерд.

Правитель посмотрел на него без всякой усмешки, как на самом серьезном заседании

Директории.

- Во всяком случае, заниматься дочерью, а не этой официанткой.

- Что?!

- Ты думаешь, я ничего не понял?

- Допустим, понял. И что?

- Только то, что ты женат, - жестко сказал Леций, - и женат на моей дочери. Если ты

забыл, я напомню.

Ольгерд тоже понял причину его раздражения и явного нерасположения к Сандре.

- Тогда я тоже тебе напомню, - хмуро сказал он, - хотя ты и сам не хуже меня знаешь,

что представляет из себя твоя дочь.

- А ты хочешь, чтобы об этом узнали все остальные?

- Об этом речи не было.

- Вот именно. Это просто невозможно. Все считают Рицию здоровой. Она дочь

Верховного Правителя, жена полпреда и по-прежнему член Директории. Если ты

появишься где-то с другой женщиной, все сразу всплывет наружу. Даже то, что мы врали

все десять лет. Могу себе представить заголовки в газетах: «В Директории заседают

сумасшедшие!» или «Безумство семьи Индендра...» Хватит с нас того, что Одиль

отравилась. Это еще придется как-то объяснять журналистам.

- Объясни, что ее прадед - Синор Тостра, а бабка ее - Эния, на которой ты по своей

глупости женился. А я теперь расхлебываю.

- Ну, знаешь!...

Полвека они знали друг друга и полвека беспрерывно ссорились. Потом мирились,

потом снова ссорились. Из-за Зелы, из-за Риции, из-за Льюиса, из-за Одиль... теперь уже

из-за Сандры.

- Я достаточно расплатился за свою глупость, - сказал Леций, помягчев от

самокритики, - и этого уж не исправишь. А ты... раз уж ты связался с нашей семьей, то

должен беречь ее репутацию и соблюдать приличия. Можешь встречаться со своей

официанткой, но только, чтобы ни одна душа об этом не узнала. Ни одна, понятно?

- Она не официантка, - холодно посмотрел на него Ольгерд, суть аргументов была ему

ясна, - и по кладовкам тайно прижиматься не будет. Я, кстати, тоже прятаться не приучен.

- Да, - кивнул Леций, - не приучен. Прямой и честный, как все Оорлы. И поэтому твоя

дочь сейчас в реанимации.

- Спасибо, что напомнил!

- Напомнил, чтобы ты знал: твоя прямолинейность сейчас смертельна. Или будешь

прятать эту свою пассию, или забудь о ней вообще.

Леций был политиком со всеми присущими этому типу атрибутами: многоликостью,

гибкостью, враньем, компромиссами. Ольгерд так не умел. Прятаться он не собирался, еще

- 125 -

меньше он представлял гордую Сандру в роли тайной любовницы при живой жене. Он

стоял у больничного окна, хмуро курил и понимал, что выхода у него нет никакого, разве

что отказаться от нее раз и навсегда.

- Ну что? - спросил Леций с сочувствием.

За это сочувствие его хотелось убить.

- Не думай, что ты за меня можешь что-то решить, - повернулся к нему Ольгерд, - я

сам все понимаю... да и не любит она меня. Ее от таких типов, как я, тошнит. Так что и

говорить тут не о чем.

Из палаты реанимации вышла Флоренсия, бессонная ночь сделала ее бледной и

истощенно-усталой.

- Ол, она проснулась. Зовет тебя.

- Меня?

- Кого же еще?

Он не хотел идти. Он не знал, о чем говорить с дочерью: извиняться перед ней, врать,

что любит ее, или отвергать ее притязания по-прежнему? Идти, однако, пришлось. Леций

буквально втолкнул его в палату.

Одиль лежала в жутком окружении медицинской аппаратуры, вся в проводах и

датчиках, тонюсенькая, бледная как полотно, прекрасная и жалкая как замученный ангел.

- Па-апочка, - пискнула она жалобно и прослезилась.

Он забыл ее жуткие глаза, порочные губы и наглые речи. Перед ним был его

несчастный ребенок пяти лет от роду, маленькая, беспомощная девочка с очаровательными

белыми кудряшками.

- Тебе плохо? - спросил он, присаживаясь возле кровати и сжимая ее хрупкую руку.

- Очень плохо, - надув губы, прошептала она, - все болит.

- Что болит, детка?

- Все. Все тело. И душа. Ты же выгнал меня, а я не могу без тебя жить, папочка.

- Глупости. Никто тебя не выгонял.

- Ты сказал...

- Мало ли, что я говорил, детка. Забудь об этом. Я был не в себе.

- Правда?

- Конечно.

- Я так люблю тебя, папа, - Одиль взяла его руку и поднесла к губам, - никто не любит

тебя так, как я, никто и никогда не любил тебя так, как я...

Он еле вырвался от этого потока нежности, который несчастный ребенок на него

вылил. Ольгерд жалел ее, но не больше. Он понял, что придется врать. Врать здесь, врать

там, врать про дочь, врать про Сандру... а правда в его устах подобна смерти.

Сын оказался дома. Целые сутки он общался со своим Грэфом в обольстительном

обличии эффектной мадам и только сейчас узнал о несчастье.

- Как это случилось?! - набросился он на Ольгерда в гостиной, - почему?! Что у вас

произошло?!

Говорить на эту тему не хотелось. Не врать же еще и сыну! А правда прозвучала бы

чудовищно.

- Лети к ней и сам ее расспроси, - сказал Ольгерд, - она в сознании.

- А ты?

- А я устал!

Он поднялся к себе в кабинет, заперся там, уселся на диван и тупо уставился в стену.

Стемнело, но он даже не включал света. Сердце болело, а тело не хотело даже

пошевелиться.

- Господин Оорл, к вам пришли, - вежливо сообщил домашний переговорник голосом

Иргвика.

- Я никого не хочу видеть, - вяло ответил он.

- Это дама, господин.

- Какая еще дама?

- Сандра Коэнтра.

- 126 -

- Сандра?.. Ладно, проводи ее в гостиную. Сейчас спущусь.

Она стояла посреди желтого ковра синеньким васильком. Он подумал, спускаясь по

лестнице, что если женщин сравнивать с цветами, то Сандра была бы не розой и не

орхидеей, а именно вот этим скромным и гордым полевым цветком.

- Зачем ты пришла? - сказал он с упреком, - за тобой могут следить. Это прямое

нарушение инструкции.

- Извини, - смутилась она, - просто я узнала из газет. .

- Ну и что?

- Тебе, наверно, плохо?

Ольгерд спорить не стал, хотя в жалости не нуждался.

- Да. Мне очень плохо. И что?

- Не гони меня, Ол. Ведь я уже здесь. Давай поговорим.

- Ты выбрала не самое удачное время. Я, мягко говоря, не в себе.

- Именно поэтому.

Он смотрел на нее и думал, что именно сейчас можно покончить со всем этим сразу.

Раз уж она сама пришла.

- Садись, - предложил он.

Закурил, потом вспомнил, что это невежливо, и затушил сигарету.

- На заседании ты держал меня за руку, - мягко сказала Сандра, - и нам обоим было

легче. Может, и сейчас это поможет?

- Это не поможет, - жестко ответил он, - знаешь, кто сидит перед тобой? Вряд ли. Мне

даже названия нет.

Сандра сидела напротив, широко распахнув свои светлые глаза в строгих ободках

черных ресниц. Кресло было большое и желтовато-рыжее, а она - маленькая и васильково-

синенькая, с мягкими, свело-русыми волосами, тихая такая, непривычно кроткая Сандра.

- Мне нет названия, - повторил Ольгерд хмуро, - у меня есть дочь. Но я не люблю ее.

Не люблю настолько, что довел ее до самоубийства. Вот и все.

- Но... она все-таки жива.

- Тем хуже. Мне жаль ее, но я ее все равно не люблю. Я не могу ее видеть. А нам

придется как-то существовать в этом доме.

Сандра смотрела с сочувствием, хотя он говорил чудовищные вещи и ожидал

осуждения.

- Я видела твою дочь. Она, конечно, очень странный ребенок. Иногда действительно