— Да не виноват Игорь! Я же вам все рассказал, почему вы мне не верите?

— Дорогой мой, — ласково сказала женщина, — кто же спорит? Ты такой умный, а не понимаешь — если не виноват, пусть приходит, разберемся. Зла ему никто не желает. Ладно, отбой, мне некогда. Хорошо запомнил, что передать?

— Нет! — выдохнул воспитанный мальчик в ненавистный канал связи. Затем продолжил, согласуя дыхание с сердцебиением. — Если не скажете, что случилось, никому ничего не передам! Сейчас тетрадь достану и буду сочинять про живую статую! И все, понятно?

Не сдержался. Не сдержался, увы.

— О! — искренне восхитилась следовательница. — Характер у мужика прорезался. А вот сочинять не советую, кто-нибудь обязательно раскусит… Ну что ж, если тебе интересно, обрисую ситуацию. Решила я после разговора с тобой послать наряд к вам в садоводство, прояснить с твоим хваленым Игорем кое-какие неясности. А парни милицейскую машину увидели, и в рассыпную, будто настоящие бандюги. Что мне после этого прикажешь думать?

Александр молча открывал и закрывал рот. Действительно, что он мог «приказать думать» этой облеченной властью женщине?

— Ладно, отбой, — вколотила она последний гвоздь. И отключилась, удовлетворенная проделанной работой.

Маленький человек вновь остался один — застыл, ссутулившись над тумбочкой. «Отбой, — крутилось в голове страшное словечко. — Отбой, отбой…»

— Отбой, — проговорил он с отвращением. И привычным движением поправил очки.

— С кем это ты так шикарно беседовал? — поинтересовался дядя Павел. Оказалось, он уже покурил и теперь стоял перед дверью в свою холостяцкую комнатенку.

— Да ну их, — пробормотал Александр, глядя в пол. — Придурки.

Сосед понимающе кивнул:

— Отлично сказано.

Фонарь, охраняющий институтский двор, расстреливает кафедру в упор. На стене казенного помещения в окружении застывших черно-белых фантомов колышутся, то сливаясь в одно целое, то распадаясь, две тени. Одна тень в руках другой — в голодных мальчишечьих руках.

За окном — поздний вечер. Почти ночь.

Боже, как все это романтично.

А завтра — день Пасхи, призванный, судя по грозному ликованию газет, сделать православные массы добрее и чище. Теснее ряды, товарищи по массе. Вот только демонстрация, к счастью, не предусмотрена. Не надо являться в институт с первыми лучами весеннего солнца, не надо тащить в руках бодрящие хоругви. Институт останется пуст, спрятавшись от праздника за надежными дверями.

Удобное место для действия…

Впрочем, час назад мальчишка был мужчиной. О, еще каким! Час назад ему было двадцать четыре года, в точном соответствии со свидетельством о рождении. Волной вставало напряжение, и джинсы были тесны, и губы огромны, и запахи близко-близко… О, какой женщиной была она! Пьянея от своей власти, она ловила распахнутыми зрачками его муку и впитывала кожей его жадное дыхание. Нежность смело прорывалась сквозь корчащиеся в пытке рты, смело разносилась в запертом пространстве института, а потом был взрыв, и Вселенная в который раз стал новой…

— У меня такое ощущение, будто мы взломщики, — сказал Игорь. — Бродим по чужим помещениям, сейчас будем жрать чужую еду… — Он глупо, совершенно не к месту улыбался. Наверное, вспомнил вдруг о чем-то очень приятном.

Жанна грациозно двигалась, влезая в свитер.

— Почему взломщики? — возразила она сквозь шерсть. — У тебя официально есть ключи от кафедры, а на кафедре есть официальные ключи от остальных дверей. В конце концов, что нам в лаборатории делать?

«Действительно, — подумал Игорь. — В лаборатории диван не предусмотрен. А здесь, у заведующего кафедрой — о, еще как предусмотрен».

Чай заварили прямо в стаканах, чтобы быстрее. Сухари и сушки были высыпаны из кулька на тарелку. Наконец, главное — коробка с недоеденным тортом, оставшимся от вчерашних кафедральных посиделок, по праву заняла центр композиции.

Игорь безжалостно вонзил чайную ложку в кремовую розочку и наполнил рот густым, сладким, изысканным. Затем приложился к стакану вытянутыми в трубочку губами, отхлебнул, обжигаясь. Жанна села на стул рядом. Взяла с тарелки сухарь, громко куснула и тоже склонилась над черным дымящимся пойлом.

— Ладно, — он неожиданно встал. — Надоело в темноте, я включаю свет.

Она вскочила следом.

— Подожди, сейчас посмотрим… — и порхнула к окну.

Момент: ее обтянутый силуэт застыл на фоне ночи. Игорь тоже застыл, глядя на нее.

И вновь — словно жаром окатило, снизу вверх, из штанов в голову. Нежность наполнила током крови все, что полагалось, нежность больше не желала вмещаться — ни в голове, ни в штанах. Молодой человек забыл про свет. «Подойти, — думал он. — Сзади. Обнять. Она положит мои руки себе на грудь…»

— Иди скорей сюда, — глухо сказала Жанна.

— А? — выдавил он, мучительно просыпаясь.

Послушно подошел. Сзади. Но обнять любимую женщину не смог, потому что в институтском дворе были люди. Два темных субъекта, один за другим огибая лужу, перемещались в пространстве фонаря. Каждый тащил нечто тяжелое, ящикообразное. Плюс еще один — впрочем, тот уже скрылся под аркой, ведущей из второго двора в третий.

— Они нас не заметят? — спросила Жанна.

— Снаружи ничего не видно, — квалифицированно объяснил Игорь. — Тем более, второй этаж… — Он напряженно всматривался. Когда двор опустел, раздраженно добавил. — Вот вам и уединились. Романтика, называется!

— Кто это был? — кинула Жанна очередной вопрос.

После минуты мозговых усилий Игорь подвел итог:

— Ни фига понять невозможно.

Столь отточенная формулировка позволила вернуться к ужину. А что еще оставалось делать? Неопознанные субъекты больше не появлялись, ни темные, ни светлые, ни какие иные.

— Вот бы сейчас влипли, — угрюмо констатировал Игорь, отрезая при помощи чайной ложки новый кусок торта. — Включили бы свет, а они сразу к нам — мол, дорогие коллеги, предъявите ваше разрешение на работу в ночь.

— А мы им: «Предъявите ваше». Вряд ли у них найдется.

— Никогда не ел ничего вкуснее, — удивился он, трогательно чавкая.

— Изголодался, — ласково сказала она, хрустя на всю кафедру. Вдруг легко приподнялась и пересела со своего стула к нему на колени, оставив чай недопитым. Обняла его за плечи, прижалась к теплому телу. Ее тело было еще теплее. — Боже, какой ты у меня хорошенький! Извини, что я тебя так… Кормлю сухарями вместо яичницы. Совсем тебя не жалею…

— Тортом, — улыбаясь, поправил он. — Тортом кормишь.

Губы ее были рядом. Запахи ее сводили с ума. На коленях у него сидела женщина, его женщина. Разве можно в это поверить? Он поставил стакан, положил ложечку и взял женщину в свои руки именно так, как она хотела — обвил грудь по звериному, по-мужски.

— Колючий, — Жанна уменьшила громкость до шепота. — Об тебя карандаши точить можно.

— Я собирался на даче побриться, но…

— Бедненький мой, небритенький. Писатель мой, гений мой непризнанный… — ничем не сдерживаемая любовь была в ее губах. — Ты кушай, не обращай на меня внимания. Я только посижу чуть-чуть у тебя и успокоюсь.

— Какой я писатель! — откликнулся он невпопад. — Не печатаюсь… Кому я нужен?

— Мне! — обдала она его одуряющим жаром, явно не собираясь успокаиваться. — И вообще, кончай комплексовать. Ты талант, я тебе даже иногда завидую. Особенно, когда ты где-то там, в облаках. Я-то ни на что не способна, дура… Кстати, почему тебя не печатают? А в «Русских горках»? Первая публикация, не все же сразу.

Теперь она говорила с неожиданной серьезностью.

— Подумаешь, в газете напечатали, — он скривился.

— Зато в Москве. Популярная, кстати, газета. Два месяца печатали, с продолжениями!

— И повесть дерьмо. Самое старье взяли.

— Зря ты на кафедре никому эти газеты не показал, к тебе бы по другому относиться стали.

— Я и дома никому не показал, даже брату. Позорище… Жан, ну чего ты меня терзаешь?