– Здравствуй, дом родной, – хмыкнул Рыжий и поставил первую коробку, распрямился, осмотрелся. Все, что нужно: крыша, четыре стены, электричество, раковина и туалет. В машине походный надувной матрас, электроплитка, кофеварка. Он будет жить, как мышка в норке. Это ничуть не хуже, чем те клетушки, за которые он платит по двести долларов в месяц. Это он здорово придумал. Только бы Тричер не пронюхал. Эванс начал откупоривать бутылку – отпраздновать, но передумал: можно натолкнуться на этого урода, Сирила Тричера. Лучше сейчас разгрузиться и вернуться на работу.

Рыжий быстро побросал вещи из машины в комнату. «Черт! Картинки забыл взять. А, плевать. Там наверху, в мусоре, валяется полно старых журналов: „Плейбои“, „Хаслерсы“, „Пентхаусы“ и многое другое в таком же духе. Новые повесим».

Он уже разгрузил половину дерна, когда увидел перед собой Тричера.

– Эванс! – Голос у коротышки был такой, как если провести мокрым пальцем по хорошо надутому воздушному шарику. – Вы проверяли груз, прежде чем забрать его?

– Да, мистер Тричер.

– Тогда выгружайте быстро и осторожно. Это, как вам известно, на третий участок. Как бельмо на глазу. Ужас. Эта заплатка на могильном холме прямо на здание смотрит. Что люди подумают? Везде трава растет хорошо, а здесь надо бы пригнать тщательнее. Чтоб быть уверенным: на этот раз дерн примется. Дерн на деревьях не растет, как вам известно.

– Так точно, сэр.

– Кстати, о деревьях. Что вы собираетесь делать с тем кленом? Трухлявым?

– Что тут поделаешь, сэр. Слишком поздно. Он погиб еще до того, как я пришел сюда. Сейчас дерево насквозь трухлявое.

– Это нехорошо, Эванс. Я буду разговаривать об этом с мистером Уайлдом. Это может сказаться на вашей дальнейшей судьбе.

Рыжий повернулся спиной, взял лопату. Яростно вгрызся в край желтой травы. «Какого рожна? Что он-то может сделать? Дерево мертвое, о чем тут говорить. Повредили несколько лет назад и забыли. Надо срубить, пока само не свалилось. Изнутри все рассыпалось. Пустое, как барабан. В свое время мазнули бы где надо варом и спасли бы. Теперь поздно».

Эванс налег на лапату, поддел кусок мертвого дерна и швырнул на пластиковый щит.

Всего месяц назад положили. От чего это он? Мелюзге почему-то нравится на нем возиться. Надо их оттуда согнать как-то. Вежливо. Богатые сынки. Нет, не выйдет. Это ж любимое место девок, солнечные ванны там принимают в своих купальниках-веревочках. Этих бы Рыжий не стал сгонять.

Опять же, в том, что трава жухнет, его вины нет. Что-то в почве, наверное, яд. Странно только, почему именно это место. Что такое там? Свинец? Свинец, слишком глубоко, чтобы трава сохла.

Свинец. Мысль пришла в голову. Как будто снаружи или как будто нашептали внутри головы. Свинец. Ведь ценная штука, свинец. Лежит там просто так, без толку. Можно представить, здоровенный твердый кусок, лежит под ним на глубине футов пятнадцать-двадцать. Не достанешь. На двадцать футов вниз, где-то на уровне его комнаты и не так далеко от ее задней стены. Рыжий прикинул. Дорогой металл. Небольшой кусок потянет на пару тысяч. Надо обмозговать. Свинец заблестел в его воображении, но не грязно-серым, а, скорее, желтым, теплым светом. Как золото.

Закончив с дерном, Рыжий почувствовал усталость и голод. Он взял шланг и полил свежий дерн, смыл комья почвы. С удовлетворением запер ворота Мемориала: дерн в безопасности. Обычно двери открыты настежь днем и ночью: приказ Уайлда.

– Мемориал, тоже мне, – пробормотал он себе под нос, – бронзовая плита да витая ограда, а так – всего лишь часть гексагоновской территории. Никакого уважения к мертвым. К его мертвым. – Рыжий потер костяшками веко. Никогда не знаешь, когда за тобой следят.

Старый мертвый дерн пусть отдохнет до утра в кузове. Собачья работа этот мусор сгружать: спина болит. К тому же дела есть.

У себя Эванс выпил долгожданной «бормотухи». У него было кайло. Тут бы сподручней зубилом работать, но ладно, плевать. Куски шлака из задней стены шли хорошо, дальше началась почва, сильно утрамбованная, но все-таки почва. Работа ерундовая.

Рыжий копал до четырех утра. Есть еще силенка. Руки и спина болят, а бормотуха кончилась. Зато неплохо поработал: фута четыре есть. По его прикидкам, до свинца еще футов пять. Самое тяжелое – здоровенное бревно. Эванс его сначала перерубил, но оно шло вниз, указывая, в каком направлении копать. Древесина прогнила напрочь, но кайлом расправляться с ней неудобно. Отложим до завтра. Зайти надо в скобяную лавку Ральфа. Пару зубил для дерева и пилу. Запишем на счет „Гексагона“. Зубило и деревянный молоток. Два-три дня, и Эванс докопается до свинца – надо будет его чем-то отколупать. Потом – к скупщику. Неделя – и Рыжий расплатится с долгами, две – и он сможет купить себе нормальную выпивку, а может, даже женщину.

Рыжий опустился на цементный пол и заснул в грязной и потной одежде. „Завтра еще будет время заняться матрасом“. До Эванса так и не дошло, что он справился с самой тяжелой работой в своей жизни. Как не дошло и то, что это его занятие ничто иное, как ограбление могилы, – могилы своих собственных мертвых детей.

Оно оставило в покое разум Рыжего. Чудовище – проголодалось. С ночи оставались кое-какие объедки – перекусить, не обнаруживая себя.

Крысиные зубы с хрустом прогрызли еще не окрепший череп слепого беличьего детеныша. Проворно, до возвращения грызуна-мамы, крыса уволокла безвольное тельце из гнезда и бросила в суглинок в футе от клена. Бельчонок сбегал вниз головой по стволу на своих маленьких ножках, похожих на ручки. У крысы было собственное „гнездо“ внутри другого клена. Дом, супруг и шестеро малышей. Будет теплое мясцо на ужин. Опять.

Сны.

Холли Колдер двигала своей головой со светлыми локонами по пахнущей лавандой подушке. Неправдоподобно изящная с вышитыми розочками рубашка с вырезами по бокам съехала под мышки. Ей снился сон. Ребенок хныкал. Часть ее разума знала, что никакого ребенка нет. Холли приняла решение за восемь месяцев до родов. Ребенка не было. Но во сне он был.

Прежде всего нужна детская. Была же вроде детская. Кто ее ребенок: маленькая девочка, маленький мальчик? В детской будет колыбелька. Теперь у ней есть деньги, не то, что тогда, когда она приняла решение. Колыбелька с оборочками, теперь Холли вспомнила, с вышитыми розочками, лавандой пахнет.

Ребенок плачет. Нужна детская. Кто же у нее, девочка или мальчик? Вот ужас! Не вспомнит никак. Одеяло собралось под грудью, запуталось. Холли пришлось с силой вырываться из его колец. Как же далеко до двери спальной! Какая же огромная у нее спальня, и всю дорогу в гору.

Ребенок плачет, теперь уже похныкивает. Почему же дверь не открывается, ей же надо попасть к своему ребенку! Ну конечно! Паутина. Вся дверь в паутине, вся оплетена, не открыть. Гадость! В таком доме ей еще не приходилось жить. Холли тянула и тянула за дверную ручку. Ручка была жирная и извивалась в ладони. Пол такой крутой, что приходится цепляться и держаться крепко, чтобы не скатиться назад. Она висела на дверной ручке, в воздухе: пыльный пол стал вертикальным. Холли взглянула вниз – огромные окна раскрыты, а она знала, что таких окон у нее не было с шести лет. Как она оказалась в старом родительском доме?

Открытые окна – прямо под ней, если она упадет, то, пролетев сквозь них, будет вечно падать дальше. Что тогда будет с ребенком?

Ее ребенок плачет.

Дверь наконец открылась, и Холли вошла. Паутина легла гнусной вуалью на ее красивые чистые волосы. Придется мыть. Нельзя, чтобы ребенок увидел ее такой. Хорошенькая работка предстоит ей в ванной.

Душ не работает. Даже пробовать не стоит, она знает: он работать не будет. Если бы и работал, она б им пользоваться не стала. Дело в том, что наконечник душа – мягкий мужской член, его член, отца ребенка. Единственная часть его тела, которую Холли помнила. Плохой дизайн. Она терпеть не может плохого дизайна.