Иза была измучена, есть ей совершенно не хотелось, но Бенджи спокойно спал, и она не стала колебаться.

«Пти канар» был небольшим франко-канадским ресторанчиком, удивительным в таком отдаленном районе Англии, он находился в помещении старинного постоялого двора, на перекрестке старых дорог, деливших надвое деревню Мейден Ньютон. Иза подумала: а кем была эта самая Мейден[8] Ньютон, что в ее честь назвали деревню?

Штукатурка потрескалась, балки низко нависали над залом, а сосновые дрова в камине, потрескивая, источали мускусный аромат. Кухня здесь была исключительной, причем меню отражало бурную молодость шеф-повара, которую он провел ощипывая птицу и ухлестывая за официантками в дюжине портов.

Жена шеф-повара предложила им карту вин, но Иза отказалась. Прекрасное вино творит чудеса, но вряд ли полезно поврежденному, рассыпавшемуся на мелкие кусочки сознанию. Деверье решил выпить и несколько минут оживленно обсуждал с хозяйкой «Сюшо» урожая 1985 года — «великолепно пьется, богатый букет, даже один бокал прекрасно действует», — а потом и «Каберне Совиньон» из Калифорнийской долины урожая 86-го года. Он выбрал американское вино.

— В вашу честь, — кивнул он Изе. — Да, и еще бутылку дорсетской газированной воды, — добавил он. — Это наша местная — детище премьер-министра. Кстати, если поразмыслить, это его единственная серьезная страсть.

Тон Деверье показался Изе презрительным, как будто он не воспринимал всерьез своего шефа. Он оказывал ей доверие, делился секретами, втягивал в свои дела. К тому времени, когда сосновые дрова прогорели, Деверье помягчел и, возможно, даже стал более уязвимым.

В другом углу ресторана сидела пара, явно не муж и жена. Они пожирали друг друга глазами. На какое-то мгновение Изе стало грустно, она подумала: как много времени прошло с тех пор, как она участвовала в любовных играх, когда пытаешься произвести впечатление, завлечь, быть неотразимой! Очень много. Она приказала себе отбросить эту мысль.

— Должно быть, ваша новая работа очень изматывает? — спросила она, чтобы что-то сказать.

— Взбадривает. Меня она скорее возбуждает, чем изматывает. — Деверье подлил в бокал вина, он чувствовал себя с Изой очень раскованно. — И у меня много личных соображений, чтобы дорожить этой должностью. Когда-то мой отец занимал тот же самый пост, больше тридцати лет назад, и я чувствую, что должен… — Он чуть было не сказал — «избавиться от некоторых воспоминаний», но справился с собой и закончил словами о необходимости завершить работу отца.

— А что с «Дастером»?

— О, вы, как будто, вспомнили о своей профессии? — На лице министра отразилось явное неодобрение. На него начинало действовать вино, вытаскивая на свет Божий не лучшие черты характера.

— О нет, что вы! Но это больше чем простое любопытство. Мой муж очень тесно связан с проектом.

— Ммммм… — Деверье переваривал информацию. — Скажите, какие у вас отношения с мужем? — спросил он. — Или это слишком прямой вопрос?

— Не очень хорошие… хотя… Пожалуй, так я могу определить их.

— Мир тесен, — задумчиво сказал Пол. — Ваша семья и моя так пересеклись… Очень тесный мир. — Он поболтал темно-красное вино в стакане, помедлил, вдыхая аромат, потом сделал большой глоток. — Итак, «Дастер». Вам, как профессионалу, миссис Дин, я дам совершенно откровенный и прямой ответ: «Без комментариев». Но лично вам признаюсь: мы продвигаемся. Не очень быстро, но, безусловно, и не слишком медленно. Сейчас дело зависит, скорее, от политиков, чем от финансистов, а поскольку политические убеждения стоят недорого, я убежден, что сделка будет заключена. Ваш муж может быть спокоен.

Деверье польстил Изе своей откровенностью, но его поразило, как мало это ее заинтересовало. Казалось, мысли этой женщины витают где-то далеко.

— Кстати, о семье, — начала она, — это ваш отец? На той фотографии на рояле?

Деверье кивнул.

— И, я полагаю, ваша жена?..

— Она умерла. Много лет назад.

— Простите меня.

Деверье помрачнел. Иза чувствовала, что ведет себя бестактно, но остановиться не могла.

— А ваша дочь?

Он оживился, ему явно хотелось рассказать ей о девочке, но, кажется, был не в состояний найти подходящие слова.

— Моя дочь… не живет дома. — Он помолчал, потом добавил: — Семья, Иза, может быть скалой, на которой вы строите свою жизнь. Но иногда о нее разбивается вся ваша жизнь. — Грустный тон делал невозможным дальнейшие расспросы, как будто что-то навалилось на Деверье, готовое придавить его. Она чувствовала, что боль Деверье была искренней.

— Временами мы должны чувствовать себя одиноко. — Она не собиралась вызывать его на откровенность, но и сочувствовать не собиралась.

— Ну… кое-что помогает… Например, моя работа. — Он сделал над собой усилие, пытаясь встряхнуться. — Светские развлечения. У меня много знакомых. Я вдовец. У меня свой дом. Машина. — Он подшучивал над собой. — Некоторые женщины, кажется, находят это…

— …интригующим? — договорила за него Иза. Голубые глаза Деверье глядели на нее прямо, взгляд был внимательным, вызывающим, и он был в восторге, когда Иза ответила на его взгляд. Значит, она не собирается уклоняться. Он обозначил желание и тут же сменил тему.

— Скажите, почему вы выбрали журналистику? Это тяжелая профессия для женщины.

Вот это вопрос! Как на него ответить? Иза и сама толком не знала почему. Безрассудство, любовь к риску? Мужчины? Людей манят недостижимые высоты, а гордость и высокомерие сбрасывают их оттуда. Иза была убеждена, что мир всегда должен знать все, хочет он того или нет. Кстати, как правило, никто ничего не хочет знать о себе.

Но было и кое-что еще. Иза ясно помнила это. Один день, незадолго до Рождества. 1968 год.

Америка готовилась тогда к полету на Луну и, кажется, дошла до крайней точки во вьетнамской войне. Только что президентом избран Ричард Никсон, человек, которому суждено было достичь беспрецедентных высот, совершить прорыв в отношении с коммунистическим лагерем, но чье безрассудство и ложная гордость приведут его к унизительному падению. Эпоха надежд и иллюзий, время потрясений, которые свернули политические горы по всей планете.

Но Изидора вспомнила о другом. Изе было немногим больше десяти, она училась в школе, жила очень обеспеченно, в обычном американском пригороде Центральной Америки.

Это был тихий день. Слишком тихий. Иза чувствовала неладное. Ее обычно спокойная мать была странно возбуждена, но, когда девочка осторожно попыталась расспросить ее, то получила нагоняй. После ленча Иза, словно подхваченная ураганным ветром, незаметно проскользнула за матерью в зубоврачебный кабинет, пристроенный отцом к их деревянному дому. Мать пронеслась мимо письменного стола, где обычно сидела недавно уволенная секретарша и где теперь лежали ненужные папки и рентгеновские снимки, и влетела в святая святых — хирургический кабинет. Мать была в такой ярости, что не заметила дочь; Иза не могла толком разглядеть, что происходило за высокой спинкой зубоврачебного кресла, она видела только раскрасневшуюся лысую голову отца и его ноги. Она удивилась: почему это папа в носках и подтяжках, а пара чьих-то голых ног как будто повисла на его плечах.

Все Рождество они не разговаривали. Засыхала елка, погибал брак. К Новому году родители уже спали в разных комнатах.

Иза обожала своего отца, его улыбку, смеющиеся глаза, восхитительные и удивительные истории, которые он ей рассказывал, сидя на краешке кровати, открывая перед ней картины мира, прятавшегося за повседневной респектабельностью. С тех пор она никогда больше не доверяла мужчинам, обладающим властью и авторитетом.

— Жюль Верн, — пояснила Иза Деверье. — Этот чертов Жюль Берн заставил меня сделаться журналисткой. Я обожала его книги. Прочла все до единой. Ненавидела его за то, что женщинам он отводил единственную роль: махать платочками и терпеливо дожидаться дома, пока мужчины объезжают мир в поисках приключений.