Он пригладил на макушке волосы, взялся за медную ручку двери, и Маринка вдруг увидела, что лоб у него мокрый.

Маринке надоело ждать, и она нажала на ручку. Скрипнула дверь, они вошли в маленькую палату и остановились. Койка, стул, тумбочка. Из-под одеяла на них смотрели чьи-то глаза. Синие, они были так заметны на фоне белой подушки, простыни и стен, что внутри у Маринки что-то стиснулось, и она схватила отца за руку.

Зашевелилось одеяло, из-под него медленно вылезли две руки и потянулись к ней.

– Маринка… – раздался знакомый тихий голос, и Маринка только теперь окончательно поверила, что они не ошиблись дверью.

– Мама! – закричала Маринка. – Мама! – бросилась к ней, уткнулась лицом в ее руку и всхлипнула.

Отец повесил на спинку стула сетку с апельсинами и, легонько отстранив Маринку, склонился над мамой. За его спиной с болтающимися тесемками халата Маринка не видела маму. Она видела только одну руку ее на краю койки – тонкую, точно высохшую, с вспухшими жилами.

Потом отец чуть приподнялся, тронул светлые, короткие, разбросанные по подушке волосы и произнес:

– Крепись. Крепись, мальчишка…

Это было непонятно Маринке, но он часто называл маму мальчишкой, и она всегда улыбалась ему, точно была довольна этим. Ни за какие деньги не хотела бы Маринка стать мальчишкой – ни за какие! – а мама была довольна. Улыбнулась она и на этот раз, а может, и не улыбнулась, а только хотела: губы ее шевельнулись в уголках, и все лицо вдруг, совсем как недавно у отца, стало влажным, и отец вытер его краем полотенца, висевшего на спинке койки.

– Вот я и вернулся, – сказал он.

«Какой он чудной, – подумала Маринка, – говорит о таких пустяках! Как будто и без того не видно, что он вернулся с моря».

Мама кивнула ему. Губы у нее шелушились от жара.

– Хорошо, – тихо сказала она, но Маринка все слышала. – Я так рада… А то, знаешь, дурочка, все боялась, что ты не успеешь прийти с моря…

Отец вдруг почему-то рассердился.

– Лида, – глухо сказал он, – чтоб больше об этом ни слова! Все будет хорошо.

– Если хочешь, буду думать так. – Голос ее звучал все слабее. – Я бы хотела, чтоб все случилось так, как ты говоришь. Ну, расскажи, расскажи, как прошли торпедные стрельбы… Как твои ребята? Ваньку Озолина не укачало на этот раз? А как справляли под водой день рождения Мухина, вашего электрика?

Мама знала весь экипаж отцовской подводной лодки: офицеров, старшин, матросов, потому что одни приходили к ним в гости домой, с другими встречались на вечерах в Доме офицеров.

– Удачно отстрелялись, – сказал отец, поглаживая подбородок, – торпеды прошли под целью.

Мама смотрела на него.

– Побрился, – сказала она, – час тому назад побрился: ведь у тебя через два часа уже чернеют щеки… Ты молодец… – И дальше она заговорила совсем тихо, почти беззвучно, одним дыханием, но Маринка и на этот раз все услышала: – Ой, как у меня голову ломит, если б ты только знал…

Отец сидел рядом, сидел на кончике стула, и большие руки его тяжело свисали вниз.

– Дал бы свою тебе, – медленно сказал он. – Если б можно было…

– Знаю, дал бы… – с трудом проговорила мама. – Ты такой, что дал бы… У нас с тобой все хорошо было.

Папа опять стал сердиться:

– Не надо об этом. Ты слышишь?

Мама поправила на подушке голову, закрыла на миг глаза, и Маринка вдруг увидела, что лицо ее тронуто легкими пятнышками теней. Маринке захотелось заплакать.

Но она не заплакала. Да и как можно распускать себя при больной маме? К тому же мама сказала ей, кивнув головой на окно:

– Смотри, какие горы сегодня… Будто лиловые… И птицы летают. Посмотри…

Ну что ж, раз мама просит…

Маринка слезла с краешка койки и подошла к окну. Ничего особенного. Бурые голые сопки, холодные и неопрятные, закрывали почти полнеба, и на их фоне промелькнули две чайки – единственный светлый проблеск. Промелькнули и скрылись.

И пока она стояла у окна, упираясь подбородком в твердый подоконник, за спиной ее слышались голоса.

– Это непостижимо, – говорила мама. – Ерунда какая, простудилась. Думала, как с гуся вода все, что я закаленная.

– Замолчи! – отец резко отодвинулся от койки. – Это неправда. При теперешней науке… Пенициллин и…

В палату неслышно вошла сестра.

– На сегодня хватит, – сказала она. – Больная утомилась.

Отец сразу встал, халат под мышками треснул, и сзади смешно заболтались тесемки. Маринка поймала нижнюю тесемку рукой, дернула, и все трое – мама, отец и Маринка – негромко засмеялись. Не смеялась только сестра.

Маринка подбежала к койке:

– Мам, ты скоро поправишься?

– Теперь уже скоро. Ну, иди, иди.

Они шли с отцом по тихому коридору, потом по лестнице спускались вниз. Внизу отец снял и отдал гардеробщице оба халата, помог Маринке надеть пальто. Потом натянул свою шинель, молча застегнул на все медные пуговицы, взял дочку за руку и, рослый, негнущийся, вышел из больницы и повел Марину по улице.

Если раньше, когда они шли сюда, отец смотрел под ноги, то сейчас он смотрел прямо перед собой. Вдруг Маринка увидела контр-адмирала. Он вышел из-за угла, высокий и быстрый, с золотыми коваными погонами и огромной звездой на них. Отец шел прямо на него и смотрел вперед. Маринка дернула его за руку. Контрадмирал быстро посмотрел на них, козырнул и пошел дальше.

– Чего тебе? – спросил отец. – Иди спокойно.

– Да ты посмотри, кто пошел, посмотри… Он тебе честь отдал.

Отец обернулся.

– Видал?

Отец не ответил.

Темные, грязноватые облака тянулись по небу, с Чаячьей губы задувал сильный, пронизывающий ветер.

Они молча поднялись по лестнице к своей двери, и отец долго двигал и крутил в скважине ключ, прежде чем открыл дверь.

Потом они пили чай.

– А мама скоро вернется? – первая нарушила молчание Маринка.

– Скоро… Должна скоро… Должна, правда? – спросил отец, словно ища у дочери поддержки и подтверждения своим мыслям.

– Конечно, должна, – успокоила его Маринка.

– И ее поставят на ноги.

– Поставят.

– И она будет еще плавать в бассейне.

– Будет.

– И ходить с тобой на каток.

– На каток.

– А летом вы будете уезжать на юг и писать мне длинные-предлинные письма.

– Каждый день по письму.

– Идет!

Прошел день, два, неделя. Однажды отец сказал Маринке, что их позвал в гости его старый товарищ по училищу. Отец захватил кое-какие ее вещички, они сели в легковую машину и целый час, наверно, ехали между сопками по крутой, извилистой дороге. Машина подпрыгивала на камнях, проваливалась в колдобины, кренилась то вправо, то влево. Наконец они добрались до крошечного, из пяти домиков, поселка в сопках, неподалеку от моря. Поодаль стояло штук десять, а может, и все двадцать металлических мачт с проводами, оттянутыми к земле.

Товарищ отца оказался широченным дядей в морском кителе с погонами. Он подарил Маринке маленькие часики со стрелками. Сбоку находилось колесико; стоило его покрутить, как внутри часиков что-то трещало и по циферблату двигались стрелки. Дядя тут же надел на Маринкину руку часы и застегнул пряжку.

Они поели и разрешили Маринке одной выпить целую банку консервированного компота. Потом втроем вышли во двор.

Вокруг темнели большие, покрытые ржавыми пятнами осеннего мха камни, тоненько журчал ручей, а где-то не очень далеко, за громадной гранитной глыбой, прикрывавшей домики, грохотало Баренцево море…

– Здесь интересно, правда? – спросил отец.

Маринка не знала, что ответить.

В это время в дверях ближайшего домика появился матрос.

– Товарищ капитан-лейтенант, – сказал он, – вас вызывает Матросск.

Отец с широченным дядей переглянулись. Отец вошел в домик, очевидно к телефону, и скоро вернулся.

– Контр-адмирал срочно требует, – сказал он устало. – Придется тебе дня два-три здесь побыть, дочка. А я скоро вернусь.