«Дорогие мама и папа!

Простите, что неделю не писал. И часа не было свободного. Я перешел на новую работу и первые дни так уставал, что, приходя со скалы, не всегда даже ужинал. Все падало из рук, глаза смыкались, я валился на нары и, не раздеваясь, тут же засыпал.

Уже ночь. Сквозь оконце пашей обогревалки смотрят звезды. На нарах вповалку спит бригада, а я решил написать вам. Не обижайтесь на каракули: стола в нашей избенке нет, пишу на ящике, да и к тому же температура в обогревалке не ровная. Подбросишь в печь дров – хоть с веником парься, а через пять минут руки коченеют от холода. А так как дров осталось не очень много – нужно и для завтрака оставить, – приходится экономить и бросать полешки не столько для тепла, сколько для света: лампу мы не захватили, потому что не думали жить здесь. А теперь решили, что тащиться каждый раз в поселок за пять километров далековато. Иногда ночуем тут, иногда ходим в цивилизованный мир, в заметенные пургой палатки, где горит электричество, есть раскладушки с матрацами, а иногда даже хрипит репродуктор и, если поплотнее прижаться к нему ухом, можно кое-что разобрать. А здесь, в обогревалке, никакого комфорта!

Вокруг такие дикие места, что иногда просто жуть берет. Вчера, например, проснулись мы, протираем со сна глаза, а наш бригадир (о нем я уже много раз вам писал, его зовут Александр Зимин), вставший раньше нас, сказал:

– Сегодня к нам гости жаловали.

– Кто такой? – спросил Андрей, влезая в валенки. – Начальник участка или какой корреспондент?

– Поважнее… – И толкнул дверь.

Я выглянул и что, вы думаете, увидел? Весь снег вокруг обогревалки истоптан следами – небольшие такие, похожие па следы Найды. Я тут же вспомнил нашу четвероногую зверюгу, и мне стало так весело, что захотелось слепить снежок и швырнуть в ее кареглазую мордаху, но ведь не долетит же – шесть тысяч километров…

– Ну как тебе гости нравятся? – спросил Зимин.

– А чего там, – отвечаю, – какая-нибудь охотничья набрела.

– Волки, – сказал Зимин.

Я чуть не сел. И тут же припомнил: всю ночь кто-то дергал и царапал дверь, скулил, рычал и тоскливо выл. Я думал, это ветер, и под этот вой и царапанье как-то особенно хорошо засыпалось…

Да, места здесь первобытные, северные и, может, даже красивее тех, о которых писал Джек Лондон (кстати, вы получили шестой том? Если да – немедленно вышлите). Что-то великое, титаническое и таинственное есть в могучей Ангаре, покрытой, как Ледовитый океан, надолбами торосов, в ущельях ее скалистых берегов, в тайге, молчаливой и грозной, в богатырских сопках, поросших непроходимым лесом… Только теперь понял я, какая у нас безмерная, богатая Родина…

Заморозит, убьет, сбросит со скал слабенького челове-чишку Сибирь; такой, не успев сойти с перрона или пережить ночь в палатке, уже заказывает обратный билет, а другой… Впрочем, не думайте, что я расхвастался и считаю себя бог весть кем. Ничуть не бывало! Ох и неисправимый я, видно, романтик, как много раз говорил папа! Не обижайся на меня и ты, мама, не кляни своего глупого негодного мальчишку, но я твердо решил остаться здесь до конца строительства. Осталось немного, каких-нибудь три года всего. Работа идет полным ходом. На реке, в створе будущей плотины, стоят буровые вышки – здесь вышек столько, сколько в Баку нефтяных, в них установлены бурильные станки, которые выбуривают со дна реки породу для изучения грунта. В тайге поют электропилы и валят гигантские сосны – прокладывают подъездные дороги; плотники из готовых щитов собирают дома, а на реке бульдозеры расчистили ледовую трассу, и по ней, изрезанной траками гусениц, измолотой тысячами колес, без конца перевозят на правый берег продовольствие, строительные материалы, инструмент, горючее… Эх, что здесь будет через пяток лет! Народ в бригаде замечательный, хотя и очень разный. О бригадире уже писал, повторяться не буду: яростный парень! Дядя Коля, наш взрывник, человек, совершенно лишенный чувства страха, ему просто странно и дико, что можно чего-то бояться. Правда, он немного грубоват – сплевывает на пол, как и все сибиряки, вместо «летает» говорит «летат», вместо «большая» – «больша», но, честное слово, в душе у него сидит орел.

Компрессорщик Симакин – тот немного смешон: суетлив, толст, хмур, брюзглив, но машина его работает без отказа, как твой, мама, будильник, и наши буровые молотки никогда не бывают без сжатого воздуха, всегда на полном довольствии, и, кажется, лопни у него шланги – собственные жилы вытащит и будет гнать по ним воздух.

Есть у нас еще такой Андрей, чернобровый молодец, житель местной деревушки; немного спесив и важен, любит задирать, но голос у него такой – Лемешева плюс Козловского за пояс заткнет. Слушаешь его и не наслушаешься. А про работу уже не пишу: красиво работает, изящно двухпудовый перфоратор держит в руках, как тросточку, бур входит в твердую, как сталь, каменную стену, точно нож в хлеб. У меня так не получается.

Работает у нас еще Федор, щеки у него – румянца на всю бригаду хватит. Он у нас пока не то уборщица, не то повар, не то завхоз, не то комендант обогревалки. Очень старательный парняга. Дрова, которые сейчас горят в печке, – его производства. Правда, мне не очень нравится хитринка в его глазах, но, в общем, он ничего малый…

Да, чуть было не забыл последнего бурильщика – Юрку Щукина. Это единственный никудышный тип в бригаде. Мало того, что он ускакал из дому и причинил столько беспокойства родителям, мало того, что он удрал на скалу, он еще, вдобавок ко всему, мечтает получить диплом (или как он там называется) взрывника, а уж потом – университетский. Пусть тогда попробуют не принять его к себе Ленинские горы! И еще должен сказать о вышеупомянутом Юрке: он имеет прескверный характер, и можно объяснить только благородством душ бурильщиков, что они до сих пор не вытурили его из бригады…

Мама, ты спрашиваешь, что за работа у нас?

Привязавшись к веревкам, мы лазаем по скале, сверлим в ней шпуры. Высота не очень большая: если кто сорвется и угробится, пожалуй, можно будет разобрать, кто это: Андрей или Юрка. Потом приезжает взрывпромовская полуторка, привозит бумажные мешки (в Сибири их все зовут кули) с взрывчаткой. Взрывчатка – это только слово страшное. На самом деле это добродушная белая мучица, на воздухе и солнце она желтеет и становится похожей на яичный порошок. Ты помнишь, мама, как я помогал тебе толочь в кастрюле картошку для пюре? Ну вот и сейчас иногда, помогая дяде Коле, я толку в бадье деревянной толкушкой эту самую взрывчатку-аммонит, и это совсем безопасно: в нее можно стрелять, ее можно жечь; взрывается она только от детонации. Потом ею заряжают узкие шпуры или большие, как пещеры, шурфы, вставляют бикфордов шнур с капсюлем-боевиком, поджигают, и…

Ну, вы сами догадываетесь, что дальше. В небе, как ласточки, резвятся пудовые камушки, земля под ногами взбрыкивает, по ушам бьет кулаком грохот, вверх взлетает милый султанчик дыма… Прелесть!

Но вообще-то наша работка считается трудной и вредной. Нам положен особый паек: масло, молоко… Но этот паек, впрочем, мы видим как свои уши. Кто-то исправно кушает его за наше здоровье. И на том спасибо – хоть не пропадает. Много в нашей жизни забавного! Простыни и наволочки подчас не меняются по месяцу, а сажа по сравнению с моим полотенцем кажется белой; и думаете, мы вешаем нос из-за того, что в столовке пятый день одна и та же каша с твердыми, как подошва, битками? Ничуть не бывало! Ходит слух, что снабженцы разыскали вблизи тушу мамонта, в условиях сибирской вечной мерзлоты она вполне сохранилась и может послужить высококалорийным кормом для строителей величайшей в мире ГЭС, и вот мы аппетитно жуем это тысячелетнее мясо… Разве это не весело?

Эх, мамочка-мама! Скверно все-таки ты меня воспитала. Ну, скажи, зачем ты с детства приучила меня питаться три раза в день и только свежими продуктами, спать на белоснежных простынях? Так ли это, в сущности, важно?

До свидания, дорогие!

Крепко-крепко целую. Пишите и не обижайтесь.

Ваш сын Юра».