В течение следующих десяти минут нас обнимают, трясут, расспрашивают и всячески приветствуют, и в «Пандоре» царят визг, смех и возбужденные радостные голоса, словно в школе первого сентября перед линейкой. Только двое человек остаются сидеть на своих местах. Это Николай Иванович Мачук, которому уже за сорок и поэтому он считает ниже своего достоинства принимать участие в подобных телячьих играх, но видеть он нас рад, и это заметно по его улыбке. Второй же, молодой и рыжий, сидит спиной и даже не думает поворачиваться. Нас с Женькой он терпеть не может. Он работает в «Пандоре» уже около года, и никто толком и не помнит, что его имя Олег Фомин, — с легкой руки Женьки, отличающегося редкой сердечностью и тактом, все зовут его Гришка Котошихин, хотя от силы половина толком знает, кто это такой был — просто понравилось прозвище. Объяснить же его несложно — до своего прихода в «Пандору» Гришка, простите, Олег сменил не один десяток фирм, где не столько работал, сколько отчаянно стучал на всех и вся всем и вся, и из последней вышел с нелестным прозвищем «Ополосок», какое мы, люди интеллигентные, принять не могли. Не один раз Женька пытался от него избавиться, но это невозможно — Фомин — племянник ЭнВэ.

Когда приветственные крики стихают, помада с моих губ исчезает и неравномерно распределяется по лицам встречающих, и пандорийцы остывают до такой степени, что с ними уже можно нормально общаться, Женька плюхается на стул и говорит, отдуваясь:

— Все, ребята, тихо, тихо, устали мы до черта! Все завтра, завтра — ресторан завтра, а сейчас нужно делом заняться — я из машины ЭнВэ уже позвонил — сейчас прилетит, старый филин. Витек, выдайка работку Султану.

Я послушно отдаю пачку дискет черноволосому красавцу, который мгновенно подъезжает ко мне на своем вертящемся полукресле.

— На, дарю безвозмездно — черная база, белая база и прочие глупости.

— Сейчас открою, — сообщает Иван Заир-Бек, отталкивается ногой от стола Мачука и уезжает обратно. Ваньке двадцать лет, и во всем, что касается компьютеров, он бог. Во всем, что касается женщин, тоже — у него никогда не бывает меньше пятнадцати любовниц одновременно, и уже не раз на арене маленькой «Пандоры» разыгрывались такие любовные бои, что страсти Антония и Клеопатры показались бы в сравнении просто лепетом двух малышей в песочнице. Оскорбленные мужья пытаются изловить его постоянно, ибо Иван каждую красивую женщину в объятиях другого воспринимает как личное для себя оскорбление и по мере сил ситуацию исправляет. Иногда это сильно мешает его работе, и Женька уже не раз грозился сделать из Султана евнуха и отправить в подпевку Покровского собора.

— А как наши малютки? — спрашиваю я, подхожу к аквариуму и сажусь рядом, и волнистое голубое с нежно-кофейным блюдце подплывает вплотную к стеклу и внимательно смотрит на меня большим выразительным глазом, чуть пошевеливая перистыми брюшными плавниками. Я легко стучу ногтем по стеклу, и подплывает второй дискус, и оба они надменно разглядывают меня, словно потревоженная королевская чета. — Как вы тут без меня жили? Эти лентяи вовремя вас кормили? А яичко они вам крошили? А говядинку? Не заморозили они вас тут?

— Заворковала! — насмешливо говорит Аня, подходя с другой стороны аквариума и наклоняясь, так что я вижу ее смуглое лицо сквозь воду, стекло и водоросли. — Что, забыла, как с ними здесь все носятся? Сами недоедать будем, а они свое получат. Соскучилась? Вот и покорми, а то они вечером еще не ели. В холодильнике трубочник, а в кладовой дафния в банке. Только дафний им Вовка утром давал.

— Тогда лучше трубочника, — говорю я и внимательно разглядываю дно аквариума. — Как лимнофила разрослась… да и чистить пора уже.

— Я уже звонил в зоомагазин — завтра придут, — ворчит Вовка оскорбленно и хлопает пробкой от шампанского. — Явилась… думаешь, без тебя тут вообще жизнь останавливается? Давайте, девчонки, идите сюда, что вы прилипли к своим лещам?! Чем они вам так нравятся?

— Тем, что не просят взаймы, — мгновенно отвечаю я, заговорщически улыбаясь Вовке. Каждый раз он не устает демонстрировать свое презрение к нам, доморощенным ихтиологам, хотя сам больше всех обожает дискусов и даже разговаривает с ними, когда думает, что его никто не видит. — Султаша, друг мой, бог сети и повелитель жалких юзеров, скажи, была ли мне почта?

— Да, пару раз, по-моему, послали тебя, так что иди вон к той машине, сверни Иваныча и залезь в свою папку — я все там аккуратненько сложил, — отвечает Султан, возясь с полученной информацией. — Слышь, Витек, а что, в этот раз с тобой много симпатичных девчонок работало?

— Да штук двадцать примерно, — отвечаю я, усаживаясь за компьютер, и у Султана вырывается горестный вздох.

— Эх, почему меня никуда не посылают?! Как мне уже местные надоели. Евгений Саныч, — кричит он Женьке, расставляющему на столе стаканы, — когда уже меня в командировку отправят? В Иваново пошлите!

— Мал еще, — сурово ответствует Женька и уже пододвигает один из стаканов под бутылку, которую наклоняет Вовка, но тут же придерживает бутылку и говорит не своим, чужим и жестким голосом: — Все, убирай в холодильник, Вован, потом выпьем. Видишь, главный эцелоп приехал… на пепелаце пятой серии. Вот так-так… а мы даже не в мундирах.

Я вытягиваю шею и смотрю в окно. Перед крыльцом «Пандоры» остановилась темно-синяя «БМВ», и ЭнВэ, закрыв дверцу, как раз идет к лестнице. Мысленно пожелав ему свалиться с нее и сломать себе шею, я снова перевожу взгляд на монитор, продолжая читать письмо от подружки из Екатеринбурга, владелицы крутого диско-бара. Через несколько секунд от входной двери доносится нежный мелодичный звон, а еще через несколько секунд ЭнВэ останавливается посреди комнаты, хмыкает, потом усаживается на стул, с которого вскакивает Котошихин.

На самом деле, никакой он, конечно, не ЭнВэ, а Гунько Николай Сергеевич. «ЭнВэ» он прозван нами за неистовую любовь к гоголевским произведениям, которые цитирует кстати и некстати, потому и прозван небрежно, инициалами, а не фамилией великого русского писателя. ЭнВэ невысок и сдобен, он носит обувь с толстенной подошвой и высокими каблуками, чтобы увеличивать рост, длинное расклешенное пальто, сшитое на заказ, и гоголевскую прическу, правда длинные гладкие волосы обрамляют совсем не гоголевскую лысину на макушке. Поэтому лысину ЭнВэ тщательно закрывает волосяной нашлепкой, думая, что об этом никто не знает. Все население «Пандоры» давным-давно поняло, как использовать увлечение ЭнВэ для своих нужд и, выбрав время, вызубрило несколько цитат — даже Вовка Рябинин, прозванный Черным Санитаром за постоянные живописные рассказы о своей трехлетней работе в морге, Вовка, которого заставить читать русскую классику можно было только под пытками, — и тот пропотел над книжкой неделю и научилсятаки оперировать нужными фразами. Теперь, если обстановка накаляется, пандорийцы начинают ловко перебрасываться цитатами, словно опытные теннисисты мячиком, при этом периодически «ошибочно» обращаясь к ЭнВэ не «Николай Сергеевич», а «Николай Васильевич» — и ЭнВэ тает, как стеариновая свечка.

ЭнВэ кладет на стол, небрежно смахнув с него на пол какие-то бумаги, красивый черный дипломатик и говорит:

— Ну, здравствуйте. Рад видеть вас живыми и здоровыми. Только опоздали на два дня. Что ж такое? Али всхрапнули порядком?

— Раньше нельзя было, — отвечаю я, неохотно отрываясь от письма. — Никак нельзя.

— Вы, Кудрявцева, за всех не отвечайте — пусть каждый сам скажет, в чем дело. А то от вас только кураж и больше ничего, никакой работы.

— Неправда! — возмущенно отзываюсь я, поворачиваюсь и болтаю в воздухе ногами, слегка приподняв длинную юбку. — Я работала, как каторжная. Поглядите на белые ноги мои: они много ходили, не по коврам только, по песку горячему, по земле сырой, по колючему терновнику они ходили…

— Все время употребляли… на… пользу государственную, — бурчит Артефакт откуда-то из угла, и все смотрят на ЭнВэ безмятежно, и постепенно на его лице появляется некая эпилептическая гримаса — он улыбается.