— Ладно, Кудрявцева, давайте займемся делом.

Никогда и никого из нас, даже племянника, ЭнВэ не называет по имени — только официально по фамилии, и свои визиты он любит превращать в нечто среднее между пионерской линейкой и производственной летучкой. Я, Женька и Макс всегда ведем себя во время этих визитов как хулиганистые пятиклассники. ЭнВэ редко делает нам замечания, но постоянно смотрит на нас с тоской искусной кружевницы, вынужденной вязать собачьи коврики. Верно, наша троица представляется ему компанией каких-то злобных гномов.

Сейчас ему на стол складываются бумаги, кассеты, дискеты и прочее, что мы привезли с собой. ЭнВэ внимательно все оглядывает, просматривает мои бумаги, отмечая:

— Небрежно составлено, неаккуратно. Конечно, я понимаю — жизнь течет в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет… но работать следует качественно.

— Так суть же в содержании, а не в виньетках. Тем более все равно перепечатают, — отзываюсь я, отворачиваясь и снова занимаясь недочитанным письмом. — А вообще, Николай Васильевич… ох, простите, Сергеевич, хозяин завел обыкновение не отпускать свечей. Иногда что-нибудь хочется сделать, почитать или придет фантазия сочинить что-нибудь, — не могу: темно, темно.

— Э-э, — бурчит ЭнВэ уже почти добродушно, — конечно, работы много… да и… привыкши жить в свете и вдруг очутиться в дороге: грязные трактиры…

— Вот-вот, трактиры, мрак невежества, — подает голос Женька и мрачно мне подмигивает, потом отворачивается к окну. ЭнВэ внимательно смотрит на него и начинает складывать добычу в дипломатик.

— Все это сейчас же проработают, а завтра к вечеру, Одинцов, заедешь за деньгами. А пока… вот вам, пара целковиков на чай, — он кладет на стол небольшой конверт. Женька встает, неторопливо подходит, сгребает конверт и подбрасывает его на ладони, потом скрещивает руки на груди и несколько раз мелко кланяется.

— Покорнейше благодарю, сударь. Дай бог вам всякого здоровья! бедный человек, помогли ему.

— Э-э, так, хорошо, — рассеянно говорит ЭнВэ, доставая из дипломата прозрачную папку, — далее…так… Есть два заказа — Воронеж и Омск.

Женька перестает паясничать, берет бумаги и усаживается на край офисного стола в форме нотного знака. Пользуясь перерывом я дочитываю письмо и собираюсь открыть следующее, обозначенное одной лишь буквой «В». Интересно, от кого это?

— Не знаю, не знаю, — говорит в этот момент Женька, слезает со стола и подходит к своему компьютеру, — в Воронеже все просто, тут я сейчас посмотрю, кто не на выезде, а вот в Омск девчонку надо посылать, а девчонок у нас мало… и девчонка нужна такая… — он неопределенно крутит в воздухе пальцами и задумчиво смотрит на Аньку, и та улыбается и томно выгибается в его сторону, выдвигая вперед грудь, и ее язык медленно проезжает по верхней губе цвета «Горячий шоколад», и у ЭнВэ, наблюдающего за ней, начинают мелко подрагивать пальцы.

— Как бы я желал, сударыня, быть вашим платочком, чтобы обнимать вашу лилейную шейку… и все остальное… — бормочет он и кивает. — Хороша, хороша, она всегда хорошо работает, умница, — он подчмокивает Аньке, — сладкая ты наша.

Анька ухмыляется, потом садится на стул, скромно прикрывая юбкой свои великолепные ноги. Ее стиль работы, что называется, «постельная разведка», и в «Пандоре» к этому относятся только лишь как к хорошему профессиональному навыку — не более того — никто из пандорийцев никогда не делает Аньке, как и другим девушкам, работавшим так же, каких-либо грязных намеков и не отпускает соленых шуточек — у нас это просто не принято. Каждый работает так, как считает нужным, а других это совершенно не касается. Здесь, в Волжанске, Анна Матвеева — благопристойная молодая женщина, у нее есть сын, которому четыре года, и муж, считающий, что она и вправду работает в процветающем компьютерном магазине и сетующий по поводу частых деловых поездок жены.

— Я могу поехать, — говорит она, но Женька, посвященнодействовав над компьютером, качает головой.

— Нельзя, ты же недавно в Омске работала. Ушла хорошо, но лучше не рисковать. Сейчас поищем кого-нибудь…

— Зачем, вот же Кудрявцева здесь и уже свободна. Пусть она и едет, — говорит ЭнВэ. Женька поворачивается и удивленно смотрит на него.

— Во-первых, Вита только что приехала. А во-вторых, она у нас по другому профилю.

— Так пусть переквалифицируется! — отрезает ЭнВэ и аккуратно приглаживает волосы. — Пора уже, не маленькая! Ты же не думаешь, Кудрявцева, что тебе денежки, как вареники в рот к Пацюку, будут сами прыгать, а ты на себя только принимать будешь труд жевать и проглатывать?

— У Витки просто другой стиль работы, — добродушно говорит Анька и закидывает ногу на ногу. — Я, например, не смогу, как она, изобразить христианскую девственницу на римской арене.

— Я думаю, что не в этом дело, а просто он ее для себя придерживает! — говорит ЭнВэ и тычет ручкой в сторону Женьки. — А я хочу, чтоб все работали! В полную силу! И деревню здесь устраивать не позволю… оно, конечно, на деревне лучше… заботности меньше — возьмешь себе бабу, да и лежи весь век на полатях да ешь пироги. Просто тебе это, — ручка снова указывает на Женьку, — не нравится.

— А тебе понравится, если твою жену будут трахать в интересах полной выработки? — спрашивает Женька тоном обывателя, делающего замечание на тему погоды. — И даже не в этом дело — у нас каждый работает так, как считает нужным и там, куда я направлю. Вы, Николай Сергеевич, прекрасно помните мои условия и не только вы, кстати, — он ухмыляется и возводит глаза к потолку. ЭнВэ багровеет и приподнимается со стула.

— Ты, Одинцов, не борзей, — тихо говорит он, резко позабыв про прекрасный гоголевский язык. — Ты не борзей, сука!

— Кто борзеет?! — восклицает Женька обиженно и его физиономия все так же безмятежна. — Я борзею?! Да ни в коем разе! Я и не умею! Я всегда тише крана, ниже плинтуса! Макс, быстро ответь: разве я могу борзеть?!

— Что вы, босс, — с готовностью отзывается Максим, — да вы тихи аки овечка.

— Спасибо, с козочкой не сравнил. Ну, вот, видите? Пойду, поищу свой нимб в нижнем ящичке. Видите, как вы ошиблись? Но вы этого и не говорили, верно? Вы ведь не это говорили? Наверное, вы только сказали «Э!»

— Нет, это я сказал: «э!», — перебивает его Максим. Женька пожимает плечами:

— А может и я сказал: «э!» В общем, «э!» — сказали мы с Петром Ивановичем. Что же до унтер-офицерской вдовы, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои. Завтра я сообщу вам, как и кем будут выполняться заказы. А сейчас, Николай Васильевич, черт, простите, Сергеевич — все время путаю — вы уж не обессудьте, мы как бы несколько устали, и, если не возражаете, то… — Женька делает реверанс, и ЭнВэ, только что озадаченно скашивавший глаза то на него, то на Макса, снова осторожно трогает ладонью свою волосяную нашлепку, застегивает пальто и хмуро говорит:

— Ладно уж… отдыхайте. Только… смотри, Одинцов, не по чину власть берешь! Смотри, объешься — поплохеет.

— Чем прогневили? — неожиданно дрожащим, цепляющим за душу голосом юродивого вскрикивает за спиной ЭнВэ незаметно прокравшийся туда позабытый Вовка, и ЭнВэ подпрыгивает на месте. — Разве держали мы… руку поганого татарина… разве соглашались в чем-либо с тур… с турчином, разве изменили тебе делом или помышлением?!

— Ох, лукавый народ! — ЭнВэ обреченно машет рукой, подхватывает дипломат и величественно следует к выходу. — Поглядишь, так у вас, Одинцов, не серьезная фирма, а зоопарк какой-то! Не забудьте — завтра я вас жду!

Гордо выпрямив спину, он скрывается за углом.

— Прощай, Ганна! — зычно кричит Женька, хотя до нас еще не долетел тонкий перезвон, означавший, что открыли входную дверь, и ЭнВэ, наконец-то, покинул «Пандору». — Поцелуй, душенька, своего барина! Уж не знаешь, кому шапку снимать! Эх, прощай, прежняя моя девичья жизнь, прощай! Сергеич, с поцелуем умираю!

Последние его слова тонут в оглушительном хохоте. Не смеюсь только я, потому что растерянно смотрю на только что открытое мною письмо. Я ничего не понимаю. Мои глаза прикованы к заголовку, которого не может существовать.