Речь его продолжалась более двух часов; когда же он окончил свое разглагольствование, из среды слушателей поднялся человек и в качестве председателя (как известно, где только соберутся три американца, там уже не обойдется без председателя и без секретаря) пригласил желающих выступить. Первым моим побуждением было, конечно, сбросить с себя парик и выступить на защиту истины, обличив всю ложь и пошлость предыдущей речи. Несмотря на то, что мне еще ни разу не случалось говорить публично, я был почти уверен в своем успехе. Я шепотом сообщил дяде о своем намерении, в то время, как он уже поднялся с места, решившись принять на себя ту же задачу; вдруг из толпы послышался приятный, звучный голос механика Холла, того самого, которого мы видели в гостинице местечка Мусридж. Тогда дядя и я сели на свои места, уверенные в том, что наши интересы найдут себе в этом мастеровом надежного защитника, как сторонника безусловной справедливости.

Новый оратор начал свою речь в весьма умеренном тоне, без всяких громких фраз и вычурных, явно бьющих на эффект поз и жестов. Его знали во всей окрестности, и все без исключения уважали, и его слушали с должным вниманием и уважением; он говорил, как человек, не имевший надобности опасаться дегтя и перьев, то есть справедливо и без обиняков. Холл начал свою речь с упоминания о том, что все присутствующие здесь его отлично знают, знают, кто он и какого происхождения, знают, что он отнюдь не собственник и не землевладелец, а простой рабочий человек, как они все, что его интересы те же, что и у них, то есть общие с ними, и социальное положение его тоже не иное; но правое дело останется правым, а ложь и обман всегда должны выйти наружу. «Я тоже, братья, демократ не хуже всякого другого, и убежденный, сознательный демократ, но только я под этим именем подразумеваю нечто совсем иное, чем тот господин, который только что говорил передо мной, — и в том случае, если он демократ, то я не демократ.

Под равноправностью я подразумеваю лишь равноправность перед лицом закона, перед словом которого должны равно преклоняться богатые и бедные, знатные и незнатные. И если бы закон требовал, чтобы покойный Мальбон Литтлпедж оставил после смерти свои земли не своим детям, а соседям, то и тогда, невзирая на всю несообразность такого требования, ему следовало бы покориться. Однако такое требование закона было бы нелепо потому, что ни один человек не захотел бы накапливать богатства для того, чтобы пожертвовать их в общественную пользу. Чтобы заставить человека трудиться целую жизнь и скапливать, путем некоторых лишений, более крупные капиталы, необходимо предоставить ему трудиться для себя или же для своих дорогих и близких, а не для безликой толпы. Предыдущий оратор еще упоминал о том, что всякий раз, когда с течением времени распределение имуществ становится неравномерным, необходим новый раздел имуществ, но если так, то такой раздел придется повторять все чаще и чаще, так как я знаю людей, которые до того не способны беречь деньги или свое имущество, что если их наделить сегодня наравне с другими, то уже завтра к вечеру у них не будет ничего, между тем как другие до того жадны, что даже путем самых страшных лишений готовы скапливать гроши. Значит, эти разделы придутся на руку только бездельникам, мотам и кутилам, ради которых придется постоянно обирать людей трудолюбивых, воздержанных и бережливых. Да где же тут равенство или справедливость, господа?! Затем, если уж отобрать и поделить между народом поместья и земли молодого Литтлпеджа, то ведь на том же самом основании следует поступить так же и с землями его соседей, чтобы придать этой несправедливости хоть некоторый внешний вид законности. А что касается серебряных ложек и вилок, то, право, почему же этому Литтлпеджу не следовать и в этом своим вкусам и привычкам?! Америка — страна свободная, и все мы — свободные граждане; кто может воспретить мне или кому другому есть жестяной ложкой, хотя бы мой сосед ел и совсем без ложки или же простой роговой? Что тут такого; разве я этим нарушаю права соседа?! Если я не хочу обедать с господином, который кушает серебряной вилкой, никто не может принуждать меня обедать с ним, а если молодой Литтлпедж не любит общества людей, которые жуют табак, то почему и он, как я, не вправе избегать общества таких людей?

Далее, господа, можно ли говорить, что один человек стоит другого или что люди все равны! Что люди всех сословий и положений должны быть равны перед законом и пользоваться одинаковыми правами, да, я с этим согласен; но можно ли при этом утверждать, что один человек стоит другого? Ведь у нас в народе есть даже поговорка: «Человек человеку рознь?! » И после того, к чему же выборы, к чему сопряженные с ними расходы и трата времени, если все люди одинаковы? В таком случае следует просто кидать жребий. Но мы знаем, что среди людей можно делать выбор и в политические деятели, и в работники, и в члены семьи.

Я утешаю себя тем, что ежели мой сын не унаследует ничего после смерти Мальбона Литтлпеджа, то ведь и сын Мальбона не унаследует ничего от меня; так, значит, права наши равны. Если Хегс Литтлпедж может жить за границей, то кто же воспрещает нам сделать то же самое, если бы мы того пожелали?!

Чем мы так возмущаемся в обязательстве платить ренту? Ведь если я возьму на выплату товар, я тоже в определенные сроки буду обязан выплачивать за него, если же арендаторы желают сами стать землевладельцами, то кто же им препятствует покупать себе земли и дома, если только у них на то есть деньги, а если нет нужных капиталов, какое же право они имеют сетовать на то, что другие им их не предоставляют или не дарят своей собственности?! »

Тут страшный шум, гвалт и крики прервали речь оратора; инджиенсы ворвались в церковь, разогнав перед собой всю толпу слушателей; мужчины, женщины и дети кидались к окнам и дверям, выбегая на улицу, и несколько мгновений спустя все разбежались в разные стороны.

Минуты две спустя весь шум и гам затих, и церковь почти совершенно опустела, в ней образовались четыре отдельных группы, если не считать толпы инджиенсов, заполонивших всю середину церкви. Господин председатель и секретарь собрания, два священнослужителя и приезжий оратор преспокойно сидели на своих местах, уверенные, очевидно, в том, что им не грозит никакая опасность от этих нарушителей порядка и тишины. Мистер Уоррен и Мэри неподвижно сидели в своем уголке под хорами, не считая приличным обратиться в бегство подобно другим.

Мы с дядей находились в противоположном углу тоже под хорами, и, очевидно, нас никто не замечал, а Холл и двое или трое из его друзей стояли на скамье у стены так же спокойно, как если бы ничего не случилось.

— Продолжайте вашу речь, милостивый государь, — обратился председатель к замолчавшему во время этого переполоха Тому Холлу.

В этот момент в боковую дверь тайком, как вор, прокрался Сенека Ньюкем, держась по возможности дальше от ряженых, но вместе с тем с жадностью наблюдая за всем, что здесь происходило, и как бы ожидая чего-то особенного от инджиенсов.

Холл, осмотревшись по сторонам и увидев, что разбежавшиеся слушатели его опять уже собрались у окон церкви и, следовательно, будут слышать каждое его слово, если только он хоть немного возвысит голос, продолжал свою речь как ни в чем не бывало.

«Я только что хотел сказать, господин председатель, несколько слов о том, что сам Господь счел собственность столь важным делом для нравственности человека, что упомянул о ней в заповедях своих. А именно, Господь сказал: „Не укради и не пожелай жены искреннего твоего, не пожелай дома ближнего твоего, ни села его, ни осла его, ни вола“, и так далее. Не есть ли это несомненное доказательство того, что собственность каждого человека должна быть свята в глазах его ближнего, так как право собственности освящено самим Богом через эти слова Его заповедей?! Мы очень любим тешить себя тем, что поминутно повторяем, что так как у нас управление народное, то, следовательно, народ волен делать все, что он хочет. Но нет, есть нечто такое, что выше народной воли даже и у нас, это известные принципы и понятия, перед которыми должно преклоняться всякое своеволие и произвол; таким образом, вы видите, что и народ не полновластен. Если же мы примемся попирать своими ногами… »