Дальше еще многое предстояло. Но главное уже было сделано в тот миг.

И это — заслуга Дженет.

Многие, очень многие женщины так и остались бы в уверенности, что Конан изгнал из раненого злого духа. И жили бы дальше в страхе перед тем, что дух этот вот-вот вернется в покинутую было обитель.

А страх этот многое окрасил бы в другие тона…

Но Дженет оказалась покрепче, чем Элен Лебединая Шея. Она сразу же прониклась смутным, но крепнущим с каждой секундой пониманием того, что произошло.

Пожалуй, даже раньше Дункана…

А теперь они сидели рядом, и Дункан, не хмелея, пил чашу за чашей кислое вино.

Старухи так и не поняли ничего, так и не решились приблизиться. Сбившись в кучу у дальней стены, шептались с опаской. И влажно поблескивали их глаза в пляшущем свете коптилки.

А за столом шел разговор. Не только словами — взглядами, жестами. Поступками…

Так, вместо того, чтобы долго объяснять, в чем заключается сущность бессмертия, Конан молча расстегнул на груди рубаху и одним движением до рукоятки вонзил короткое украшенное изображением чертополоха лезвие себе между ребер. Туда, где находится сердце.

А потом вынул из своей груди нож — и показал, как затягивается рана даже быстрее, чем последние алые капли успеют стечь с клинка.

После чего проделал этот же фокус с Дунканом… Тот вскинулся, пытаясь отразить удар, — но Конан уже отдернул руку назад, и вновь клинок его ножа был окрашен алым.

И вновь рана затянулась почти мгновенно…

Это убедило и Дункана, и Дженет (при ударе она невольно закрыла глаза

— хотя уже знала, что должно произойти…) куда лучше, чем любые объяснения…

— А этот шрам — не щупай его, Дункан, не надо — он останется с тобой навсегда.

— Почему?

— Это — Первая Рана…

— Первая рана? — Дункан вздернул брови. — Да нет же, гость, ты ошибаешься. И с коня я летел, и об острые камни резался, да и в битвах меня пару раз задевали — в плечо и в ногу. Так что…

— Но именно от этой раны ты впервые принял смерть. Так что остальные

— не чета ей…

— И что же теперь? — распахнув клетчатый плед, который он накинул на себя, поднявшись со «смертного одра», Дункан, нахмурясь, бросил взгляд на полосу неровно сросшейся кожи, пересекавшую его живот.

Дженет, страдальчески наморщив лоб, потянулась к нему, чтобы ласково погладить неровный шрам, — но Дункан отшатнулся почти в испуге.

— …Теперь? Теперь надлежит жить и идти по Пути. Да не смотри ты так на свою Первую Рану, воин! В прошлый раз она у тебя еще хуже была…

— В прошлый раз? — тупо повторил Дункан.

— Да. Помнишь?

И он вспомнил:

…Тогда битва происходила в лесу (какая битва, с кем?) Их маленький отряд оттеснили к деревьям, вот их уже осталось пятеро… трое… один…

Один человек отбивался, прижавшись спиной к дубу. Он рубился как Сатана, уже не рассчитывая сохранить свою жизнь, а лишь надеясь продать ее подороже. «Он» — это он, Дункан Мак-Лауд. Это он — Дункан — стоял спиной к неохватному стволу, сжимая в одной руке палаш, а в другой — кулачный щит-брокель, закрывающий только кисть.

И с каждым его ударом падал сраженный враг.

Но остальные — они тоже вошли в боевой азарт, потери только увеличивали их ярость. И хуже смерти для них было отступиться, когда из их противников остался только один. Причем именно тот, кто причинил им столько зла, убил и покалечил стольких их товарищей…

Боковым зрением Дункан уловил блеск стали слева, вскинул руку навстречу удару — но брокель предназначен лишь для того, чтобы отражать выпад клинкового оружия.

И тяжелое, широкое лезвие алебарды на рубящем взмахе не задержалось даже на мгновение. Так не задерживает топор лесоруба попавшая под удар травинка. И от левой подмышки до правых ребер рассекла алебарда грудную клетку Дункана Мак-Лауда, напрочь разрубая в своем движении легкие, сердце, кости позвоночника.

Столь силен был удар, что на четверть лезвия вошла секира алебарды в дуб, к которому Дункан прижимался спиной…

Так и оставили его тогда враги в неподобающей покойнику позе — стоя пригвожденным к дереву. Чтоб другим неповадно было!

Даже алебарду для этого не пожалели, хотя цена ей — пять овец…

И Конан, нашедший Дункана почти через сутки, много сил и времени потратил на то, чтобы извлечь ее из вязкой древесины. А еще больше времени и сил ушло у него, чтобы убедить Дункана в том, что он все-таки остался в живых.

Синеватый шрам перечеркнул тогда его грудь — и длина его была не менее тринадцати дюймов…

— Помню… — прошептал Дункан.

И — глаза закатились, голова упала на грудь — он обмяк на руках успевшего вовремя подхватить его Конана.

Потому что груз воспоминаний о прошлой жизни обрушился на него, подобно мраморной плите.

— Ничего! — Конан Мак-Лауд успокаивающе кивнул в сторону Дженет, лицо которой мгновенно залила смертельная бледность.

— Это пройдет…

Говорили в старину: счастлив тот, кто окончил жизнь в свой срок. А жить дольше его — столь же тягостно, как и меньше…

Это прошло.

Через час, не более, Дункан оторвал голову от жесткой подушки, и в глазах его светилось незнакомое прежде выражение.

— Значит, ты — мой Учитель?

— Я…

— И теперь, и прежде?

Конан не стал отвечать: это и так само собой разумелось…

— Ясно… — Дункан снова встал, но его повело — и, сильно шатнувшись, он оперся рукой о стену. Мгновение — и узкий кинжал, один из нескольких, висевших на стене, летит в грудь Конану.

Огнем полыхнула сталь в красноватом свете…

Конан не уклонился, не отбил брошенное оружие в сторону. Он просто взял его двумя пальцами из воздуха, не допустив его к себе на треть ярда. Не далеко и не близко. Так, как удобней было.

Взял тем же движением, каким берут краюху хлеба со стола — с уверенностью, без излишней спешки…

— Так ножи не мечут, Дункан. Да и учителя своего не проверяют так, если уж на то пошло.

— Учителя… — процедил хозяин дома сквозь зубы. Злоба и горечь смешались в его голосе:

— Ну почему, зачем, за что мне все это?! Я жил, как жил, не нарушая положенных Запретов… Не ел мясо по пятницам, не брал железо левой рукой, не обходил церковь против солнца… За что мне снова это, зачем мне быть вечным изгоем?!

«Потому, что таков твой Путь», — хотел сказать Конан, но не успел.

— Потому, что иначе я потеряла бы тебя сегодня, любимый! — выпалила девушка, прислушиваясь к их разговору.

И, воистину — это был лучший ответ…

День вставал над вересковым плоскогорьем, и был этот день окрашен высверком двух клинков, озвучен свистом, с которым они рассекали воздух, и тонким звоном, раздававшимся при каждом столкновении.

Снова, как было это уже один раз — и как не один раз было это! — встретились на холмах двое.

И снова вставал день — но это был уже другой день. Не второй, не третий и не десятый с момента их встречи.

За это время Дункан узнал столько, что раньше он и поверить был не в силах, что мозг его способен вместить столько знаний.

Впрочем, только ли мозг? Ведь не разум хранит навыки боя, поэзию клинка, ритмичную мелодию наносимых и отбиваемых ударов… Все тело Дункана, один раз уже натренированное Конаном до уровня Высокого Совершенства, вспоминало старые привычки.

Привычки, полученные еще в ТОЙ — прошлой — жизни…

Как ни странно, это отнюдь не убыстряло обучения. Пожалуй, даже наоборот…

— Ты, если судить по прошлому опыту, должен быть лучшим из моих учеников, — заметил Конан. — Но, пожалуй, и самым трудным из учеников, с которыми я когда-либо встречался. А встречался я со многими…

— Почему?

— А сам ты не понимаешь?

— Нет… — лениво протянул Дункан. И запрокинул голову, следя, как воронья стая вычерчивает узор на небесной лазури…

(Был час отдыха. Оба лежали на пустоши, расстелив подбитые мехом плащи. Мелкая живность, обитающая в вересковых дебрях, не остерегаясь, пробегала то рядом с лежащими, а то и прямо по ним…