— Катрин, — коротко ответила она.

— Как мать… А меня — Конаном называют.

— Как отца… — загадочно произнесла женщина. — И меч у тебя, вижу, отцовский — кривой, с рукоятью из кости… У нас таких не делают…

Конан запнулся на мгновение.

— Не будем о мече моем говорить, Катрин, дочь Катрин. Скажи — давно ли умерла твоя мать?

— Моя мать? Давно. Много лет назад… — женщина замолкла, как бы не договорив чего-то.

Повернувшись к котлу, она не спеша помешала варево длинным черпаком на ручке, вырезанной из оленьего рога. И лишь затем вновь повернулась к Конану.

— Но мою мать совсем по-другому звали, Мак-Лауд…

В правой руке женщина по-прежнему держала черпак. А длинные, до кисти, рукава платья она потянула вверх, когда склонялась над очагом.

Запястья ее теперь были открыты. Кажется, неспроста. Похоже, нарочно показала она руки.

И Конан увидел.

Он увидел на правой руке шрам — маленький, почти сошедший, но неповторимой формы. Будто рваная, неправильных очертаний, четырехлучевая звезда…

И была эта звезда словно выкрашена черным. Не густо — чуть заметно. Как бок котла…

А на левом запястье никакой отметины не было.

Говорили в старину: убери невозможное — и то, что останется, будет истиной. Даже если невероятным кажется оно — оставшееся.

— Ну, наконец-то догадался, — только теперь женщина открыто пустила на свое лицо улыбку. — А я уж думала — не узнаешь… Думала — впрямую подсказывать придется.

Нельзя сказать, что Конан был ошеломлен. Но он понимал, что должен быть ошеломлен.

Потому что все увиденное полностью меняло ту картину мира, к которой он уже успел привыкнуть. Полностью!

В не меньшей степени, чем изменилась она после того, как Рамирес, первый Учитель Конана, открыл ему тайну Силы, тайну Бессмертия…

Тайну вечной борьбы Воинов Света и Воинов Тьмы…

И если что сдерживало изумление, — то это привычка. Привычка к упорядоченному знанию, столь характерная для всех смертных.

Выходит, для бессмертных она тоже характерна… Даже для того из них, кто дальше всех продвинулся по Пути…

— А где… — начал Конан. И вдруг остановил сам себя, прервавшись на полуслове.

Катрин Мак-Коннехи кивнула, отвечая на незаданный вопрос:

— Нет. И на щиколотках — тоже нет. На животе, правда, еще кое-что осталось — но я не буду этот шрам тебе показывать, с твоего позволения. Ладно?

И помолчав, добавила:

— И котел я начала чистить уже много лет назад. С тех пор, как я успела понять — не в саже счастье…

— Сними платок… — попросил Конан.

— Что, все еще сомневаешься? — Катрин с улыбкой потянулась к завязке под подбородком, крепившей косынку на ее голове.

— Нет. Но все-таки сними.

И женщина развязала узел.

Волосы ее были цвета спелой пшеницы. Везде, кроме места над виском.

Там пшеничное поле пересекала белая прядь.

Из-за этой пряди, напоминавшей седину, Катрин и дали прозвище «Старая». С детства ее Старой звали…

Не была это врожденная метка — из тех, что передаются по наследству, от предков — к потомкам.

Тогда, действительно, седина эта могла бы и к дочери Катрин перейти — родись у нее дочь…

Но ни у кого из Мак-Коннехи не было в роду таких меток.

Белая прядка появилась после раны в голову. Самый обычной, случайной травмы — мало ли что бывает в беззаботном детстве!

А что касается прочих следов на теле Катрин — тут уж ни о какой случайности речь идти не могла…

Было это так:

Вот как это было…

Девочке дали прозвище «Старая Катрин» из-за пряди бесцветных волос, напоминающей седину.

Прозвище же «Ведьма» она получила совсем по другой причине.

С детства, еще до того, как на девчонок начинают заглядываться парни, умела она лечить. И людей, и животных.

Непонятно, откуда взялось у нее это умение. Никто ее этому не учил…

Не было в Барха-Лох, деревушке клана Мак-Коннехи, ни ведьм, ни знахарок. Тем не менее — лечила…

Травами. Наложением рук. Заговором, который никак не походил на молитву…

Принимала роды, исцеляла раны. Умела снимать горячку, вызванную гнилой водой. Переломы после ее лечения — срастались. Ягнята, маткам которых она помогла разродиться, — росли без падежа.

Да еще — случалось это редко, но все-таки случалось — впадала Катрин в странное оцепенение. Сидела, не замечая никого вокруг.

Обычно после этого она начинала произносить пророчества.

Наверное, именно по этой причине ни разу не загляделся на нее ни один парень в то время, когда это обычно происходит. А уж потом — и подавно.

Девушки в Хайленде перестают считаться чьими-то сестрами и дочерьми и начинают — женами и матерями — довольно рано.

В четырнадцать. Многие — в шестнадцать лет. Двадцатилетняя — без малого старуха. Замуж такую никто не возьмет, разве что какой вдовец-горемыка с полудюжиной собственных ребятишек, которым нянька нужна.

Тем же, чей возраст перевалил за тридцать лет, а мужа нет и не предвидится…

О таких вообще не говорят, как о женщинах. Даже если кожа их свежа, а тело — не дрябло.

По меркам хайлендской деревни, таких женщин, в общем-то, не должно быть. А если есть — то, значит, лежит на них печать какой-то особой неудачливости. Или уродства. Или беды.

Или — греха…

И это — еще одна из причин, по которым Катрин прозвали Ведьмой. Где уж горцам различить причину и следствие. Не горазды они в таких тонкостях…

А вообще-то для того, чтобы счесть ведьму достойной сожжения, не требовалось многих причин.

Была ли эта магия белой или черной? Колебались люди, затрудняясь ответить. Те, кому помогала Катрин своим целительством, — склонились к первому ответу.

Но те, кому не смогла она помочь (а бывали ведь и такие)…

Впрочем, даже считавшие магию Катрин белой, не выступили бы в ее защиту. Слишком хорошо знали они, что любое колдовство должно караться. Даже если не приносит оно вреда никому, а пользу — приносит.

Говорили в старину: трем вещам нет предела — морской глубине, человеческой глупости и глубине неблагодарности человеческой.

У всякого человека любое дело, за которое бы он ни взялся, идет полосами. Полоса — светлая, полоса — темная. Полоса удач — полоса неудач.

Если кто не замечает этого, значит — либо дело его маловажное (как ни поверни, все сносно), либо уж сам он такой невнимательный…

Вот и у Катрин, хотя мастерство ее только росло год от года, тоже пошла полоса неудач.

Сначала мор напал на коров, да и овец прихватил, а отчасти — даже лошадей. Без лошади же — не выжить в деревне.

Старалась Катрин, как могла. Но чуть ли не во всех дворах одновременно захворал скот, и захворал тяжело.

Приходилось разрываться между всеми — и в результате не каждое животное получало должную меру ухода и целебных настоек.

И многие из них околели.

А потом случилось еще худшее. Много худшее! Никогда прежде не бывало такого…

Из пяти женщин, у которых подряд принимала роды Катрин — две умерли. Наверное — и даже наверняка! — такой исход был связан с тем, что мор многократно увеличил лежащее на женщинах бремя. До последних дней, иногда

— даже до последних часов ухаживали они за больной скотиной…

Но это умозаключение также требовало умения связывать причину и следствие. А такой работы в Барха-Лох не любили.

И зароптал народ, бросая на колдунью косые взгляды.

Самое же плохое: незадолго до всех этих событий изрекла Катрин очередное пророчество. И сама ведь знала она, что лучше бы ей промолчать,

— но не дано ей было молчать в таких случаях.

Смысл этого пророчества, в общем-то, был темен для Мак-Коннехи — как и смысл предыдущих пророчеств. Да и для самой Катрин был он темен, если уж на то пошло…

Правда, нередко хайлендеры улавливали в ее речах понятные всем термины: «война», «голод»… Но такое — предсказать нетрудно! Ведь война постоянно где-нибудь да шла. Да и голод был не редким гостем. Однако сейчас — многие запомнили! — иные слова прозвучали в пророчестве. Слова эти были — «мор», «засуха» и «горе»…