И многоногий, многоглазый зверь толпы попятился, недовольно ворча. Он пока что еще не боялся, но чувствовал себя как-то неловко.

Пришелец шагнул вперед. Склонился над жертвой.

Никакой зверь не потерпит, когда из его лап вырывают добычу. Вот и этот — не вытерпел…

Многие в толпе были вооружены. И сразу пять-шесть клинков, подхваченные единым порывом, взлетели и одновременно обрушились вниз.

На спину пришельца. На его незащищенную спину!

Оказывается, не такой уж незащищенной она была…

Никто не сумел понять, что произошло. Вроде бы только что сидел незнакомец на корточках, спиной к ним — и вот он уже стоит.

Стоит лицом к толпе, смотря на всех сразу, хотя и непонятно, как ему это удается. Ведь обступили его со всех сторон.

И изогнутый, нездешней работы, меч в руке его — обнажен.

А те пять или шесть клеймор, вырвавшись из не удержавших их пальцев, ласточками взмыли над толпой и рухнули вниз.

Если и были в первые секунды пострадавшие, то пострадали они от этих, обрушившихся сверху, клинков.

Странный меч описал в воздухе дугу — и каждый из стоящих в первом ряду отшатнулся, не сомневаясь, что удар направлен именно в него. Но это было не так.

Никто из них даже не был ранен. Но все до единого словно глянули в лицо смерти.

На всю жизнь запомнилась эта картина: юноша со взглядом старца и фехтовальным искусством — дьявола. Или, может быть, не дьявольским, а божественным было это искусство?

Ведь дан же архангелу Михаилу огненный меч…

Как обычно атакует зверь толпы?

Он труслив. Но страшен своей многочисленностью. И множеством вооруженных лап — тоже страшен.

Задний ряд теснит передний — и тому не остается ничего делать, кроме как вступить в бой. Потому что нет отступления, нет пути назад…

Но на сей раз все вышло иначе.

Те, кто стоял впереди, не просто отшатнулись. Они столь сильно подались в стороны, что пересилили давление сзади. Потому, что перед ними была — верная гибель.

Именно гибель, — а никакой не бой.

И живое кольцо вокруг камня сразу стало шире. Но все-таки не разомкнулось оно.

Пока — не разомкнулось…

И тут кто-то из задних рядов, прикрываясь чужими спинами, метнул баллок — тяжелый узкий кинжал.

Пришелец как-то лениво шевельнул клинком. У всех, кто смотрел на это, сложилась полная уверенность, что он мог бы с легкостью отбить летящее оружие.

Но почему-то предпочел не делать этого.

(Предпочел?! Вот именно — предпочел!)

И стальной клюв баллока ударил его прямо в середину груди. С хрустом раздвигая хрящи и мышцы, кинжал погрузился до рукояти.

И белая рубаха расцвела алым пятном.

Все видели, что такая рана должна быть заведомо смертельна. Но почти сразу же в грудь незнакомцу ударили еще две стрелы из лука, одна — арбалетная, еще один метательный нож…

И снова, одна за другой — стрелы… Не запаслась толпа оружием дальнего действия, всего у двоих были луки. Но эти двое опустошили в незнакомца свои колчаны чуть ли не наполовину.

Но странное чувство владело стрелками, раз за разом натягивавшими тетиву. Им казалось — да нет, просто уверены они в этом были! — что мог этот чужак отбить их стрелы с той же легкостью, как и брошенный в него баллок.

Но — предпочел не отбивать.

Хотя — откуда взялась эта уверенность? Разве может кто-нибудь остановить клинком стрелу или уклониться, уйти с линии ее полета?

Никто не может. И никогда не мог. Даже древние герои, про которых поется в сагах. Во всяком случае, в местных сагах.

А арбалет мощнее лука, но медлительней его. Поэтому единственный арбалетчик, который захватил к несостоявшемуся костру свое оружие, так и не успел взвести его во второй раз.

Толпа взорвалась было торжествующим ревом. Но тут же рев этот смолк.

И снова — мертвая тишина.

Вовсе не собирался падать тот, чья грудная клетка сейчас напоминала подушку для булавок. Наоборот!

Твердо держась на ногах, он с какой-то жуткой небрежностью одну за другой вытаскивал из своей груди стрелы и ножи. Словно действительно были они булавками!

Левой рукой вытаскивал — в правой все еще был меч.

Вытащив — по-прежнему небрежно швырнул их наземь, как мусор. И, ухватившись за ворот рубахи, рванул его вниз.

Под треск разрываемой ткани торс его обнажился от горла до пояса.

И более страшного зрелища никогда не видели столпившиеся вокруг люди.

Страшно оказалось не то, что было на его теле — а как раз то, чего не было на нем.

Не было ран. Ни единой. Будто и не изрешетили его только что, словно мишень!

А потом незнакомец улыбнулся странной улыбкой — и перехватил свой диковинный меч обеими руками.

И ясно было — никому больше не позволит он в себя попасть!

Но никто и не пробовал это сделать.

Все произошедшее оказалось на несколько градусов крепче, чем была способна вынести толпа. Стремительно распадаясь в бегстве на малые группы, она брызнула во все стороны.

Наверное, никто даже не видел, как в ответ на призывный свист прискакал откуда-то конь — должно быть, оставленный пришельцем за спинами толпы.

А уж тем более не видели, как вытащил незнакомец гвозди из тела Катрин — руками вытащил, без всяких инструментов. И, закутав ее в плащ, взвалил на спину коня.

Потом и сам он сел позади седла — и помчался скакун, легко унося двойную ношу.

Говорили в старину: если нет предела злому могуществу Дьявола, — отчего же он не спасает тех, кто обвинен в связи с ним?

Конан во времена своего отрочества тоже один раз участвовал в казни колдуньи. А потом — и сам принят был за колдуна…

Не с чужих слов знал он, что это такое. И — не мог допустить этого по отношению к другому человеку.

Катрин пришла в себя уже в доме своего спасителя, сооруженном под кровом древнего донжона — осадной башни.

Тогда она и узнала имя того, кто спас ее — Конан Мак-Лауд. Это имя ничего не говорило ей. Правда, потом Катрин заметила некоторые странности.

Например, женщина, ухаживавшая за ней (имя ее было Герда) — годилась Конану в матери. Но не мать была она ему, а жена…

И еще кое-что необычное заметила Катрин за Конаном. А он, в свою очередь — за ней заметил.

Заметив же — понял, что неспроста свела их Судьба…

Раны Катрин заживали неодинаково. На правом запястье — столь глубоко вошел гвоздь, что Конан, спеша отделить Катрин от жертвенного камня, протащил шляпку гвоздя сквозь руку насквозь.

И уродливый черный крест остался на правой руке вместо маленькой круглой дырочки.

Черный — потому что нечем было унять хлещущую из раны кровь. И пришлось присыпать ее золой от сгоревшей ветки.

Той самой ветки…

Впрочем, не только этот шрам — но и остальные три (даже — четыре, считая ожог на животе) должны были остаться на всю жизнь.

И все они были припорошены черным.

Именно поэтому Конан теперь в изумлении смотрел на руки Катрин Мак-Коннехи. Ведь никогда у смертных не бывало чего-либо подобного феномену Первой Раны!

Но можно ли назвать смертным того, кто ни на год не состарился за прошедшие десятилетия?

Можно.

Как умел Конан чувствовать свою Силу — так и чужую мог распознать он.

И не только Силу… Ауру «Долгой Жизни», определяющую бессмертие, он тоже определял безошибочно.

Здесь — не было этой ауры. Наверняка не было! А вот Сила…

Силы, как таковой, не было тоже. Было, однако, что-то похожее.

И вспомнил Конан, как ступал он по тропинке, поросшей травой и цветами. Вспомнил живую изгородь, плющ, прикрывающий дом со старательностью разумного существа, и необычно смышленую овчарку.

А потом он вспомнил свою мысль о том, что место это дышит какой-то непривычной гармонией. И по-новому оценил ее.

— Как ты добилась этого, Катрин?

Если бы женщина удивленно переспросила: «Чего — этого?», — тут бы и кончился их разговор. Но этого не произошло.

Они понимали друг друга даже не с полуслова — с полумысли…