Одеянья их скроены из холста и кожи; вместо дворцов у них — замки-крепости; и боевые клейморы носят они вместо полуигрушечных шпаг с вычурными эфесами.

Нет, не дворяне они в прямом смысле этого слова. Скорее — предводители отрядов, скроенных по единству крови и жизненного пространства. Вожди племен. Таны.

Таны…

Есть среди них такие, как Эйн Глен-Финенский, который остановил расправу над тем, кого считал невиновным. Остановил — рискуя своей жизнью, жизнью и покорностью своих соплеменников.

Но есть и такие, как Мак-Бет Гламисский, что опозорил родовой замок, пролив там кровь заночевавшего в замке сюзерена, — с целью завладеть его уделом.

Последних — таких, как Мак-Бет Гламисский — больше. Словно и не пролегла между кланами Мак-Бетов и Мак-Лаудов пропасть глубиной в пять веков.

И гонят таны своих пастухов, каждый из которых два месяца в году — воин, и своих воинов, каждый из которых девять месяцев в году — пастух, в бессмысленные войны на земли соседних кланов.

Впрочем, гонят ли? Попробовали бы не погнать… Тогда, пожалуй, сами прогнали бы таких танов воины-пастухи… Прогнали — и посадили на их место других, более лихих и воинственных.

Вот отчего трещат на вересковых холмах копья, звенят доспехи, сшибаются, плюясь искрами, голубоватые клинки.

Вот отчего после выигранного боя победители начисто вырезают побежденные кланы. Это — если суров их тан, тан-победитель.

Если же тан мудр, добр и честен, — то вырезают лишь мужчин и мальчиков захваченной деревни…

А уж если мудр, добр и честен тан настолько, что эти черты его характера вызывают даже некоторый ропот среди одноплеменников (как роптал на Эйн Гуса клан Мак-Лаудов), — то тогда тех из мальчиков, кто по малому возрасту своему не достает еще макушкой до уровня тележной оси, оставляют в живых.

(Редко, очень редко бывает такое. В стране, живущей законами кровной мести, обычно не рискуют сохранять жизнь возможному мстителю — «из гнид вырастают вши!»).

Но не глумятся над мертвыми. И не нападают врасплох, обеспечив себе безопасность ночью или туманом. А золото, награбленное у побежденных, — это золото быстро расходится, не обогатив победителей. Ибо при всей воспетой многими шотландской скупости, не стремятся хайлендеры копить ТАКИЕ деньги.

И никогда во время боя тан не сможет вообразить для себя иного места, нежели в первых рядах атакующих.

А уж тем более немыслимо, чтобы кто-нибудь вмешался в ход единоборства, если во время боя два воина не просто сошлись в схватке, а успели выкрикнуть друг другу старинный вызов на поединок.

И вовсе безразлично при этом, принадлежат ли поединщики к благородному сословию или нет. Все равно вмешательство недопустимо… Ни у кого даже мысли такой не возникнет — помогая своему поединщику, нанести врагу удар в спину.

Даже если от этого и зависит исход не одного поединка, а всей битвы. А следовательно — жизнь своего клана.

Но горцы твердо знают, какими тропами следует ходить, а какими — не следует…

Вот почему Черный Воин, недоброй тенью мелькнув на хайлендском горизонте, тут же исчез с него. Хотя он и не успел в полной мере осуществить свою цель…

Но — не может быть для Крагера среды более чуждой, чем окружение воинственных горцев. Совсем иные источники питают их воинственность! И не по силам Крагеру долго носить личину Мак-Крагера.

Да, ведома горцам тропа чести. И не боязнь это проклятия со стороны мага Мерлина или феи Морганы.

(Не очень-то и верят ныне, кстати говоря, в Мерлина и Моргану… Поди, не десятый век на дворе, — а как-никак, конец шестнадцатого столетия от рождества Христова!).

Просто если не уважать противника — то и себя незачем уважать.

Все горцы Хайленда наполовину язычники — и те, кто считает себя католиками, и те, кто к протестантам себя причисляет. Для всех них начало пути в Авалон — шотландский рай — лежит на клинке вражеской клейморы, что после славной битвы исторгнет душу из тела. Вот отчего говорят: веселы войны!

Если кровь — пусть она льется рекой! Если легли трупы — пусть они громоздятся грудами! Почти неведомо хайлендерам примирение, и в ненависти они заходят едва ли не столь же далеко, сколь и в дружбе.

Или в любви…

Этот путь жесток, но честен. По нему можно идти, не уродуя собственную душу.

Во всяком случае, какое-то время…

Да, надолго выпал Хайленд из хода истории. Будто застрял он в той эпохе, когда викинги плавали вдоль побережья на узких, хищных ладьях, увенчанных драконьими головами.

Но, может быть, за то и ценят Северную Шотландию? Многое не сумела она приобрести, — но многое сумела и не утратить.

Как знать, не оттого ли столь богата Шотландия мудрецами и поэтами, что ежеминутно нависающая над головой смерть заставляет с особой тонкостью чувствовать жизнь…

И не оттого ли и сейчас, и через многие века во всем мире будут жадно слушать баллады шотландских горцев, любоваться неповторимым узором тартана или многоцветьем росписи старинных книг…

А во время клановых праздников потомки хайлендеров, которых разметало по свету от Аляски до Австралии, неизменно облачаются в одежду и цвета своего клана — юбку-килт, плед и клетчатую шапочку. На пояс же цепляют споррэн — огромный кошель из тюленьей шкуры.

И говорят о себе в такие дни лишь во множественном числе: «Мы — Мак-Интайры из Лэрга»… «Мы — Канингемы с Барра…»

«Мы — Мак-Лауды из Глен-Финен…»

Но все же, все же…

Говорили в старину: не получит мертвый ни пенни, ни травинки, ни клока шерсти с худой овцы — будь он тан или последний свинопас.

Все же опасно дергать судьбу за бороду.

И лгут те, кто говорит о веселых войнах, — даже если правы они насчет щемящей грусти хайлендских баллад. Но оттого, быть может, и грустны песни, что войны длятся веками, и не видно им конца…

А погибнуть с честью — можно лишь для себя. Для твоих родных и близких ты просто гибнешь — и малым облегчением становится для них завоеванная тобою честь…

…Конан встал. Предрассветная прохлада коснулась его тела холодными, влажными пальцами. Небо на востоке уже начинало окрашиваться алым — будто кровь вытекала из широкой, в пол-горизонта, раны.

Сколько времени он пролежал так, прислушиваясь к своим мыслям?

Долго. Достаточно долго, чтобы угли близкого пожарища почти прогорели, а визг смертельно раненной лошади вдалеке сменился глухим хрипом.

(Помнил Конан: лошади крепки на рану. Долго они цепляются за жизнь — и умирают медленно, трудно).

Рядом с багровыми углями обозначился парно сверкнувший огонек. Волк? А вот еще две зеленые светящиеся точки чуть в стороне. И еще…

Ого! Целая стая!

Не верьте, если скажут, что волк боится огня. Он отступит перед горящей палкой, но лишь постольку, поскольку она опасна, поскольку может обжечь. Перед обнаженным клинком он будет отступать точно так же.

Осторожно, но без панического страха. Будет отступать, пятиться — и скалить зубы, выбирая момент для атаки.

Стая — не отступит.

И вдвойне не верьте, если скажут вам, будто боится волк человека, не решается напасть на него, даже мучимый голодом. Не верьте, хотя это и правда… иногда.

Дана волку сила — хотя и меньшая, чем у самых грозных хищников; ум же

— несравненно больший. И скорость движений, и тонкое чутье. И способность сбиваться в стаи, действовать согласованно…

Лучше любого другого зверя знает волк пределы возможностей своих, своего врага, своей добычи… Отличит он ружье от палки, выстрел — от удара по камню. И остерегаться волк человека стал лишь тогда, когда осознал, что человек опасен. Любой, даже невооруженный.

Потому что в ответ на гибель безоружного одиночки раскинет облава цепь загонщиков, взмоют в воздух вертолеты с охотниками, промчатся по земле машины, неся в кузове десятки стрелков, палящих во все живое…

Но это — не сейчас. До этого еще несколько веков.