И Тео с обновленной решимостью вернулся к работе.

 Обращаюсь теперь к вопросу, который задает мне возлюбленный брат Хореш.

Тео пожевал нижнюю губу. Перевести «Хореш» как «Джордж»? Постучав пальцем по клавише обратного хода, он стер пять букв и набрал вместо них «Джордж». Затем стер «Джордж» и ввел «Хореш». В правом нижнем углу экрана значилось время — 1:27. Холодная постель ожидала его, в желудке покоилось полфунта инкрустированной салями, промаринованной в «Пепси» «моцареллы», а Мередит, надо полагать, обвивала сейчас ногами шею фотографа дикой природы.

Ты спрашиваешь, каково истинное имя Фаддея. Фаддей, когда я спросил его об этом, ответил, что имя его Фаддей. И потому я должен сказать тебе, что его имя Фаддей.

— Чтоб ты сдох! — горестно возопил Тео и отправился спать.

На следующее утро он, со слезящимися глазами, в очках, слегка запотевших от горячего кофе, перевел следующие строки:

Однако, говоря со всем благоразумием, в кругу достойных доверия друзей, не будет, думаю я, предательством сказать, что если бы ты задал этот вопрос не мне, а матери Фаддея, она ответила бы тебе, что имя ему — Иуда.

Ибо под таким именем был он известен, пока деяния другого Иуды, Предателя, не покрыли это имя позором. Более того, если случится тебе когда-нибудь повстречаться с самим Иудой, инако Фаддеем, а такая удача может выпасть тебе, ибо он отправился странствовать, дабы преданно свидетельствовать о славе Спасителя нашего, советую обращаться к нему, как к Фаддею, а другого имении ни в коем случае не произносить. Ибо оно сильно его уязвляет.

И я хорошо его понимаю. Ведь я знал обоих Иуд и даже был в храме Каиафы, когда Иуда-Предатель получал свою мзду. И мне так же горько, как Фаддею, смотреть сейчас на Иуду, разжиревшего с этих денег и обленившегося.

Однако самым горестным для меня стало знание, что я стоял рядом с ним в самую ту минуту, когда совершался сговор о предательстве Спасителя нашего, и никакой беды не ощущал. А ощущал я лишь уязвление завистью к размеру суммы, которая представлялась мне непомерно большой платой за услугу, им оказанную.

Такой была нечистота сердца моего в те последние дни моей прежней жизни — перед тем, как я пришел на Голгофу и сердце это опалила дочиста кровь Спасителя нашего.

Таким был Малх.

— Двести пятьдесят тысяч долларов, хотите, берите, не хотите, нет, — сказал Баум и откинулся на спинку кресла — так далеко, что бивший в окно за ним солнечный свет обратил стекла его очков в непроницаемые блистающие кружки. — Четверть миллиона.

Тео поморщился. Слово «миллион» повисло в воздухе отвлекающей внимание иллюзией. Настоящая же, лишенная магии семизначности сумма, состояла всего лишь из тысяч. И была отнюдь не той, какую позволяло ожидать проведенное им исследование величин авторских авансов.

— Книга с легкостью принесет такие деньги в первые же часы продажи, — возразил он. — Я был бы полным дураком, если бы согласился на ваше предложение.

— Напротив, — ответил ни в малой мере не обидевшийся Баум. — Если продажи резко пойдут вверх, вы одержите победу, и немалую. Отработаете аванс за один день, а потом будете до гробовой доски получать роялти.

— Ну да, мизерные, — сказал Тео, постаравшись, чтобы в голосе его прозвучала ирония, а не отчаяние. — Может быть, самые мизерные и пуще всего отсроченные роялти за всю историю авторских договоров. Похоже, мне придется повторно пройти курс алгебры, чтобы понять, когда эти денежные микрочастицы сложатся, наконец, в мой первый доллар. Да любой хотя бы наполовину приличный адвокат или агент, взглянув на меня, только головой покачает.

Баум повернулся вместе с креслом, склонился вперед и уставился в глаза Тео добродушным, но безжалостным взглядом.

— Так ведь они уже покачали головами, не так ли? — прошелестел он. — И наполовину приличные, и приличные — может быть, даже не очень приличные. Никто же не захотел представлять ваши интересы.

— Неправда, — ответил Тео.

По тому, как зазудели шрамы на его лице, он понял, что краснеет. Заживали они плохо; надо было все-таки наложить на них швы, а не лететь сломя голову домой, чтобы его унизила Мередит. Будь он проклят, если позволить еще хоть раз унизить себя.

— Я обратился всего лишь к двум агентам, — сказал он, — или к пяти, если считать тех, кто на мои звонки не ответил. И из тех двух, с какими я встретился, одна, в конце концов, заявила, что не занимается религиозными по их характеру книгами, и я разозлился, потому что она могла бы сообщить мне об этом и по телефону. А другому очень хотелось заняться мной. Очень.

— Однако ко мне вы пришли в одиночку.

— Я… просто он мне не понравился. Мы с ним не подходим друг другу. Вот я и решил посмотреть, что произойдет, если я обращусь к издателю сам, без посредников. Вы поймите, это же фантастически важная книга; я и подумать не мог, что мне придется убеждать кого-то в том, какой огромный интерес она вызовет.

 — Разумеется, — негромко произнес Баум. — Разумеется.

Он снял очки и начал, уперев расплывчатый взгляд в поверхность стола, протирать их кончиком галстука. Потратил тридцать секунд на одно стекло и взялся за другое. Во все время этого разговора в других комнатах занимаемого издательством «Элизиум» этажа телефоны продолжали звонить, а служащие издательства — отвечать на звонки. Телефон самого Баума раз за разом помигивал лампочкой, но звуков не издавал, если не считать таковыми тихие щелчки, похожие на затрудненные сглатывания нервничающего человека. Тео обвел взглядом кабинет Баума — стопки одинаковых томиков в твердых обложках, возвышавшиеся рядом с охладителем воды, застекленные шкафы с образцами изданных здесь книг, плакаты, посвященные единственному бестселлеру «Элизиума», африканские статуэтки, обрамленные эскизы обложек на стенах, не вскрытые картонные коробки и груда рукописей в дальнем углу (некоторые из них все еще оставались не извлеченными из запечатанных упаковочных пакетов) — то, надо полагать, что именуется здесь «самотеком». Тео и не думал никогда, что «самотек» просто-напросто сваливают на пол. По его понятиям, «самотек» выглядел не так жалко и не выставлялся с такой неуважительностью всем напоказ.

— Книга вроде вашей, — сказал, наконец, Баум, — порождает в индустрии вроде нашеймассу кривотолков. Я никаких иллюзий не питаю. Вы уже обращались в «Оксфорд юниверсити пресс», «Кнопф», «Харкорт», «Гроув Атлантик», «Литтл, Браун», «ХарперКоллинз», «Пингвин»… может быть, и в другие издательства, о которых я просто не слышал. Подозреваю, что вы предлагали вашу книгу практически каждому издательству, печатающему большие тиражи. А потом пришли ко мне.

— «Элизиум» — уважаемое издательство научной литературы, — ответил Тео.

— Конечно-конечно, — легко согласился Баум. — Именно так — или было так всего два года назад — мелкая рыбешка, вечный неудачник, воробей, кружащий над гиенами в надежде, что, когда они нажрутся, на земле, глядишь, и останется кусочек мяса, который эти зверюги прозевали, — будет и ему что поклевать.

Тон Баума стал более жестким. Впервые с той минуты, как Тео вошел в его кабинет, Баум утратил сходство с мирным владельцем букинистического магазина.

— А потом, два года назад, на одном из разудалых массовых побоищ, которые именуются у издателей книжными ярмарками, — после того, как все самоочевидные «большие книги» уже растащили, покрыв землю кровавыми следами, а мне, как обычно, остались лишь потроха да обломки ногтей, — я наткнулся на рукопись норвежской учительницы, переведенную человеком, никаким языком уверенно не владевшим, и описывавшую игры, которые родителям следует проводить с детьми, чтобы обучить их арифметике. Эта книжечка, как вы наверняка знаете, неожиданно стала бестселлером «Элизиума». Она обскакала каждую из книг той ярмарки, все разрекламированные романы, проданные там с аукциона за астрономические суммы, все рукописи, приезжавшие туда на лимузинах с личными водителями, все покрытые позолотой пробные оттиски. Она растоптала их маленькими норвежскими ножками в вязанных ботиночках. А мы каждую неделю продавали тысячи экземпляров озабоченным родителям, которым хотелось, укладывая своих деток спать, распевать с ними таблицу умножения.