Взойди, звезда воспоминанья;

Года, пережитые вновь:

Поэма — первое свиданье,

Поэма — первая любовь.

Я вижу — дующие зовы.

Я вижу — дующие тьмы:

Войны поток краснобагровый,

В котором захлебнулись мы…

Но, нет «вчера» и нет «сегодня»:

Всё прошлое озарено,

Лишь песня, ласточка господня,

Горюче взвизгнула в окно…

Блести, звезда моя, из дали!

В пути года, как версты, стали:

По ним, как некий пилигрим,

Бреду перед собой самим…

Как зыби, зыблемые в ветры,

Промчите дни былой весны,—

Свои ликующие метры,

Свои целующие сны…

Год — девятьсотый: зори, зори!..

Вопросы, брошенные в зори…

Меня пленяет Гольбер Гент…[1]

И я — не гимназист: студент…

Сюртук — зеленый, с белым кантом;

Перчатка белая в руке;

Я — меланхолик, я — в тоске,

Но выгляжу немного франтом;

Я, Майей мира полонен,

В волнах летаю котильона,

Вдыхая запах «poudre Simon»,

Влюбляясь в розы Аткинсона.[2]

Но, тексты чтя Упанишад,

Хочу восстать Анупадакой,[3]

Глаза таращу на закат

И плачу над больной собакой;

Меня оденет рой Ананд[4]

Венцом таинственного дара:

Великий духом Даинанд,[5]

Великий делом Дармотарра…[6]

Передо мною мир стоит

Мифологической проблемой:

Мне Менделеев говорит

Периодической системой;

Соединяет разум мой

Законы Бойля, Ван-дер-Вальса —

Со снами веющего вальса,

С богами зреющею тьмой:

Я вижу огненное море

Кипящих веществом существ;

Сижу в дыму лабораторий

Над разложением веществ;

Кристаллизуются растворы

Средь колб, горелок и реторт…

Готово: порошок растерт…

Бывало, — затеваю споры…

Пред всеми развиваю я

Свои смесительные мысли;

И вот — над бездной бытия

Туманы темные повисли…

— «Откуда этот ералаш?» —

Рассердится товарищ наш,

Беспечный франт и вечный скептик:

— «Скажи, а ты не эпилептик?»

Меня, бывало, перебьет

И миф о мире разовьет…

Жил бородатый, грубоватый

Богов белоголовый рой:

Клокочил бороды из ваты;

И — обморочил нас игрой.

В метафорические хмури

Он бросил бедные мозги,

Лия лазуревые дури

На наши мысленные зги;

Аллегорическую копоть,

Раздувши в купол голубой,

Он дружно принимался хлопать

На нас, как пушками, судьбой;

Бросался облачной тропою,

От злобы лопаясь, — на нас,

Пустоголовою толпою,

Ругая нас… В вечерний час,—

Из тучи выставив трезубцы,

Вниз, по закатным янтарям,

Бывало, боги-женолюбцы

Сходили к нашим матерям…

Теперь переменились роли;

И больше нет метаморфоз;

И вырастает жизнь из соли;

И движим паром паровоз;

И Гревса Зевс — не переладит;

И физик — посреди небес;

И ненароком Брюсов адит;

И гадость сделает Гадес;

И пролетарий — горний летчик;

И — просиявший золотарь;

И переводчик — переплетчик;

И в настоящем — та же старь!

Из зыбей зыблемой лазури,

Когда отвеяна лазурь,—

Сверкай в незыблемые хмури,

О, месяц, одуванчик бурь!

Там — обесславленные боги

Исчезли в явленную ширь:

Туда серебряные роги,

Туда, о месяц, протопырь!

Взирай оттуда, мертвый взорич,

Взирай, повешенный, и стынь,—

О, злая, бешеная горечь,

О, оскорбленная ледынь!

О, тень моя: о тихий братец,

У ног ты — вот, как черный кот:

Обманешь взрывами невнятиц;

Восстанешь взрывами пустот.

Но верю: ныне очертили

Эмблемы вещей глубины —

Мифологические были,

Теологические сны,

Сплетаясь в вязи аллегорий:

Фантомный бес, атомный вес,

Горюче вспыхнувшие зори

И символов дремучий лес,

Неясных образов законы,

Огромных космосов волна…

Так шумом молодым, зеленым,—

Меня овеяла весна;

Так в голове моей фонтаном

Взыграл, заколобродил смысл;

Так вьются бисерным туманом

Над прудом крылья коромысл;

Так мысли, легкие стрекозы,

Летят над небом, стрекоча;

Так белоствольные березы

Дрожат, невнятицей шепча;

Так звуки слова «дар Валдая»

Балды, над партою болтая,—

Переболтают в «дарвалдая»…

Ах, много, много «дарвалдаев»—

Невнятиц этих у меня.

И мой отец, декан Летаев,

Руками в воздух разведя:

«Да, мой голубчик, — ухо вянет:

Такую, право, порешь чушь!»

И в глазках крошечных проглянет

Математическая сушь.

Широконосый и раскосый

С жестковолосой бородой

Расставит в воздухе вопросы:

Вопрос — один; вопрос — другой;

Неразрешимые вопросы…

Так над синеющим цветком,

Танцуя в воздухе немом,

Жужжат оранжевые осы.

И было: много, много дум;

И метафизики, и шумов…

И строгой физикой мой ум

Переполнял: профессор Умов.[7]

Над мглой космической он пел,

Развив власы и выгнув выю,

Что парадоксами Максвелл[8]

Уничтожает энтропию,

Что взрывы, полные игры,

Таят томсоновские вихри,[9]

И что огромные миры

В атомных силах не утихли,

Что мысль, как динамит, летит

Смелей, прикидчивей и прытче,

Что опыт — новый…

— «Мир — взлетит!» —

Сказал, взрываясь, Фридрих Нитче…

Мир — рвался в опытах Кюри

Атомной, лопнувшею бомбой

На электронные струи

Невоплощенной гекатомбой;

Я — сын эфира. Человек,—

Свиваю со стези надмирной

Своей порфирою эфирной

За миром мир, за веком век.

Из непотухнувшего гула

Взметая брызги, взвой огня,

Волною музыки меня

Стихия жизни оплеснула:

Из летаргического сна

В разрыв трагической культуры,

Где бездна гибельна (без дна!),—

Я, ахнув, рухнул в сумрак хмурый,—

— Как Далай-лама молодой

С белоголовых Гималаев,—

Передробляемый звездой,

На зыби, зыблемые Майей…

В душе, органом проиграв,

Дни, как орнамент, полетели,

Взвиваясь запахами трав,

Взвиваясь запахом метели.

И веял Май — взвивной метой;

Июнь — серьгою бирюзовой;

Сентябрь — листвою золотой;

Декабрь — пургой белоголовой.

О лазулитовая лень,