На серой вычищенной двери

Литая, чищеная медь…

Бывало: пламенная вьюга;

И в ней — прослеженная стезь;

Томя предчувствиями юга,

Бывало, всё взревает здесь;

В глазах полутеней и светов,

Мне лепестящих, нежных цветов

Яснеет снежистая смесь;

Следя перемокревшим снегом,

Озябший, заметенный весь,

Бывало, я звонился здесь

Отдаться пиршественным негам.

Михал Сергеич Соловьев,

Дверь отворивши мне без слов,

Худой и бледный, кроя плэдом

Давно простуженную грудь,

Лучистым золотистым следом

Свечи указывал мне путь,

Качаясь мерною походкой,

Золотохохлой головой,

Золотохохлою бородкой,—

Прищурый, слабый, но живой.

Сутуловатый, малорослый

И бледноносый — подойдет,

И я почувствую, что — взрослый,

Что мне идет двадцатый год;

И вот, конфузясь и дичая,

За круглым ласковым столом

Хлебну крепчающего чая

С ароматическим душком;

Михал Сергеич повернется

Ко мне из кресла цвета «бискр»;

Стекло пенснэйное проснется,

Переплеснется блеском искр;

Развеяв веером вопросы,

Он чубуком из янтаря,—

Дымит струями папиросы,

Голубоглазит на меня;

И ароматом странной веры

Окурит каждый мой вопрос;

И, мне навеяв атмосферы,

В дымки просовывает нос,

Переложив на ногу ногу,

Перетрясая пепел свой…

Он — длань, протянутая к Богу

Сквозь нежный ветер пурговой!

Бывало, сбрасывает повязь

С груди — переливной, родной:

Глаза — готическая прорезь;

Рассудок — розблеск искряной!

Он видит в жизни пустоглазой

Рои лелеемых эмблем,

Интересуясь новой фазой

Космологических проблем,

Переплетая теоремы

С ангелологией Фомы;

И — да: его за эти темы

Ужасно уважаем мы;

Он книголюб: любитель фабул,

Знаток, быть может, инкунабул,

Слагатель не случайных слов,

Случайно не вещавших миру,

Которым следовать готов

Один Владимир Соловьев…

Я полюбил укромный кров —

Гостеприимную квартиру…

Зимой, в пурговые раскаты

Звучало здесь: «Навек одно!»

Весною — красные закаты

Пылали в красное окно.

На кружевные занавески

Лия литые янтари;

Любил египетские фрески

На выцветающих драпри,

Седую мебель, тюли, даже

Любил обои цвета «бискр»,—

Рассказы смазанных пейзажей,

Рассказы красочные искр.

Казалось: милая квартира

Таила летописи мира.

О. М., жена его, — мой друг,

Художница —

— (в глухую осень

Я с ней… Позвольте — да: лет восемь

По вечерам делил досуг) —

Молилась на Четьи-Минеи,

Переводила де Виньи;

Ее пленяли Пиренеи,

Кармен, Барбье д'Оревильи,

Цветы и тюлевые шали —

Всё переписывалась с «Алей»,

Которой сын писал стихи,

Которого по воле рока

Послал мне жизни бурелом;

Так имя Александра Блока

Произносилось за столом

«Сережей», сыном их: он — мистик,

Голубоглазый гимназистик:

О Логосе мы спорим с ним,

Не соглашаясь с Трубецким,

Но соглашаясь с новым словом,

Провозглашенным Соловьевым

О «Деве Радужных Ворот»,[12]

О деве, что на нас сойдет,

Овеяв бирюзовым зовом,

Всегда таимая средь нас:

Взирала из любимых глаз.

«Сережа Соловьев» — ребенок,

Живой смышленый ангеленок,

Над детской комнаткой своей

Восставший рано из пеленок,—

Роднею соловьевской всей

Он встречен был, как Моисей:

Две бабушки, четыре дяди,

И, кажется, шестнадцать теть

Его выращивали пяди,

Но сохранил его Господь;

Трех лет, ну право же-с, ей-богу-с,—

Трех лет (скажу без липших слов),

Трех лет ему открылся Логос,

Шести — Григорий Богослов,

Семи — словарь французских слов;

Перелагать свои святыни

Уже с четырнадцати лет

Умея в звучные латыни,

Он — вот, провидец и поэт,

Ключарь небес, матерый мистик,

Голубоглазый гимназистик,—

Взирает в очи Сони Н-ой,

Огромный заклокочив клочень;

Мне блещут очи — очень, очень —

Надежды Львовны Зариной.

Так соглашаясь с Соловьевым,

Провидим Тайную весной:

Он — Сонечку, живую зовом;

Я — Заревую: в Зариной…

Она!.. Мы в ней души не чаем…

Но кто она?.. Сидим за чаем:

Под хохот громкий пурговой

Вопрос решаем роковой.

Часы летят… Не замечаем…

— «Скажи, тобой увлечена

Надежда Львовна Зарина?..»

— «Не знаю я…»

— «Быть может?»

— «А?!»

Михал Сергеич повернется

Ко мне из кресла цвета «бискр»;

Стекло пенснэйное проснется,

Переплеснется блеском искр;

Его он сбрасывает кротко

Золотохохлой головой

С золотохохлою бородкой,

Прищурый, слабый, но живой;

И клонит кончик носа снова

В судьбу вопроса рокового:

— «Надежда Львовна Зарина!

Как?!. Воплощение Софии?..»

«В ней мне пророчески ясна

Судьба священная России:

Она есть Львовна дочка Льва;

Лев — символический, Иудин…»

— «Зарин, Лев Львович, — пошлый франт?

Безусый, лысый коммерсант?»

«Вопрос гностически не труден:

Серапис, или Апис, — бык,

Таящий неба громкий зык,

Есть только символ чрезвычайный

Какой-то сокровенной тайны…»

— «Ну, хорошо, а что есть Лев?»

— «Иудин Лев — веков напев»

………………….

Высокий, бледный и сутулый,

Ты где, Сережа, милый брат;

Глаза — пророческие гулы,

Глаза, вперенные в закат:

Выходишь в Вечность… на Арбат;[13]

Бывало: бродишь ты без речи;

И мне ясней слышна, видна:

Арбата юная весна,

Твоя сутулая спина,

Твои приподнятые плечи,

Бульваров первая трава,

И вдруг: как на зеркальной зыбке

Пройдут пузыриками рыбки,—

Меж вами умные слова

И вовсе детские улыбки.

И разговор о сем, о том,

О бесконечности, о Браме,

О Вечности, огромной даме,

Перерастают толстый том;

И на Арбате мчатся в Вечность:

Пролеток черных быстротечность,

Рабочий, гимназист, кадет…

Проходят, ветер взвив одежды,

Глупцы, ученые, невежды;

Зарозовеет тихий свет

С зеленой вывески «Надежды»[14]

Над далью дней и далью лет…

Смутяся уличною давкой,

Смутясь колониальной лавкой,

Я упраздняю это всё: