Куча добра получилась в самом деле внушительная. Господин Деньги встал перед нею и велел Чуонгу пустить в ход киноаппарат. Забавно всё это будет выглядеть на экране, когда он станет крутить дома заснятую ленту и давать свои пояснения.

После того как аппарат отжужжал, американец поманил к себе Нкуэнга.

Нкуэнг подошёл.

— Посмотри, — сказал господин Деньги, — всё, что ты видишь здесь, — твоё. Я тебе всё это отдаю, а ты мне отдаешь прилипалу. — Господин Деньги осклабился: — Тебе очень повезло.

Минданаец больше не ленился. Он перевел речь американца слово в слово.

Охотник слушал. Охотник глядел. Сердце его бешено билось. Значит, белый предлагает ему всё то, что выложено на песке, — и патефон, и медный таз, и куски тканей, и острые рыболовные крючки, и крепкие стальные ножи, и хорошо загнутую острогу, и топорик с удобной ручкой, и котелок… Очень полезные вещи, очень нужные. Получив их, можно в одну минуту стать самым богатым человеком на Тааму-Тара.

Руки сами собой тянулись к богатству. Но Hкуэнг удержался. Нет, он ещё не сошёл с ума. Ведь за все это надо отдать белому Большую Жемчужину. Никогда!

Придав лицу равнодушное выражение, океаниец отвернулся от белого и его добра. Что ему патефон, что всё остальное!.. Он не расстанется с Большой Жемчужиной даже за сто патефонов, хотя бы все они играли одновременно; он не отдаст прилипалу даже за гору медных тазов. Там, где дело касается Большой Жемчужины, никакой торговли быть не может. Она ему друг, она его кормит, она не продаётся.

— Нет, — коротко бросил Нкуэнг минданайцу.

Ему хотелось поскорее кончить пустой разговор. Сегодня он должен и омаров половить.

Минданаец попытался уговорить охотника, хотя заранее был уверен, что попытка ничего не даст.

— Послушай моего совета, Нкуэнг, — примирительно заговорил торговец, — возьми, что тебе причитается, и отдай прилипалу. Не надо сердить белого. Если белый рассердится, плохо будет.

Нкуэнг пожал плечами. Почему нужно поступать так, как хочет белый, а не так, как хочется самому?

И охотник снова сказал «нет». А сказав, решительно зашагал к дому.

Спина удаляющегося Нкуэнга, всю жизнь вдыхающего воздух морских просторов, была шоколадного цвета, крепкая, мускулистая, широкая в плечах и узкая в поясе.

Однако американца эта крепкая голая шоколадная спина с хорошо развитыми мускулами привела в негодование, близкое к неистовству. Как, черномазый смеет показывать ему спину! Черномазый смеет говорить ему «нет»! Черномазый смеет срывать великолепную съёмку! Такую наглость терпеть нельзя.

— Стой, чёрный! — в ярости крикнул господин Деньги.

Но Нкуэнг шёл своей дорогой. Под навесом хижины его ждало с вечера заготовленное вяленое мясо. Два-три омара сегодня обязательно попадут в котелок. Ребята будут довольны.

На возглас белого он не обратил никакого внимания. Даже не обернулся.

— Стой! — снова крикнул господин Деньги, весь наливаясь кровью.

Он кричал, хотя понимал: кричать бесполезно. Ведь крик сотрясает воздух, и только. Тут нужно предпринять что-то другое. Нужно не горлом действовать, а кулаками. Избить негра, что ли? Свернуть ему скулу, помять ребра. Он это сделает неплохо, он ведь занимался когда-то боксом. Негр надолго запомнит его урок.

Приезжий собрался в несколько прыжков нагнать охотника, но остановился. Какой толк? Подумаешь, геройство: черномазому тумаков надавать. Об этом даже вспоминать будет неловко, а уж рассказывать — тем более.

Тут вдруг господина Деньги осенило. Опять. Как предыдущей ночью. Он снова сам от себя пришёл в восторг. Молодец! Умница! Золотая голова! То, что он придумал, позволит ему снять сценку куда более интересную, чем ловля черепах.

Однако нельзя медлить. Дорога каждая секунда

Господин Деньги выхватил аппарат из рук оторопевшего минданайца и навёл объектив на удаляющегося охотника. Послышалось знакомое жужжание.

Жужжащий звук недолго буравил воздух. Белый нажал на кнопку. Всё. Достаточно. Снято именно столько кадров, сколько нужно. Надпись, сопровождающая их, будет такой: «Не пожелав отдать свою прилипалу за целую кучу добра (куча добра уже снята), упрямый туземец удаляется. Он проявил неуважение к белому, и белый его проучил».

Снимать дальше господин Деньги не мог. Он должен был сам участвовать в съёмке и передал аппарат минданайцу.

— Теперь ты будешь снимать, Чу, — сказал он.

Владелец шхуны вопросительно посмотрел на своего пассажира:

— Что снимать?

— Снимай меня и снимай чёрного, — пояснил американец. — Много снимай. Крути, не жалей… Только сначала задержи его, крикни, чтобы остановился. Он тебя послушается.

Минданаец спешить не любил. Сузив и без того узкие глаза, он прикинул в уме, как обернётся для него дело, задуманное белым. Выходило, что обернётся с пользой. Ведь если он будет снимать, значит, американец за съёмку будет платить. Так договорились. А раз американец будет платить, значит, охотника следует вернуть. Без него съёмка сорвётся.

Обдумав всё, торговец позвал океанийца:

— Эй, друг Нкуэнг, погоди, дело есть!

Нкуэнг не хотел оборачиваться на голос белого, но обернулся на голос минданайца. В голосе белого было презрение, в голосе минданайца — другое. Минданаец назвал его «друг». Когда слышишь слово «друг», нельзя не откликнуться. Так считал охотник. Он не знал, что друзья бывают настоящие, но бывают и фальшивые.

Нкуэнг обернулся.

Только этого господин Деньги и добивался. Ему нужно было, чтобы Нкуэнг обернулся. Негр должен видеть, чем занят белый.

И Нкуэнг увидел.

Правда, не сразу.

Сначала он посмотрел в сторону минданайца. Ведь именно минданаец позвал его.

Торговец занимался вполне безобидным делом: держал в руках жужжащий ящичек со стёклышком и снимал.

Тогда взгляд охотника переместился туда, куда был направлен объектив киноаппарата. Захотелось посмотреть, что минданаец снимает.

Лучше было бы не смотреть. Минданаец снимал белого. А белый вытворял нечто страшное. У Нкуэнга от увиденного в глазах потемнело.

Белый переворачивал садок, в котором плавала Большая Жемчужина.

Да, именно так. Наклонившись вперёд, упершись сильными ногами в песок, ухватив сильными руками борт полузатопленной лодки, американец мерными движениями раскачивал её.

Лодка была тяжёлая, в ней было много воды, но белый всё-таки кренил лодку то в одну, то в другую сторону. Он был очень здоровый, этот господин Деньги.

Крен лодки становился сильнее. Вода перекатывалась от борта к борту. Вода теперь сама помогала валить садок.

Шея американца побагровела, мускулы вздулись, ботинки ушли глубоко в песок. Ещё рывок. Вода хлынула из садка потоком. Лодка перевернулась. Прилипала, распластавшись в воздухе, отлетела шагов на десять в сторону и судорожно забилась в горячей коралловой пыли.

Охотник в ужасе смотрел на Большую Жемчужину. Изо всех сил ударялась рыба о землю, будто надеясь, что заставит её дать влагу. Воды! Воды! Воды!

Охотник видел и американца.

— Снимай, Чу, снимай, — говорил господин Деньги минданайцу, стоя возле бьющейся в песке прилипалы. — Дерзки в объективе рыбу и меня, а когда я тебе скажу «стоп», переводи аппарат на чёрного. Я тебе скоро скажу «стоп». Чёрный сейчас бросится бежать к нам. Вот тогда и начни его снимать.