Впрочем, порою я все-таки обращался к веселой музе посредством печатного слова. В областных газетах Донбасса, в одну из которых я перешел из родной районки, должны были, согласно давней традиции, регулярно — к 7 ноября, 1 мая и Дню шахтера — появляться задорные монологи местного фольклорного персонажа, тоже Василия, но уже Шахтёркина, самими газетчиками и созданного. По очереди многие стихотворцы изготавливали под этим именем некую ударно-удалую смесь частушек и конферанса — и я очень скоро не избежал этой участи. Больше того — даже имел успех и, по слухам, снискал благосклонные отзывы местного руководства. Руководство можно понять: его ведь не обличала сатира Шахтёркина, нацеленная совсем по другим адресам — то на отстающие шахты, то на проигрывающих футболистов, то на прогульщиков или пьяниц, позорящих славное имя нашего края… И кстати, с одним из представителей этого непорочного областного руководства однажды и произошел у меня, сиречь Шахтёркина, довольно забавный случай. Только прошу читателя не искать в нем сегодняшней "злобы дня", ибо случилось это четверть века назад и было не более, чем обычным жизненным казусом.
Проработав какое-то время на разных постах в областной молодежной газете, в один прекрасный момент я был высочайше рекомендован на должность ее редактора. И потому проходил соответствующий ситуации ритуал — всякие собеседования, идеологические смотрины, утверждения и тому подобные протокольные процедуры. Благополучно преодолев этот марафон в органах комсомольских, перешел к этапу таких же встреч уже на партийном уровне. И первым, кого я должен был посетить на этой стезе, стал, что естественно, заведующий обкомовским отделом пропаганды и агитации, звали которого, скажем, Григорий Петрович Коршун. Вопреки такой — или похожей на нее — грозной фамилии, это был по-украински добродушный, хотя, как я думаю, и непростой человек. Прежде я не однажды его встречал, и пусть не знал точно, в чем, собственно, состоит его пропагандистский дар, относился к нему, как многие мои коллеги, вполне хорошо. Потому что умел он не только говорить речи на разных активах и семинарах, но и при случае мог стать тамадой на юбилее кого-то из журналистов или без помпы приехать в любую редакцию и запросто пообщаться с пишущей братией…
В общем, я достаточно бодро вошел в его большой кабинет, и Григорий Петрович приветливо, с возгласом: "А-а, Шахтёркин!.." — двинулся мне навстречу. После чего мы пожали друг другу руки и я сел на предложенный мне стул, а он — в свое кресло, чтобы углубиться в пачку моих бумаг, поданных расторопным помощником.
После первой же строчки он посмотрел мне в лицо, потом опять в документы, изучал их долго и очень внимательно, как бы перечитывая отдельные слова или предложения. Понятное дело — ведь большинство всяких там заявлений, анкет и других формуляров я заполнял от руки, что считалось в ту пору вполне нормальным. И потом, идея моего повышения созрела в чьей-то руководящей голове, помнится, достаточно неожиданно, и мне пришлось торопиться при заполнении документов, а почерк в таких ситуациях у меня такой, что я и сам его после с трудом разбираю…
Словом, он тщательно полистал и мое досье, и вырезки из газет, после чего еще раз внимательно, изучающе на меня посмотрел и стал задавать вопросы. Спросил о родителях, их работе, о том, где я раньше сам работал или учился, о чем пишу для газеты и как отношусь к полученному предложению… Сперва я слегка удивился, поскольку ответы на все вопросы, особенно по части биографии, он уже только что прочитал, — но тут же мне пришло в голову, что это просто некая обязательная в таких случаях вещь, и я давал Коршуну подробные и учтивые пояснения. Выслушав их, он зачем-то опять, нащупав рукой на столе очки, вчитался в мой кадровый листок, опять его отложил, и опять перешел к вопросам. Почему-то он спросил про дедов и бабушек, перешел к тому, с кем дружу в редакции и с кем — вне ее, как часто общаюсь с местными творческими работниками, где у нас принято собираться и как выглядят эти собрания, вечера и разные встречи… Тут уже мне подумалось, что даже по отношению к будущему редактору областной молодежки это слишком детальный опрос, но я и здесь успокоил себя, положив на сей раз, что теперь идет не официальное, а обычное, товарищеское общение: все же передо мной сидел человек, не чуждый миру писателей, художников и актеров…
Григорий Петрович, я чувствовал, и сам исчерпал уже все свое любопытство, но почему-то с пристрастием, чуть ли не с подозрением, взглядывал мне в лицо, а дальше даже поднялся из кресла и взад-вперед прошелся по кабинету, как бы поизучав меня также и сбоку, и даже сзади. Надо заметить, что сам я отнюдь не в восторге от своей внешности, но костюм на мне был новехонький, рубашку и галстук заботливо подбирала жена, ботинки и зубы я чистил сам, равно как мылся и брился, а накануне даже подстригся. Что же ему во мне не понравилось?
— Ничего, все нормально, — будто услышав этот вопрос, произнес наконец Григорий Петрович. Он сел в свое кресло, потом снова взмыл надо мной (и впрямь, словно коршун! — подумал я), потом уже спокойно протянул руку и, пожелав успеха на следующих этапах смотрин, вроде бы даже с какой-то неохотой со мной попрощался. Помощник взял со стола мою папку и пошел к двери, а я поспешил за ним, почувствовав, наконец, что возникшее было во мне напряжение начинает спадать, и его тут же сменяет приятное расслабление, легкость в теле и на душе. Это так просто и быстро бывает в том возрасте…
— Стой! — едва ли не выстрелом между лопаток настиг меня вдруг чуть охрипший коршунов голос. Относительно недавняя армейская выучка уже было вскинула вверх мои руки, но все же я удержал их на месте и только резко сделал «кру-гом» через левое плечо, с недоумением и испугом уставившись на заведующего отделом.
— Как твое отчество? — резко и глядя куда-то под стол, в корзину с бумагами, спросил Григорий Петрович.
— Андреевич, — не понимая, ответил я, поскольку собственноручно немало раз писал его рядом с именем, когда торопился заполнить свои бумаги.
— Фу-у-у-ух! — как-то со стоном выдохнул мой собеседник и тут же мешком опустился в кресло. — Фух, Шахтёркин, туды твою мать!.. — демократично произнес он уже более длинную и твердую фразу, промокнув при этом большим измятым платком свой потный и покрасневший лоб. — Ну у тебя и почерк! Ну ты даешь!..
— А что, чего-то напутал? — я уже, кажется, пожалел о том, что вообще полез в это дурацкое дело, связался с ненужным мне, так не любящему руководить и указывать, редакторским постом, и должен переносить теперь не только всякие треволнения, но еще и какие-то в целом малопонятные вещи…
— Та не-е-е, — уже улыбаясь, с облегчением протянул Григорий Петрович. — Сам я напутал: прочитал в твоих закорючках, что вроде ты не Андреевич, а… — он почему-то взглянул на дверь, куда успел выйти помощник, и как-то даже понизил голос. — Не Андреевич, а… Абрамович! Вот тебе, думаю, и Шахтёркин!..
Святая правда — я напрочь не знал, что ему ответить. То есть, конечно, я понял теперь все его метания от моих бумаг ко мне самому и обратно, его бдительные взоры анфас и в профиль на мое курносое обличье, но все же причин для такой нервозности — даже с учетом его краткого заблуждения — я, со своей вчерашней провинциальностью, не видел и близко.
— Ну и что? — искренне спросил я, лишь бы хоть что-то ему ответить.