— Как — что?!. — взяв уже свой обычный, руководящий тон, строго подался он в мою сторону, поправляя рукой седеющую шевелюру. Но потом поспешно добавил: — Нет, ничего, конечно. Ничего, просто гляжу и не могу понять: что-т-то не то, что-т-то не то… Из рабочей вроде семьи, сам был рабочим, армия за плечами — что-т-то не то…

Говоря это, Коршун и вовсе приободрился, крепко пожал мне руку и пожелал удачи на новом поприще. Мы по-доброму попрощались, после чего, насколько я помню, более не общались так коротко, а потом и совсем никогда уже не встречались друг с другом.

А коль уж я это вспомнил, то вот вам еще один небольшой эпизод, почти анекдот, примерно из той же серии. Хотя фигурирую в этот раз тут не я, да и событие происходило в Киеве. Правда, эпоха была та самая и ситуация тоже сходная, только люди — рангом повыше: глава всея Украины Петро Юхымовыч Шелест давал последнее напутствие на работу новому лидеру республиканского комсомола. И вот все слова были сказаны, все пожелания выслушаны и клятвенные ответы произнесены, и новоиспеченный вожак молодежи вежливо покидал августейший кабинет. И тогда вдруг хозяин, решив попрощаться с младшим коллегой по имени-отчеству, бросил, чтоб не напутать, взгляд на его анкету и — ахнул!

— Як тебя звать? — говорят, почти закричал он на комсомольца.

— Адольф, — спокойно и честно ответил тот, поскольку и впрямь таким было его имя. Как ни странно.

Шелест, не задавая больше вопросов, быстро взял ручку, занес ее, как топор, над приговоренным словом, и коротким решительным жестом мгновенно его зачеркнул:

— Будешь — Андрий! — сказал он оторопевшему обладателю нового имени и тут же вписал последнее поверх прежнего собственною рукой, будто служащий загса заполнил строку в свидетельстве о рождении ребенка. «Ребенок» остолбенело повиновался.

…Кажется, встав во главе газеты, куплеты Шахтёркина я уже не писал — хватало других забот — но передовицы в стихах нет-нет да и выдавал «на-гора», к изумлению как читателей, так и все тех же высоких чиновников. Один из них долго терпел, но однажды-таки позвонил и сурово спросил: что это значит? Я честно ответил, что так мне попросту легче справляться с этой скучной обязанностью, тем более, что нормальные передовицы почти никем не читаются, а тут — сплошные звонки, и даже вот от него… Это был умный человек, он от души рассмеялся, сказал: "Ну, тебе виднее!" — и повесил трубку. Хотя это было, замечу, в те же самые времена, когда народ наверху в основном работал «сурьезный», гораздый легко убедить оппонента в своей неоспоримой правоте, даже если речь шла о собственном имени человека…

Ну, а к Тёркину я возвратился уже в "Комсомольской правде". Валерий Ганичев, в те времена ее главный редактор, помимо многих других славных дел для газеты открыл на ее страницах прекрасную рубрику "Вечная книга" и предложил всем желающим под ней выступить. Конечно, в том только случае, если книга и в самом деле была достойна такого определения. Предложений, понятно, оказалось немало, отбор шел строго, нередко со спорами, но в результате на рубеже 70-х — 80-х годов в «Комсомолке» прошла уникальная серия очерков о лучших советских, русских и зарубежных книгах. Поначалу я только в мечтах видел среди таких публикаций и свою статью, поскольку авторами там были и сам Ганичев, и Иван Жуков, Виктор Липатов, Василий Песков, Ярослав Голованов, Георгий Пряхин, Юрий Медведев, поистине "золотые перья" редакции. Но когда в редколлегии вдруг узнали, что недавно я принят в Союз писателей СССР, проблема легко исчезла, и моя работа о славной поэме Твардовского вскоре увидела свет, вызвав, похвастаюсь, даже немало откликов, особенно наших читателей-фронтовиков. А мне, когда подошла очередная годовщина Победы и редакционная «Землянка» по традиции собирала на встречу героев войны, ветеранов редакции, главный редактор — тогда уже Геннадий Селезнев — на вполне, так сказать, законных основаниях поручил быть ведущим этой большой и яркой программы, поскольку "ведь ты, Женя, — наш Тёркин!" Потом это было несколько лет подряд, происходило всегда торжественно, трогательно и сердечно, и замечательный русский боец стал мне еще дороже.

А когда в разгар разнесчастной горбачевской «перестройки» стало уже понятно, что сытый пустой трепач ведет Отчизну к уничтожению, и у меня возникла потребность сказать об этом во всеуслышание, из-под пера вдруг возникла яростная баллада "Встреча с Тёркиным". Намеренно подражательная, "под Твардовского", с тем же самым героем, но уже с его однозначно язвительным словом о новых врагах нашей Родины, "реформаторах-демократах". Но печатать ее в Москве теперь не светило: время героев кончалось — во всяком случае, так полагали те, кто натужно вычеркивал из истории великий подвиг народа… А я до сих пор каждый год 9 мая бережно достаю с полки, ставшей семейным музеем, выцветшую защитную пилотку с пятиконечной алой звездой, надеваю ее по-тёркински набекрень, и у меня легко на душе и чисто на сердце.

* * *

А когда на душе опять непогода, выручает еще одна полка, из книжных, где отдельно собраны именно те издания, что всю жизнь читаю и перечитываю, когда надо развеять хмарь, взбодрить утомленный дух. Кроме "Василия Тёркина" тут почти наизусть знакомые "Мертвые души", рядом томики Чехова, Зощенко, Шукшина и, конечно, любимый мой «Швейк» Ярослава Гашека. Этот неунывающий малый пришел ко мне тоже в детстве — родители подарили толстенный том, когда я лежал больной, и Швейк помогал мне скорее подняться на ноги. Его бесконечные веселые и поучительные истории не надоели до сей поры, а если учесть, что и сам я со временем накопил в памяти массу подобных баек и обожаю при случае их рассказывать, то немудрено, когда кто-то порой не в силах унять соблазна сравнить меня с этим героем… Первым, вообразите, был среди таковых артист Евгений Леонов, которому, на мой взгляд, самому на роду написано было сыграть Швейка! Нет, сначала-то я у него спросил: почему до сих пор он не сделал этого? Мой любимый актер лишь развел руками, и вдруг хрипловато буркнул: "Сам сыграй!.." А в ответ на мое понятное удивление тут же добавил: "Это… ну, в зеркало — посмотри…"

Я честно посмотрел: что есть, то есть… Но только ведь я не актер, я по-прежнему был тогда журналистом «Комсомолки», по командировке которой, кстати, отправился вскоре на несколько лет в Прагу — как раз на родину бравого пехотинца. Так судьба снова свела меня еще с одним из близких мне персонажей. Но и добавила несколько неожиданных для меня познаний, связанных с ним. Первое принесло мне немало радости: на чешском языке роман Гашека оказался еще — и намного! — смешнее, острее и каламбурнее, чем в переводе на русский. Чешская речь близка к не чужой для меня колоритной украинской, в них по природе немало забавно звучащих слов, метких и хлестких определений и выражений, читать которые или слышать — одно наслаждение. Изучая язык всей семьей, мы читали по вечерам «Швейка» на чешском и дружно катались со смеху… Вспоминаем и ныне гашековские перлы в оригинале, хотя прошло с той поры двенадцать-пятнадцать лет. Причем совсем не веселых. Вот бы сейчас Ярослава Гашека — и нам, и братьям-славянам…

Ну, а что тогда озадачило — это неожиданно сдержанное, порою даже прохладное отношение к Швейку и его творцу со стороны моих новых чешских знакомых — и очень многих. Кто бы мог это предполагать! Весь мир читает взахлеб, любит лихого солдата, а чешская интеллигенция — стесняется: опозорил, мол, Гашек нас на весь свет, вывел какими-то дураками… Я возражал им: у нас вон Иванушка-дурачок — мудрее любых царей, настоящий народный герой и любимец. То же и Швейк у вас — и зря вы его стыдитесь, зря комплексуете перед «цивилизованным» Западом…