— Если бы дело было только в этом, все было бы проще. Представляете, она изобразила себя стоящей на коленях среди множества подушек, c золотым поясом на талии и в прозрачном одеянии.

— Вы говорите, что она нарисовала себя, в чем мать родила?

— Более того, она посмела отправить эту картину в одну из галерей! — миссис Хокинс умоляющим жестом воздела руки, будто в ужасе от столь бесстыдного для порядочной женщины поступка. — Галерея на Бомонд-стрит посмела выставить ее на всеобщее обозрение в витрине у отеля «Рэндольф». Вы представляете, сколько народа видели картину?

— Да не волнуйтесь вы так, миссис Хокинс. Я уверен, что это всего лишь шалость, скоро все забудется и она возьмется за ум...

— Да, но голове Иоанна Крестителя она придала черты лорда Арчибальда Уэстбэри, сына графа Ньюберрийского. На полотне мисс Вероника держит его за волосы и… — экономка умолкла, пытаясь набраться смелости и подобрать правильные слова, чтобы выразить свое отвращение — ...и целует! В губы!

Александр задумался, снимая перчатки. Последние слова экономки дали ему понять, что ситуация гораздо серьезнее, чем ему показалось в начале. Он уже заметил, что в последнее время его племянница очень сблизилась с будущим графом Ньюберрийским, но ему даже в голову не приходило, что все настолько серьезно и может перерасти в скандал. Он даже думать не хотел об отношении ко всему этому семейства Уэстбери. Он не мог поверить, что Вероника могла быть столь бесстыдной. Хотя бы ради того, чтобы избавить от дополнительных проблем Лайнела Леннокса, с которым у нее были хорошие отношения, девушке стоило бы вести себя благоразумнее. Все знали, что Леннокс уехал в Египет по поручению графа Ньюберрийского.

«Бесполезно ходить вокруг да около, — повторял себе снова и снова профессор, рассеянно глядя на петлявшую по всему дому лестницу, уходящую в полумрак и заканчивавшуюся у входа в мансарду племянницы. — Просить Веронику быть благоразумной, это все равно, что пытаться ставить дверь посреди поля. Убедить ее невозможно, несмотря на то, что ее поведение дискредитирует всех нас».

— Боюсь, я ее слишком избаловал, — признался он вполголоса, снимая, наконец, правую перчатку. — Мне следовало быть с ней построже, но, глядя на нее, я вижу перед собой моего покойного брата Гектора. Я все время спрашиваю себя, что бы он сделал на моем месте?

— Уж точно не разрешил бы давать ей краски и мольберт, — решительно ответила миссис Хокинс. — Вам не кажется, что мы должны взять ее в ежовые рукавицы?

— Ни в коем случае. Запрет рисовать ни к чему не приведет. Насколько я помню, последний раз, когда мы попытались это сделать, она начала активнее посещать собрания суфражисток [2] и закончила тем, что стала распространять листовки прямо перед Камерой Рэдклифа [3].

У миссис Хокинс вырвался жалобный вздох. Александр протянул ей сюртук и перчатки и направился в гостиную на первом этаже, чтобы немного отдохнуть.

— Думаю, мне надо что-нибудь выпить, чтобы прийти в себя от всего этого. Составите мне компанию?

— Я бы с удовольствием, профессор, но я лучше накрою вам ужин, чтобы вы успели поесть до полуночи. Со всеми этими неприятностями вы совсем забыли о еде.

Женщина ушла, качая головой с видом великомученицы. Александр ухмыльнулся и открыл дверь в гостиную, уютную комнату, широкие окна которой выходили на реку Изис. Отсюда время от времени был слышен плеск весел, проплывавших мимо баркасов. В большом камине из красного мрамора, занимавшем половину стены, горел огонь, отбрасывающий причудливые тени на Аксминстерский ковер [4]. Над каминной полкой висел написанный маслом портрет женщины в полный рост в прекрасном бальном платье красного цвета. Профессор задержал свой взгляд на портрете, прежде чем направиться к своему креслу и опуститься в него.

Напряжение последних дней и усталость от путешествия на поезде дали о себе знать и навалились на него словно тяжелая мраморная глыба. Александр протянул руку, чтобы взять с маленького столика, стоящего рядом с креслом, квадратную бутылку с бренди. Он налил себе полбокала, и несколько минут наслаждался его великолепным вкусом. Ставя бокал на место, он заметил, что экономка принесла почту и положила ее рядом с графинами, подставками для трубок и маленьким глобусом небесной сферы.

Александр взял письма, чтобы просмотреть имена отправителей. Пара приглашений на концерт камерной музыки, на выставку экспозиций музея Эшмола [5], на литературное собрание в доме одного из старых магдаленских приятелей… Но среди всего этого было одно письмо, которого профессор давно ждал. «Август Г. Уэствуд» — было написано на конверте. Он сгорал от нетерпения, вскрывая конверт канцелярским ножом. Наконец, он держал в руках пачку тонких рукописных страниц и маленький сложенный вчетверо лист бумаги. Александр решил начать с последнего. Письмо пришло пять дней назад, 02 февраля 1903 года. Его друг Август писал из Уиллингтон Милл, старой фабрики в Северном Тайнсайде, принадлежавшей семье Проктер. Он сообщал о том, что слухи, собранные Сообществом исследователей сверхъестественного подтвердились: с начала прошлого века на территории фабрики обитала неприкаянная душа [6]. Работница Кэтрин Девор, известная как Китти, погибла при трагических обстоятельствах, когда ее волосы попали в механизм на фабрике Проктеров. С тех пор ее душа осталась там, словно в заключении, которому Август положил конец.

«Как видишь, на этот раз все было очень драматично, даже несколько театрально, — писал друг, не скрывая энтузиазма. — У меня такое ощущение, что наш Оливер превратит это в грандиозную статью для следующего номера «Dreaming Spires».

Далее Август сообщал, что скоро прибудет в Оксфорд и остановится в доме сестры до конца февраля. Таким образом, у него будет предостаточно времени, чтобы обсудить все с профессором.

На губах Александра заиграла улыбка. Он был бы чрезвычайно рад провести со стариной Августом хотя бы несколько дней. Они вместе учились в Магдален-колледже и с тех пор сохранили крепкую дружбу, несмотря на то, что теперь Август служил викарием в маленькой церкви Св. Михаила на севере Лондона и не мог отлучаться для встреч так часто, как им бы этого хотелось. Крепкие узы, которые их связывали, не были обусловлены лишь научными интересами обоих. Профессор считал своего друга одним из самых достойных людей из тех, кого он когда-либо знал. С мыслями об этом, Александр запустил руку в конверт и достал записи, о которых говорил друг. Должно быть, Август писал эти страницы в большом волнении, что отразилась на его почерке — он и без того не был идеальным, а теперь и вовсе стал трудночитаемым. Только Оливер способен расшифровать эту галиматью, недаром он читал на греческом, санскрите, арабском, говорил на латыни как римский патриций и владел еще множеством разных языков. Иногда Александр думал, что «Dreaming Spires» ничего бы не стоили без Оливера. Он положил бумаги Августа на стол и взял еще одно письмо в маленьком конверте, явно заклеенном наспех. Помянешь Оливера, он и…

На этот раз это была маленькая записка, написанная в спешке, и страница из газеты. Брови Александра удивленно приподнялись, пока он читал записку:

« Эта статья вышла в « Pall Mall Gazette » сегодня . Если именно в этом состояла идея Лайнела , то нашей бедной газетенке пришел конец . Молюсь , чтобы не было последствий . У меня создалось впечатление , что он слишком увлекся ролью национального героя и меня это беспокоит .