— Какие мы нынче краснокровые — решили быть графиней? — проговорил Вадим хрипло и как будто специально занижая тон. — А тогда я вам, графиня, отсалютую по-гусарски.

— Что-то не вспомянаю, это из двадцатого века? — Умила захихикала, как девочка, подала руку. — Ну, отсалютуй.

Вадим отстранил руку, притянул к себе женщину, напряжённый, как струна, и напыщенный, как индюк. Поцеловал в одно ушко, зарывшись в кудри. Женщина завизжала.

— Фу! Ах! Что за вертошарик!

Но не отстранилась, пока не поцеловал в другое. Томила, смеясь, подошла к мужу в надежде получить такое же приветствие. На неё посмотрели как на умалишённую.

Кровати приказали сложиться в диван, на котором и расположились. Томила, Умила, Вадим — в таком порядке.

— Бронислава поизнову арканится? Я слыхивал галдение ваше. Наказ ей дать надо!

— Не надо! — слишком резко проговорила, почти выкрикнула, Томила. — Не надо. Дала уже наказ за то, что наборонила нам там, интернет ей сломаю, блок сетевой запущу. И хватит с неё.

— Не хватит.

— Хватит-хватит, — закивала Умила, улыбаясь. — Вобче, наказ давать мартышке не надо, неча жуткого не натворила девушка, лишь вжадобу на меня затаила, потому как я баскящная. — Смахнула волосы за спину. — За такое наказы не дают. К слову о вжадобе, я ж не прямо так явилась: больно-то мне надо на физиогномии ваши второй вечер пялиться. Вонявки принесла! «Сокровище змия». Томилочка, звонарить будешь.

Из сумочки подруга вытащила хрустальное яблоко, по которому, огибая пальцы, ползал стеклянный червячок, вблизи оказавшийся гладкой гусеницей. Умила поймала её, отцепила — прорезиненные лапки дёргались в воздухе — и кинула в сумочку. Выдохнула.

— Баско, но бесполезно. Лучше б голографию какую всунули. На чьи телеса брызнем? Я не душнилася ими. К слову, «Сокровище змия» различно не только на коже раскрывается, но на любой вещице. Душу вытянет из камня.

— Погоди! — Вадим развернул свой телефон. — Запрошу гарсона прикатить нам трута.

— Ты уже выхлебал пинты две! — возмутилась Томила.

Умила положила ладонь на руку подруги.

— Томилочка, не гоношись. Учёные давеча доказали, что мужики супротив трута устойчивей баб. Пинтой больше — пинтой меньше, к тому ж, под хмельком Вадимушка такой бессовестник ветляный. Не будем вечер херить. Я сама не против побухарить.

— Сдаюсь! Но только одну бутылку. И только вина.

После вина гарсон привёз шампанское, за ним — коньяк. Компания, так и не прикоснувшись к духам, веселилась, играя в «Шаблон» — выгружали полноразмерную голографию какой-либо картины с вырезанными героями, которых собой же пытались заменить. Позже вместо картин решили взять порно. Играли в основном Умила и Вадим, причём первая всегда втискивалась в роль мужчин, а второй бился об неё задом в роли женщин. Умила хлопала в ладоши и, смеясь, утирала слёзы. Муж веселел и тупел от алкоголя, то и дело выпадал из голографии, выкрикивая при этом:

— Ой, как паздернуся щас!

Когда «Шаблон» надоел, решили, припомнив приветствие по-гусарски, в античные «Беглы» поиграть. Бегователь был преимущественно Вадим, ведь сам того требовал. Натягивал маску для сна и шёл на хлопки. Подруги, задыхаясь, бегали по комнате, подзывали, а иногда, устав или забежав в угол, сдавались. Вадим ощупывал и пытался угадать, кто же его жертва. Тяжелее всего было определить Умилу — сколько бы сиськи ни мял, догадаться не мог.

Вскоре, пару раз перевалившись за стены аньчан-комнаты, Вадим сам прекратил игру. Замученные, но радостные, все вернулись на диван, к духам, по котором снова ползала стеклянная гусеница — видимо, выбралась из открытой сумочки.

— Какая прилипчивая козявка, — сказала Умила, отцепляя насекомое, подмигнула Вадиму.

В самом начале щедро брызнули на запястье Умилы. Аромат, перебивающий даже алкогольный душок Вадима, заполнил комнату, пожрал кислород. Приторная ванильная булочка. Вадим, захлёбываясь слюнями, нанёс духи на шею под затылком и тут же засмердел вульгарностью — мускусом с выжигающими глаза специями. Томила, как и подруга, брызнула на запястье, растёрла. Слабая и невинная хвоя тут же растворилась, пропала, не успев раскрыться.

— Хиловато, — подруга цокнула.

Вадим, перепивший чуть больше, чем надо для «озорного настроения» смотрел хмуро.

— А если так? — Умила брызнула между грудей.

Со слегка покрасневшей кожи повеяло засахаренной розой. Вадим глянул на жену с омерзением, как будто с трудом сдерживаясь, чтобы не плюнуть в лицо. И тут же нырнул в засахаренную розу. Умила завизжала, тщетно пытаясь отпихнуть мужчину, что зарывался ей в декольте.

— Хоспади, отвянь! Ты выпивуха! Ахаха! Не щекотай! Да отвянь же, тута недалече твоя баба посиживает. Постыдись!

Жена, убаюканная вином, хихикала и нисколько не ревновала. Вадима это взбесило. Нахмурившись ещё сильнее, он схватил руку Умилы, брызнул «Сокровищем змия» на локоток. Поцеловал. От смеха у Томилы текли слёзы. Брызнул под подмышку и тут же, чтобы не вырвалась, облизал. Подруга яростно кричала, Томила же начала хохотать. Ничего плохого она в «шутках» мужа не видела, хоть они и показались пошлыми, но лишь слегка.

— Блыкень, матушку твою, отстань! Ты баламошной совсем?!

— Умилочка, давай на губки тебе брызну. Я помяную, любишь ты, когда на губки. Умилочка!

Женщина вырвалась, но Вадим зацепился за край платья, дёрнул. Не порвал, однако растянул. Умила зарычала. Томила с равнодушной весёлостью наблюдала, как муж повалил подругу на пол, прижал и наклонился к растянутым в оскале губам, сочным, красным из-за бальзама с перманентным пигментом.

Всех троих привлекло рыдание. Бронислава, неведомо когда появившаяся на пороге комнаты, прижимала к глазам ладони и ревела. Задыхаясь, трясясь, как будто в припадке, прислонилась к раме автоматической двери. Растёрла слёзы, сопли и яростно, пускай пискляво, крикнула:

— Шлюха! — Ткнула пальчиком в распластанную Умилу. — Лисая шлюха! А ты! Ты!.. Косорылой индюк-выпивуха!

Вадим рванул, как дикий зверь, намереваясь придушить, убить собственное дитя. В одно мгновение протрезвев, Томила бросилась в его сторону, но муж побежал не к двери, а к столику, схватил бутылку и метнул в дочь, к счастью, максимально косо — попал в стену. Небьющееся стекло в разлагаемой обёртке оглушительно долбанулось, отлетело на пол, закружилось. Бронислава, удушенная рыданием, ослеплённая злостью, побежала к себе в комнату, топая, стуча по стенам. Хлопнула дверью. Тут же из спальни выбежала взъерошенная Умила, на ходу натягивая архаичную сумочку на по-архаичному оголённое плечо. Торопливо обулась, чертыхаясь под нос, и выбежала из квартиры, крикнув на прощание:

— Сучьи нахальники, бляди!

И тоже хлопнула дверью.

Томила сидела на самом краю дивана и старалась не дышать. Дрожащими руками обнимала колени. Она прекрасно знала, в каком состоянии сейчас находится муж, а потому пыталась стать безликой мебелью, пустым местом. Вадим, скрюченный, как примат, ходил по комнате. Глянул бутылку зелёного коктейля, вина, шампанского, коньяка. Пусто. Поднял свой дорогущий виар шлем и, рыкнув, кинул в стену. Этот уже не был небьющимся, а потому разлетелся на сотни деталей по полу. Среди кусков пластикового корпуса ползала стеклянная гусеница, тщетно выискивая яблоко.

— Бабло давай на водяру.

Кольцо блеснуло, открылась голография. Томила зашла в «Кошелёк», но вдруг услышала рыдания дочери, тихие, не до конца заглушаемые железобетонной стеной. Сглотнула. Закрыла голографию и дрожащим голосом проговорила:

— Не дам.

Муж ждал этого. Подошёл, сжимая зубы до скрипа, дёрнул за волосы, скинул на пол. Взбесился, ведь она не издала ни звука, а лишь слегка приподнялась и повторила:

— Не дам. Тебе… хватит.

— Сука. Ёбаная пизда, блядь. Ты блядь!

Он пнул её в колено, тут же сильнее — в живот. Томила согнулась, изрыгнула болезненный выкрик, который немного успокоил Вадима.

— Бабло, блядь. Я мужик! Бабло давай.

Томила с трудом встала на колени, упираясь в пол дрожащими руками. Бросила взгляд на кольцо. Отрицательно кивнула сама себе.

— Тебе хватит.

Он дождался, когда она поднимется, и сразу после этого ударил кулаком в лицо. Её отбросило на диван, словно болванку. Из носа заструилась кровь. Когда Вадим подошёл, Томила завыла и попыталась пнуть мужа, отпихнуть от себя, спастись. Зря. Тут же получила кулаком в скулу, а потом снова оказалась на полу — её грубо сбросили. Вскрикнула и ослепла от боли — пнули в грудь. С жутким криком зачерпнув воздух, заорала. Вадим продолжал пинать — в промежность, живот. Когда пинал в лицо, она захлёбывалась, разбрызгивала кровь и на мгновение прерывала крик. Это нравилось ему, но даже пьяный он понимал, что так может убить, поэтому останавливался и бранился:

— Пизда! Балябная пизда, уродина, сука тупорылая! Сдохни, тупорылая сука! — И колотил по рёбрам.

Так продолжалось долго.

Наконец, запыхавшись, Вадим остановился, потный, злой, погрозил окровавленным кулаком:

— Пизда, блядь!

Приказал дивану разложиться в кровать, не раздеваясь рухнул на неё, некоторое время ворчал и ворочался. Пёрнул и захрапел. Лишь после этого Томила пошевелилась и взвыла, кусая губы. Стараясь беззвучно плакать, встала на карачки. Всё тело казалось загноившей болезненной раной. Каким-то чудом выпрямилась, но ненадолго. Упала, судорожно дёрнулась и выблевала вино с обедом на пол, затопив неустанно ползающую гусеницу.

Как оказалась в кровати, не помнила. Последним осознанным действием был приказ кокону:

— Приёбывай.

Вскоре боль утихла, а Томила затерялась на дне океана, среди нитей водорослей и кустов взморника.

***

Оказалось, Вадим избивал Томилу не так уж сильно: проснувшись, нисколько не скованная, свежая, как огурчик, она потянулась, упёрлась ладонями во внутренние стенки кокона. Даже рёбра целы. Удивительно. Шнур капельницы давно отцепился, экран показывал общее состояние, пульс — как у восемнадцатилетней — температуру, сатурацию, циклы фаз сна. Заодно вес, жир, мышцы, костную массу в процентах. Новости, гороскоп и аффирмации на день: «Я самая любкая, я самая вертоголовая, всё будет баско у меня».