От этого замечания у меня по спине пробегает дрожь, и мне приходится откашляться, чтобы не прохрипеть следующие слова.

— Ну, мы ведь знаем, что это неправда, так что мне все равно, что он подумает.

— В таком случае, я была бы очень Вам за это признательна. Если бы Вы меня проводили.

Я снова открываю дверь и помогаю Айви выйти из машины. Когда мы проходим в дом, я в неосознанном жесте слегка приобнимаю ее за поясницу, как делал каждый раз, когда мы с Вэл входили в комнату. Вот только, она не Вэл, и у меня нет ни прав, ни оснований к ней прикасаться, поэтому я сжимаю ладонь в кулак и отступаю на шаг назад. Удивительно, как легко рядом с Айви я вернулся к тем привычкам, с которыми расстался, став священником. Поднимаясь за ней по лестнице, я стараюсь не смотреть на ее икры, на черный шов, что тянется вдоль ее чулок и исчезает в этих туфлях на высоких каблуках. На каблуках, которые сводили бы меня с ума, впиваясь мне в спину.

Все это кажется мне слишком знакомым, и мое предательское тело реагирует с нетерпением мужчины, которого в конце ждет вознаграждение за труды.

Когда мы поднимаемся по лестнице на второй этаж, из-за одной из дверей до нас доносятся отголоски криков и брани.

— Не обращайте внимания, — бросает через плечо Айви. — Они все время так ругаются. Для них это что-то вроде развлечения.

— Что-то такое, чего с нетерпением ждёшь каждый день.

— Скорее всего. Не удивлюсь, если это какая-то их извращенная причуда.

На следующем этаже она останавливается перед дверью, и я обращаю внимание на номер: 1040.

— Вот тут я живу, — перекинув через плечо ремешок сумочки, Айви опускает взгляд. — Не хотите войти? В смысле, просто чтобы убедиться, что там никого нет.

— Конечно, — осторожно отвечаю я.

Она вставляет ключ в замок, раздается щелчок, и передо мной открывается удивительно светлая комната с белыми стенами и прозрачными занавесками. Интерьер беззастенчиво женский, пропитанный аппетитным ароматом, ее ароматом, чем-то вроде ванили и персиков. Я следую за Айви и, пока я обвожу глазами окружающую обстановку, она проскальзывает в комнаты и выходит обратно.

— Похоже, все чисто.

Пробежав взглядом по граммофону, я снова переключаю внимание на Айви, и каждая клеточка моего тела кричит мне убираться отсюда, потому что все здесь — сплошное искушение, включая ее саму. То, как она стоит в своей юбке, изящно заведя ногу за ногу, а расстёгнутый ворот ее блузки слегка приоткрывает область декольте… Все это разом просто чересчур.

— Не хотите бокал вина? В смысле, полагаю, священники... ну, знаете, только при причастии, и все такое…

— Мне не положено.

— Понимаю. Вы, наверное, почти не пьете.

В глазах у Айви отражается такое разочарование, словно отвергнув ее предложение, я нанес ей физическое оскорбление, и от этого мне становится не по себе.

— Я больше люблю виски. Но вино — это хорошо. Вино — это умиротворение.

Она с улыбкой поднимает на меня взгляд, и в ее глазах снова мелькает лукавый блеск.

— Умиротворение? Неужто целомудренному отцу Дэймону свойственна и агрессивность?

— Я бы не назвал себя целомудренным.

— От чего же?

Немного помолчав, чтобы как следует обдумать свои следующие слова, я качаю головой. В конце концов, кому эта девушка расскажет? И не все ли равно после стольких лет?

— Я уже был женат. Об этом мало кто знает, так что я был бы признателен, если бы Вы не распространялись на этот счёт.

— Вы развелись или типа того? — она зажмуривается и мотает головой. — Извините, не отвечайте на этот вопрос.

— Нет. Она погибла. Моя жена и дочь.

Нахмурившись, Айви наклоняет голову, и у нее на лице вновь проступает озабоченное выражение.

— Извините, я отойду на минутку?

— Да, конечно.

Айви исчезает за французскими дверями. Судя по виднеющемуся за ними столу и экстравагантного вида люстре, я делаю вывод, что это кухня, и принимаюсь рассматривать лежащие рядом с граммофоном пластинки. Похоже, все они в основном французские, и их названия я не то что узнать, даже выговорить с трудом смогу.

Айви возвращается с двумя бокалами вина, наполненными практически до краев.

— Надеюсь, Каберне Вам понравится.

Мне следовало бы отказаться от предложенного напитка и сразу же уйти, но я этого не делаю.

— Сожалею о Ваших жене и ребенке. Должно быть это очень... болезненная для Вас тема. Не буду совать нос не в свое дело.

— Большое спасибо, — я отпиваю глоток вина, жалея, что не могу выхлебать его залпом.

Усевшись на кушетку, я аккуратно ставлю бокал на лежащий на деревянном кофейном столике костер. (Костер — подставка под бокал или кружку. Небольшая круглая или квадратная подложка из стекла, дерева, спрессованного картона — Прим.пер.)

— Итак, расскажите мне о французских певцах и Эйфелевых башнях.

У нее на лице расцветает улыбка, словно это тема наполняет ее счастьем. Айви садится рядом со мной. Неприлично близко. И мне приходится изо всех сил сопротивляться желанию отстраниться, чтобы она не подумала, будто ее близость мне не приятна. Это вовсе не так, но мне не следует этим пользоваться.

— Моя бабушка родилась в Париже. Я росла, слушая французскую музыку, разговаривая на этом языке, и когда-нибудь, когда мне удастся накопить достаточно денег, я планирую туда поехать.

— Ваша бабушка очень много для Вас значит.

— Она единственный человек в моей жизни, который меня не бросил. Моя мать сбежала сразу же после моего рождения, а отец, скорее всего, загнулся где-нибудь в Венис-Бич, если к тому времени уже не умер от передозировки. Героиновый наркоман.

— Очень жаль. Героин — та ещё дрянь. Наверное, временами Вам бывает здесь очень одиноко.

Айви на мгновение уходит в свои мысли и водит пальцем по краю бокала, посасывая нижнюю губу.

— Да, бывает. Честно говоря, не знаю, что я буду делать, когда mamie не станет. Она — все, что у меня есть, — Айви подносит бокал к губам и делает глоток, а когда снова поднимает глаза на меня, я замечаю в них слезы.

— Эй, все будет хорошо, Айви, — смахнув пальцем слезу у нее со щеки, я на мгновение заглядываю в ее покрасневшие ярко-зеленые глаза.

Совершенно потрясающие.

Не успев опомниться, я наклоняюсь к ней так близко, что чувствую у себя во рту ее дыхание, и прислонившись к губам Айви, ощущаю вкус вина и высасываю из ее кожи его терпкий аромат. Только услышав вырвавшийся у нее из груди стон, я понимаю, что натворил, как хищно воспользовался ее волнением, и тут же отстраняюсь.

Она обхватывает ладонями мое лицо и, не дав мне отпрянуть, снова притягивает к себе. Зарывшись пальцами в ее длинные волосы, я, словно грешный вор, краду у судьбы еще одно желанное мгновение. Во мне горячими, пульсирующими волнами разливается гнев. Почему сейчас? Почему именно теперь, когда я и так уже совершил столько грехов, появляется она и подвергает меня такому искушению? Сладкое, отравляющее яблоко, которое на вкус как все мои желания. Как всё, что мне сейчас нужно.

Я прихожу в себя и, легонько пихнув ее в грудь, прерываю поцелуй.

— Прошу меня за это простить. Извините.

— Простить за что? За то, что Вы меня поцеловали? Вы хоть представляете, сколько раз я об этом мечтала?

— Это неправильно, Айви. Я не должен был сюда приходить. И не должен был этого делать.

Вставая с дивана, я опрокидываю вино. Быстро подхватив бокал, я вновь ставлю его на столик и замечаю, что вино слегка забрызгало мне ладонь.

— Вот, — по-прежнему сидя на диване, Айви берет мою руку и, не сводя с меня глаз, проводит языком по стекающим каплям.

Когда я вижу, как ее язык скользит по моей коже, у меня по спине пробегает дрожь, а в штанах напрягается член. Поспешно отдернув руку, я сжимаю ее в кулак, и когда Айви поднимается с дивана и встает передо мной, все мои инстинкты подсказывают мне отступить назад.

Под ее прозрачной кремовой блузкой проступают два затвердевших соска, наполняя мои мысли еще более яркими образами этих идеальных округлостей, которые так и просятся мне в ладонь. Быстрым движением языка Айви облизывает губы, от чего они становятся блестящими и будят во мне желание снова засосать их в рот. Когда я смотрю на нее, то перестаю быть отцом Дэймоном. Я — тридцатипятилетний мужчина, который почти десять лет лишал себя удовольствия. Удовольствия, которому до этого предавался с большой охотой.

— Я должна кое в чём признаться, святой отец.

— Простите, сейчас я не могу Вас выслушать, — я обхожу ее и направляюсь к двери. — Вы сможете исповедоваться мне завтра. В церкви.

— Я видела, что Вы сделали.

Уже взявшись за дверную ручку, я останавливаюсь. Меня прошибает ледяной холод, парализует мышцы.

— Что ты сказала?

— Той ночью. Я видела, что ты сделал.

Собравшись с силами, я разворачиваюсь к ней, и вижу, что, несмотря на ее гордо вздёрнутый подбородок, она дрожит.

— И что же, по-твоему, ты видела, Айви?

— Ты... ты сбросил труп. В отстойник, — теперь уже назад отступает она.

«Бл*дь».

Хуже совершенного мною греха лишь осознание того, что из всех людей на планете именно ей посчастливилось это увидеть.

Я медленно приближаюсь к ней, буравя ее взглядом в молчаливой угрозе. И, похоже, это работает, потому что как только ее спина упирается в стену, Айви отводит глаза.

— Ты уверена, что видела именно это?

Это говорю не я. Не отец Дэймон, а сын моего отца. Безжалостный ублюдок, который всегда подчищал за собой, или навлёк бы на себя его гнев. Я почти слышу, как он смеется, приговаривая, каким же я был идиотом, проявив такую небрежность, такую беспечность. Мне хочется послать его к черту, но он прав.

Что я наделал?

Айви по-прежнему не поднимает на меня взгляд, и так стискивает челюсть, что, когда я прижимаю ее к стене, мне хочется впиться в нее зубами.

— Я знаю, что видела. И не боюсь.

— А, по-моему, ты очень боишься. Я чувствую, как ты дрожишь.

— Это не от страха.

Черт бы ее побрал. Когда она устремляет на меня эти зеленые, полные порочного желания глаза, мне тут же становится ясно, на чьей стороне перевес.