17. Айви

Устроившись на полу своей квартиры с бутылкой вина и сигаретой, я разворачиваю письмо от mamie. Наверное, сейчас не самое лучшее время его читать, но в данный момент ее слова мне нужнее, чем когда-либо. Я отдала бы все на свете, чтобы она сидела рядом со мной, гладила меня своей теплой морщинистой рукой и твердила мне, что все будет хорошо.

Она всегда говорила, что в конце концов все образуется.

Хотя, может, это и не так. Может, это не относится к женщине, которая предала единственного мужчину, заставившего ее что-то почувствовать.

Я не врала, когда говорила Дэймону, что не знала о том, что Валери и Изабелла были его семьей. В тот момент о муже информации имелось крайне мало, он словно сквозь землю провалился. Просто исчез. В новостях ни разу не показали его фото, даже в тот короткий миг, когда в самом начале он был объявлен подозреваемым. А в таком городе, как Лос-Анджелес, где убийства происходят каждый день, они не долго остаются в центре внимания и быстро становятся историей.

Когда mamie рассказала мне о том, что ей сообщила работавшая в том отеле подруга, я целую неделю не могла есть. Мне хотелось пойти в полицию и во всем признаться, даже если это означало бы выдать себя, но Кэлвин уже пригрозил, что, если я хоть слово скажу о медицинской карте, замучает mamie до смерти. А с такими связями в полиции, как у него, мне не верилось, что кто-то там примет мое признание.

Дрожащими руками я тушу сигарету и читаю письмо.

Моя дорогая Айви,

Вся твоя жизнь была пропитана болью и чувством вины. Печалью оттого, что тебя бросила мать. И отец тоже. Чувством вины за то, что ты несешь на своих плечах чужой грех. Дело в том, что люди каждый день делают выбор, поступить правильно или нет. И иногда во имя чего-то правильного они поступают неправильно. Я хочу, чтобы ты простила себя и научилась принимать прощение от других. Это не грех — любить кого-то так безоговорочно, что готов сделать для него все, что угодно. Но самый тяжкий грех — это не дать Богу возможности тебя простить.

On se reverra un jour, mon petit moineau. (On se reverra un jour, mon petit moineau (франц.) — «Мы с тобой еще увидимся, мой маленький воробушек»– Прим. пер.)

Je t’aime.

Mamie.

Мои слезы падают на листок бумаги, и я прижимаю ее последние слова к груди, желая выгравировать их на своем сердце. Я опрокидываю бутылку вина, с жадностью глотая своё лучшее Каберне, но тут вздрагиваю от внезапного стука в дверь и проливаю вино на письмо.

— Айви! — в доносящемся из-за двери голосе слышится явная угроза, и меня охватывает дикий ужас.

«О, нет. Только не Кэлвин. Только не сейчас».

Я тянусь к телефону, о котором за последние два часа совсем забыла, и вижу, что Кэлвин написал мне еще дюжину сообщений, и каждый раз во все более рассерженном тоне. Борясь с подступившей к горлу тошнотой, я тихонько подхожу к двери и, посмотрев в глазок, встречаюсь с его яростным взглядом, который тут же подтверждает все мои опасения.

— Айви! Открывай!

Вздрагивая, я слышу еще три удара в дверь и, зажав рукой рот, чувствую, как все мое тело сотрясается от страха и адреналина.

— Ты убирайся! Ты сейчас же убирайся, или я вызову полицию! — от голоса миссис Гарсиа у меня по спине пробегает тревога, и когда Кэлвин резко разворачивается и с силой толкает женщину к противоположной двери, я начинаю действовать.

Я распахиваю дверь и, отшвырнув его руку, падаю на колени рядом с миссис Гарсия, которая лежит на полу, потирая макушку.

— О, Боже, с Вами всё в порядке?

— Да, я в порядке.

Меня хватают и поднимают с пола крепкие руки. Я кричу и борюсь и, пнув Кэлвина ногой, толкаю его локтем в грудь.

— Ты оставь ее в покое! — вопит позади нас миссис Гарсия.

Дверь заглушает все ее дальнейшие угрозы вызвать полицию, а Кэлвин тащит меня через всю комнату и бросает на кровать. Он подкрадывается ко мне, как злобный хищник, припирает к стенке, загоняет в клетку.

— Где ты была, любовь моя? — цедит он сквозь стиснутые зубы. — Я весь вечер тебе звонил и писал, звонил и писал, мать твою!

— У меня умерла бабушка, бессердечный ты ублюдок!

Я хочу сказать, что не хотела так его называть, зная, что это выведет его из себя, но события этого вечера обнулили все мои инстинкты. Я чувствую, что меня замкнуло и готова сдаться.

Щеку пронзает резкая, жгучая боль и отбрасывает мою голову в сторону.

— Бессердечный? И это говорит мне сучка, которая не может проявить немного благодарности к тому, кто спас ее задницу?

— Ты никогда меня не спасал. Ты лишил меня свободы, и с тех пор я жалею, что тебе помогла!

Очередной удар врезается мне в скулу. Вздрогнув, я чувствую, как стучат мои зубы, и боль пронзает пазухи.

— Где ты была сегодня вечером?

— В доме престарелых, — я пытаюсь говорить спокойным голосом, не сомневаясь, что следующий удар наверняка меня вырубит. — Я же тебе сказала, что моя mamie умерла.

— Твоя mamie? — у него раздуваются ноздри. Он поднимает голову и, стиснув челюсти, поджимает губы. — Тогда почему здесь воняет гребаным сексом?

— Ты спятил. Позвони в дом престарелых, Кэлвин. Они тебе подтвердят.

«Чертов психопат!»

Он отталкивается от кровати и, приподняв постельное покрывало, исчезает в ванной. Оттуда доносится грохот — вне всякого сомнения, мои личные вещи, которые он в истерике разбрасывает по комнате.

С бешено колотящимся сердцем я смотрю, как он переходит из ванной в гардеробную, и появляется оттуда, держа в руках черный латексный костюм, а именно ту его часть, на которой тусклым пятном виднеется высохшая сперма Дэймона.

— Да? А это что такое?

Переводя взгляд от костюма к его вытаращенным от недоумения глазам, обещающим мне море боли, я откашливаюсь, в надежде его убедить.

— Это ничего.

— Я купил эту хрень совершенно новой. Так откуда же на ней следы спермы?

По звенящей в его голосе злобе я понимаю, что любые мои заверения будут напрасны. Его глазные яблоки буквально горят красным светом от ярости, которая, как я думаю, сейчас бурлит у него в крови.

Пока моё сознание мечется в поисках ответа, он подносит костюм к носу, нюхая ткань, и у меня внутри все сжимается.

— Я... Кэлвин…

Он со всей силы бьет меня по щеке рукой с костюмом, и от вспыхнувшей боли к моим глазам подступают слёзы.

— Ты лживая тварь. А знаешь, что бывает с лживыми тварями? — он не дает мне возможности ответить. Не то чтобы я хотела. — Их дрючат.

Не успеваю я воспротивиться, как он хватает меня за лодыжки и тащит к краю кровати. Пинать его бесполезно, поскольку он держит меня за ноги, а потом одним резким рывком переворачивает на живот. Цепляясь за простыни, я поднимаюсь на колени, чтобы убежать, но он тянет меня назад и наваливается сверху всем своим весом.

— Сколько раз тебе повторять? Эта киска моя! Полагаю, нам придется поставить на ней клеймо, как считаешь? Позаботиться о том, чтобы каждому ублюдку было ясно, чья она. Думаю, Айви, пришло время включить твою плойку.

— Нет, нет!

Кэлвин хватает меня за волосы и тащит в ванную, я брыкаюсь и скольжу ногами по полу. Оказавшись внутри, он, все еще удерживая меня, опускается на колени.

Мне удается одним резким ударом пнуть его по яйцам, после чего он издает рык и наваливается на меня всем телом.

Из груди вырывается весь воздух, мои ребра, кажется, сейчас треснут. Какое-то мгновение я не могу вздохнуть, и, воспользовавшись этим, Кэлвин вытаскивает из заднего кармана наручники и пристегивает меня ими к умывальнику. Все еще хватая губами воздух, я переворачиваюсь и делаю первый небольшой вдох. К тому времени, как мне удается набрать в легкие достаточно воздуха, Кэлвин полностью стягивает с меня джинсы и трусики, и оказываюсь совершенно обнаженной ниже пояса.

Он раздвигает мне бедра, больно прижимает их к полу и, наклонившись, утыкается носом мне между ног.

— Пахнет членом другого мужика.

Я изворачиваюсь, но не могу высвободиться из его хватки, чувствуя, как царапая меня ногтями Кэлвин просовывает в мою плоть два пальца, и низ живота пронзает острая боль.

— Похоже, что в тебе побывал чей-то член. Прямо как в маленькой шлюшке.

Поднявшись на колени, он достает из корзины мою плойку и вставляет ее в розетку.

Увидев весь этот ужас, я внезапно прекращаю борьбу.

— Пожалуйста, Кэлвин. Пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста, я выполню все, что пожелаешь. Все что угодно.

— Оу, это как раз то, чего я хочу, любовь моя. Отыметь тебя этой штукой и убедиться, что любой хрен, который попытается тебя после этого трахнуть, быстро поймет, кому ты принадлежишь.

— Пожалуйста, Кэлвин. Не делай этого.

— А знаешь, как он это поймет? — продолжает Кэлвин. — Просто, если кто-нибудь попытается засунуть в тебя свой член, ты сразу вспомнишь, как это больно, когда тебя трахают горячей плойкой, и скажешь ему, что эта киска принадлежит мне. Кэлвину Бьянки.

— Нет, пожалуйста.

Он прикладывает палец к щипцам для завивки, видимо, проверяя достаточно ли они нагрелись, и на его лице проступает злая усмешка.

— Динь! Динь! Прямо с пылу с жару, детка.

Когда он подносит их ко мне, я брыкаюсь и извиваюсь, и от страха мое поле зрения начинается уменьшаться. Оно сужается до тех пор, пока единственное, что я вижу, — это плойка у меня между бедер.