ГЛАВА 7
Как только я вошла на кухню, Эвелин ахнула:
— Dios mio!2
Она закрыла рот ладонью и опустила венчик. Яично-молочная смесь потекла на поцарапанную, но сияющую поверхность острова из нержавеющей стали.
— Кто это с тобой сделал?
И хотя мы были одни на кухне и, вероятно, единственные во всей гостинице, кто не спал, она говорила тихим голосом.
Не сводя глаз с венчика, с которого стекала жидкость, я сказала:
— Я упала.
Она подозрительно сощурилась, её зрачки потемнели.
— И на чей кулак ты упала?
— Не на чей. Клянусь. Мне стало плохо, ну, ты знаешь, как это у меня бывает... и упала в обморок.
И это была правда. Я всегда падала в обморок, когда меня тошнило.
Она обошла остров, схватила пальцами мой подбородок, повернула моё лицо вправо, потом влево, и осмотрела мою щёку. Забыв про свою открытую рану, я закусила губу, но затем сразу же отпустила её и высвободила своё лицо из её рук.
Она свела вместе подведённые карандашом брови, после чего её взгляд прошёлся вниз по моему телу, и она заметила синяки на локтях и запястье.
— Говори правду, querida3.
Правду... Могла ли я сказать ей правду? Она могла побежать с криками обратно в Лос-Анджелес или, что ещё хуже, перестать любить меня из-за того, кем я была. Почему это не пришло мне в голову, когда я заставила её бросить всё ради меня? Неужели я думала, что смогу вечно скрывать от неё свою двойственную природу?
— Ты поэтому уехала тогда из Боулдера? — спросила она. — Тебя кто-то обижал?
— Никто меня не обижал.
Рассказала ли ей мама про Хита?
— Но именно из-за этой проблемы мы уехали из Боулдера.
Её глаза яростно сверкнули, когда она осмотрела мою кожу, которая напоминала камуфляжную расцветку моего топа, надетого под униформу. Вероятно, мне следовало надеть что-то с длинными рукавами.
Я вздохнула.
— Ты можешь пообещать мне, что не станешь ненавидеть меня, как только я расскажу тебе всю правду?
Она прижала руку к груди, к самому сердцу.
— Ненавидеть тебя? Боюсь, мне уже слишком поздно ненавидеть тебя.
Я опустилась на стремянку, которую Эвелин использовала как стул, когда её колени болели, и закрыла лицо руками.
— Ты решишь, что я сошла с ума.
— Я никогда не подумаю про тебя такое.
— Нет, подумаешь. И ты уедешь.
Я сказала Лиаму, что уже ничто не может причинить мне боль, но это была неправда. Если бы Эвелин отвернулась от меня, оставила меня, это причинило бы мне невероятную боль.
— Я тебя никогда не оставлю.
— Клянешься?
Я приподняла голову и опять посмотрела в её нежные глаза.
— Богом клянусь. Теперь рассказывай.
— Я... — я сглотнула. – Я… оборотень, — мой голос прозвучал тише, чем вентилятор вытяжки над плитой.
Эвелин раскрыла рот. Потом закрыла. А потом снова открыла. В эту минуту она была похожа на форель, которую папа ловил в горных реках.
— Un lobo?4
Я выучила благодаря ей достаточно слов на испанском, чтобы понять слово "lobo": волк. Даже для меня, девушки, которая выросла с осознанием того, что такие фантастические существа были на самом деле, всё это прозвучало крайне дико.
Дрожащими пальцами я заправила прядь волос за ухо.
— Да.
Она не отпрянула, не убежала с криком, но на её лице отразилось недоумение.
— Как больно ты ударилась головой?
— Я покажу тебе.
Я сконцентрировалась изо всех сил, подняла вверх свои трясущиеся руки и пожелала, чтобы мои ногти превратились в когти. Ничего не произошло. Я снова попыталась. И опять ничего. Я засунула руки под свои ляжки.
— Раньше я могла перевоплощаться по желанию, но я долго отсутствовала...
— О, дорогая...
— Эвелин, прошу тебя. Я говорю правду.
Она бросила на меня взгляд, в котором было столько боли и сочувствия, что мне пришлось взять телефон из кармана своей туники и набрать Эвереста.
После пары гудков, в трубке раздался его сонный голос:
— Алло?
— Приходи на кухню прямо сейчас, — сказала я.
— Несс, ещё шести нет.
— Пожалуйста.
Он проворчал:
— Хорошо.
Между мной и Эвелин наступила тишина. Я видела, что тысячи слов готовы были сорваться с её языка, но она не произнесла ни единого. Она просто уставилась на меня, а на её лице отразилось такое же беспокойство, как в тот день, когда мы наконец-то впустили её в свою квартиру на первом этаже.
Через пять долгих минут пришёл Эверест.
— Что?
— Покажи Эвелин, — попросила я.
— Что показать?
— Кто мы такие.
Его глаза округлились.
— Несс...
— Я больше не могу держать это в секрете.
Он повернулся к Эвелин. Кожа на его лице вокруг глаз и рта напряглась.
— Пожалуйста, — прошептала я.
— Хорошо, — он поднял руки вверх.
Через несколько секунд его ногти удлинились и загнулись, а пальцы укоротились и почти исчезли в ладонях.
Эвелин побледнела, став такого же цвета, как и её тесто для блинчиков. Она перекрестилась, а потом... потом она упала в обморок.
Эверест успел поймать её до того, как она ударилась головой о плитку. Я слезла со стремянки и помогла ему расположить её на ней. Кинувшись к раковине, я схватила несколько бумажных полотенец и намочила их.
— Зачем тебе надо было ей рассказывать? — пробормотал Эверест, его голос прозвучал всё ещё немного сонно.
— Потому что она всё равно бы узнала. Наше существование не очень-то скрывают в этой части света.
— Только потому, что люди подозревают о нашем существовании, не значит, что все они в это верят.
Я присела рядом с ней на корточки и промокнула её лоб мокрым полотенцем.
— Мне надо было, чтобы она поверила.
Её веки дрогнули, после чего ресницы, покрытые тушью, приподнялись. Она очнулась и заморгала. А затем её чёрные глаза остановились на мне. В них промелькнуло что-то сродни страху или удивлению, я не могла этого понять.
— Пожалуйста, скажи что-нибудь, Эвелин, — я промокнула её шею мокрым полотенцем.
— Завтрак, — пробормотала она. — Мне надо приготовить завтрак.
Она отодвинула мою руку, упёрлась об остров и, покачиваясь, встала на ноги. Эверест не выпустил её, но она сбросила с себя его руки, словно это были пауки.
Она взяла нож с зазубринами и повернулась ко мне. Я попятилась и упала, ударившись попой о холодную плитку на полу. Она что собиралась убить меня?
— Ты умеешь нарезать хлеб, Несс? Толстыми ломтиками?
Постаравшись успокоить свой учащённый пульс, я поднялась на ноги и взяла у неё нож. Лезвие с зазубринами издало лёгкий звук в воздухе и сверкнуло в ярком свете.
Эвелин вернулась к тесту и взяла свой венчик, словно не было никакого признания, а руки Эвереста не превращались в лапы.
— Если я вам больше не нужен, я пойду, посплю ещё пару часов, — сказал Эверест, повернувшись ко мне. — Если, конечно, ты не хочешь, чтобы я остался.
— Нет. Иди. Спасибо, — и прежде, чем он ушёл, я сказала ему: — Прочитай сообщения.
— Я читал их.
Я слабо улыбнулась, а когда он исчез за вращающейся дверью, я подошла к разделочной доске, где возвышались три буханки халы5.
— Эвелин, ты...
Я хотела сказать "злишься", но она остановила меня, подняв руку.
Слёзы обожгли мои опухшие веки. Она не хотела со мной разговаривать. Она была в ужасе, и я не могла её винить.
Мы молча работали бок о бок. Она закидывала толстые куски бекона в чугунную сковороду, а я окунала кусочки хлеба, которые нарезала, в молочно-яичную смесь, для того, чтобы потом отправить их на другую сковороду, которую Эвелин смазала маслом. Мы ни разу не посмотрели друг на друга. Я боялась того, что могла увидеть в её глазах, и она, вероятно, тоже.
Пока она готовила, я надела на руки резиновые перчатки и начала намыливать гору мисок и кухонных принадлежностей. Затем я расставила контейнеры из нержавеющей стали и помогла Эвелин разложить позолоченные треугольнички французских тостов, пышные блинчики, хрустящие хашбрауны6, жареные сосиски, блестящий бекон и яичницу.
Когда я вынесла контейнеры в пустую столовую, с гор начал спускаться рассвет, который коснулся величественных сосен и раскрасил их иголки в голубой цвет, а скалы — в лавандовый. Рассвет всегда был моим любимым временем суток. Возможно, потому что в это время было очень тихо, или потому что он напоминал мне чистый лист бумаги, на котором можно было нарисовать всё что угодно.
Но не сегодня. Сегодня эта пустота казалась бледной, и её омрачало молчание Эвелин.
Расставив все блюда по отсекам, я зажгла небольшие свечи, которые должны были подогревать их, пока стая не спустится в столовую. Я заварила кофе и чай в буфете, после чего на автомате заполнила термосы тёмной дымящейся жидкостью.
Раздался стук вращающейся двери.
— Не знаешь, где я могу найти... — Лиам встретился со мной взглядом.
Я приподняла термос.
— Кофе?
Он медленно кивнул и протянул керамическую кружку, которую сжимал своими длинными пальцами.
Я наполнила её.
— Как ты обычно его пьёшь?
— Что случилось с твоим лицом?
Я облизала рану на губе.
— Упала. Хочешь молока? Сахара?
Он свёл вместе свои тёмные брови.
— Только молока.
Я налила немного молока в его кружку.
— Ещё?
Он посмотрел на мой рот.
— Хочешь ещё молока?
Он покачал головой, а потом запустил руку в свои каштановые волосы, взъерошив их. Я не очень хорошо помнила его мать — она умерла, когда мне было пять, а ему девять — но я помнила, что она была красивой и доброй женщиной. Вместо того чтобы разглядеть черты Хита в Лиаме, я попыталась найти её черты, но его точёная квадратная челюсть, карие глаза и тёмные брови достались ему от Хита.
— Готова к сегодняшней встрече? — спросил Лиам, когда я вернула молоко на огромную деревянную подставку.
— К встрече со старейшинами или пейнтболу?
Я расставила керамические кувшины и термосы, после чего наполнила стеклянные кувшины льдом и водой и тоже поставила их на подставку.
— И к тому и к другому.
Я самодовольно улыбнулась ему и почувствовала резкую боль в лице. Никаких больше улыбок сегодня.
— Я была готова к этому с самого рождения.
Я взяла поднос за роговые ручки и подняла его.
— Тебе помочь?
И хотя мои суставы немного болели, я сказала: