— Я ценю это, папа. Правда, — натянуто отвечаю я. — Но Алекс... он...

Что он? Психологически надломлен? Скорбит? Я не могу сказать точно. Я искала все обычные признаки горя, которые могут появиться у нормального человека, когда он теряет кого-то близкого, но с Алексом трудно точно определить признаки чего-либо. Он кажется пустым. Отсутствующим. Выпотрошенным. Когда он смотрит на меня, он меня не видит. Алекс смотрит сквозь меня, в какую-то темную, запретную пустоту. Он был втянут в эту пустоту неделю назад, туда, куда я не могу следовать за ним, и с тех пор он не может найти свой путь обратно. Я начинаю думать, начинаю волноваться, что он, возможно, не захочет всплывать из чернильно-черных глубин.

— Хорошо. Ты знаешь его лучше всех. Если это должны быть только вы двое, тогда это должны быть только вы двое. Но...

Я оборачиваюсь и смотрю на отца.

— Но ты беспокоишься обо мне? Ты боишься, что это будет последнее, что приведет меня к нервному срыву?

Он издает смешок на выдохе, глядя себе под ноги.

— Нет. Ты сильнее всех нас вместе взятых. Шаровой таран не смог бы оставить на тебе ни одной вмятины, малышка.

Он шутит. Я знаю это, потому что хорошо знаю его, и я также знаю, что папа беспокоится обо мне.

— Все, что тебе нужно сделать, это позвонить, Сильвер, — говорит он. — Ты знаешь, что я приду. Знаешь, что я буду там, если кто-то из вас передумает.

Моя грудь сильно сжимается, на этот раз не от боли, а от любви. Глядя на моего отца, вы бы не назвали его рыцарем в сияющих доспехах. Очки у него всегда чуть-чуть кривоваты, линзы постоянно заляпаны отпечатками пальцев. Его волосы обычно выглядят немного дикими, его кудри отказываются лежать ровно и быть прирученными. Борода, которой он щеголяет в последнее время, вовсе не та ухоженная хипстерская, какой он ее считает, и не борода лесоруба или какого-нибудь дровосека, живущего в хижине. Именно такую бороду отращивает писатель, который сидит, сгорбившись, постукивая по клавиатуре ноутбука, живет на кофеине и рогаликах в течение шести месяцев, обменивая каждую свободную секунду дня на горсть драгоценных слов.

В нем нет той неистовой, жесткой искры, присущей многим другим мужчинам. Это не в его характере — терять самообладание или набрасываться с кулаками, вот почему это особенно впечатляет, когда он бросается на защиту тех, кого любит, не задумываясь о том, чего это ему может стоить или как сильно это может ранить. Я знаю, что он планировал с Алексом в ту ночь, когда Джейкоб Уивинг пришел в дом и забрал меня. Мы не говорили об этом, но правда все равно тяжело лежала между нами. Он пошел с Алексом, чтобы причинить боль ублюдку, который причинил боль мне. Он пошел за кровью... и пошел туда с пистолетом.

Кэмерон Париси, архитектор.

Кэмерон Париси, писатель.

Кэмерон Париси, отец.

Кэмерон Париси, потенциальный палач.

— Люблю тебя, папа, — прохрипела я, роясь в своей шкатулке с драгоценностями.

Я уже надела пару простых золотых гвоздиков и тонкую золотую цепочку, которую бабушка подарила мне на день рождения в прошлом году. Мне больше не нужно украшений, мне нужно чем-то занять руки. Я не могу стоять прямо и неподвижно и говорить отцу, что люблю его, не разваливаясь на части.

— Я тоже тебя люблю, малышка. — Его голос мягкий и теплый, и мне кажется, что я плыву, как будто я могу упасть в его слова и быть смягченной ими, защищенной и безопасной, и снова восьмилетней. — Ладно. Ну... уже пора. Машина будет здесь через пять минут. Я уже убедился, что водитель знает, что ты по дороге заедешь к Генри.

Ноги отца издают шипящие звуки, когда он в одних носках идет по ковру. Он легонько целует меня в затылок, успокаивающе кладя руку мне на плечо, и я переполняюсь благодарностью. Я так благодарна ему за это. Так благодарна, счастлива и благословенна, что он здесь, рядом, готов помочь мне, если понадобится. Иметь такого отца, как у меня — все равно, что выиграть в лотерею. Я так чертовски счастлива, что он есть в моей жизни... что только напоминает мне, что прямо сейчас парень, которого я люблю, один, без своих родителей, на которых можно опереться.

Двигатель черного «Линкольна» урчит, как кошка, когда мы скользим по улицам Роли. Мир снаружи, четко очерченный и белый, покрытый снегом. Небо практически лишено всякого цвета. На переднем сиденье водитель поправляет свою аккуратную шоферскую шляпу и пытается встретиться со мной взглядом в зеркале заднего вида. Я избегаю этого любой ценой, однако мой тщательно продуманный пустой взгляд в окно не останавливает его.

— Ну и что? Что вы там задумали? Вечеринка? Какая-то девчачья ночевка?

Мой взгляд резко поднимается вверх и влево, сцепляясь с его водянистыми голубыми радужками в маленьком зеркальном пространстве.

— Прошу прощения? Что?

Водитель — теперь, когда я смотрю на него, я вижу, что он старше, чем я первоначально думала — улыбается мне.

— Ну, ты знаешь. Канун Нового года? Чушь собачья, если вы, старшеклассники, больше не празднуете Новый год. Знаю, что празднуете. Я чистил блевотину из этой машины в течение недели после прошлого года. Должен сказать, что этот наряд немного удручающий для вечеринки. Подумал, что вы, детишки, все еще любите неон и прочие дерьмо. Выглядишь так, будто идешь на гребаные похороны.

Я почти смеюсь. Почти. Я совсем забыла, что сегодня канун Нового года.

Машина была папиной идеей. Он подумал, что мне не стоит сегодня садиться за руль, и знал, что Алекс на это не способен, поэтому нанял профессионального водителя, чтобы отвезти нас в церковь, а потом на кладбище. Очевидно, какое бы агентство папа ни использовал, он не передал подробности сегодняшней поездки их водителю.

Я разобьюсь вдребезги, если мне придется ввести его в курс дела. Я прислоняюсь головой к окну рядом с собой, и холодное и мокрое стекло фиксирует меня на месте.

— Да, конечно. Знаете, как это бывает, — бормочу я. — Мода — вещь непостоянная. На этой неделе это ярко-розовый. На следующей — черное кружево и memento mori (прим. с лат. — «помни о смерти», «помни, что смертен»).

— И что это такое? Латынь? — Он хмыкает. — Вы, ребятки из Роли, такие чудные. В Беллингеме нас латыни не учили. — Внезапно он звучит не слишком впечатленным. Думаю, что оскорбила его своим использованием иностранного языка, и при том мертвого. Он думает, что я слишком напыщенна. — И вообще, что такое «memento mori»? Кроссовки за триста долларов? — ворчит он.

Я так опустошена, измучена бессонницей ночь за ночью. Я пытаюсь найти в себе энергию, необходимую для объяснения, что «memento mori» не имеет ничего общего с кроссовками, но ничего не нахожу. Оставшуюся часть пути я закрываю глаза, откидываю голову назад на подголовник и притворяюсь спящей. Слабачка, да, но я поняла, что иногда приходится притворяться мертвым, чтобы выжить.

Когда мы добираемся до главной улицы Роли, меня охватывает глубокая печаль; толпясь на заснеженных тротуарах, собравшись перед украшенными витринами магазинов, жители Роли, розовощекие и улыбающиеся, все еще опьяненные праздниками и тем фактом, что большинство из них не пошло на работу этим утром. Городок достаточно мал, и я узнаю несколько лиц, слоняющихся на углу перед скобяной лавкой. Они тоже узнают меня, когда я выхожу из машины, и их праздничные улыбки тактично исчезают, когда я бочком пробираюсь мимо них, направляясь к пожарной лестнице, ведущей к входной двери Алекса.

Когда меня изнасиловали в той ванной, я не хотела рассказывать миру о том, что случилось. Я рассказала об этом одному человеку, директору Дархауэру, который сразу же отверг мое обвинение, которое, по его словам, «шторм в чайной чашке. Ничего особенного». После этого я держала рот на замке. Никто не знал, что Джейк, Сэм и Киллиан сделали со мной. Теперь они все знают. После того как меня госпитализировали, Джейка арестовали, и люди начали болтать, стало невозможно хранить эту информацию в тайне. Все это выплыло наружу, каждая кровавая, отвратительная, уродливая деталь, и теперь все в радиусе двадцати миль от Роли знают, кто я: Сильвер Париси, семнадцати лет от роду, изнасилованная, похищенная, подвергшаяся нападению, жертва покушения на убийство.

Жертва. Жертва. Жертва. Жертва. Жертва. Жертва.

Я ненавижу это слово. Не важно, как сильно я отвергаю его, люди продолжают пытаться приколоть его ко мне, как один из этих красно-белых наклеек: «Привет! Меня зовут _________!». Они хотят, чтобы я была сломлена. Если я буду хныкать и плакать на публике, то они могут поддержать мою историю. Они могут найти в этом смысл. Правда, меня слишком часто запугивали, пинали, били кулаками, плевали, смущали и унижали, пока Джейк не выволок мое бесчувственное тело из дома. Я уже научилась сжимать челюсти, высоко поднимать голову и бросать вызывающий взгляд, который очень громко кричал «пошли вы» всякий раз, когда я чувствовала на себе осуждающий взгляд. Это неповиновение не очень хорошо уживается с людьми. Это создает у них впечатление, что то, что случилось со мной, не могло быть настолько плохо... что это неправда, что почти смешно. Сегодня утром я держу голову опущенной, избегая встречаться с кем-либо взглядом. Нет смысла разжигать сплетни или подпитывать мельницу слухов.

Металлические ступени, ведущие к квартире Алекса, скользкие. Поднимаясь по лестнице, я крепко держусь за перила, и страх просачивается в мои вены. За последнюю неделю Алекс превратился в заряженный магнит; меня тянет к нему так сильно, что иногда кажется, будто мне физически больно находиться вдали от него. В то же время мне кажется, что Алекс делает все возможное, чтобы оттолкнуть меня. Он так много раз притягивал и отталкивал меня после новостей о Бене, что я уже почти не знаю, прихожу я или ухожу.