Глава 8

Репо

«Вот что я тебе скажу: держи свои гребаные руки подальше от меня, и у нас не будет проблем».

Вот что она сказала мне, сидя на своем дереве, как угрюмый девятилетний ребенок.

И, что ж, я даже не мог злиться из-за этого. Она была права, мне нужно было держать свои руки подальше от нее. Но, если быть до конца честным, единственный способ осуществить это — вытащить ее на хрен из МК раз и навсегда. Если она болталась поблизости, я хотел прикоснуться к ней. Так что ей нужно было уйти. Чтобы это произошло, я должен был перестать пытаться быть справедливым, пытаясь удержать парней от того, чтобы они катались на ней. Я должен был быть с ней весь день и всю ночь. Мне нужно было поощрять отчуждение и дедовщину. Так я и сделал, все это время с комком размером с валун в животе.

Дело в том, что у меня не было сил быть гребаным мудаком все это чертово время. Это был не я. Это особенно шло вразрез со всем, чему я научился и во что верил в жизни, когда дело касалось женщин. И каждый раз, когда ее лицо вытягивалось, когда я звал ее, читал ей нотации или исключал ее, я чувствовал себя худшим из подонков.

Та дрянь возле грузовика с Лосем, Фоксом, Джейни и Мейз? Это был настоящий пиздец. Я ни в коем случае не должен был доставлять ей неприятности, но у меня был приказ, и я стоял прямо там, черт возьми. Но она отпрянула от меня, зашипела на меня, а затем я выслушал нотации от Джейни, пока я смотрел, как Шот и Кэш пытаются подбодрить Мейз, да, все это не устраивало меня.

Особенно потому, что я хотел быть тем, кто заставит ее запрокинуть голову и рассмеяться, как она смеялась над чем-то, что сказал Шотер.

Не спрашивайте меня, почему, но именно туда направились мои мысли.

Поэтому, когда я прошел под деревом, и она посмотрела на меня со смесью гнева, обиды, печали и боли… Я просто, блядь, больше не мог продолжать в том же духе.

— Я не ненавижу тебя, — сказала она, избегая смотреть на меня. Я не винил ее. Я заставлял ее не смотреть на меня, если в этом не было абсолютно никакой необходимости. — В этом-то и проблема, — добавила она едва слышным шепотом.

— Ты должна.

— Да, — согласилась она, не потрудившись пощадить мои чувства.

— Тогда почему ты этого не делаешь?

— Ты знаешь почему, — сказала она, опустив голову и наблюдая, как качаются ее ноги.

— Милая… — сказал я и посмотрел на ее профиль, когда ее глаза на секунду закрылись, прежде чем она повернула голову, чтобы посмотреть на меня.

— Что?

— Это моя работа.

— Что твоя работа?

— Сделать твою жизнь несчастной. Это моя работа. Я не хочу этого делать.

— Тогда не делай.

— Это не вариант.

— Чушь собачья, — сказала она, качая головой. — Выбор есть всегда.

— Не для меня.

— А почему нет?

Она даже не знала, на сколько это был охуенный вопрос…

Я вырос в жестокой дыре.

Был ли на самом деле какой-то другой способ описать Детройт? Все, что там было, это заброшенные здания, нехватка рабочих мест, коррумпированные правоохранительные органы и преступность. Вот и все. На самом деле не было никаких шансов стать хорошим, порядочным гражданином, если ты не уберешься оттуда, пока тебя не засосала одна из банд.

Я не был одним из немногих счастливчиков, чьи родители всегда искали способ сделать жизнь лучше для своих детей. Мой отец нерегулярно платил алименты, а мать курила крэк. Если бы служба защиты детей не была полностью перегружена реальными случаями физического и сексуального насилия, моя задница была бы вытащена из этой кишащей тараканами квартиры в мгновение ока. Но дело в том, что моя мама всегда была под кайфом, чтобы заметить меня, и ко мне никогда не приставали. Так что я остался там, где был, с пустыми шкафами и матерью, которая исчезала на несколько дней подряд, иногда возвращаясь домой избитой до полусмерти, иногда приводя с собой мужчин, имена которых я даже не пытался притвориться запомнить их кем-то другим, кроме как Джонс.

Когда мне было двенадцать и мою маму отвезли в больницу с передозировкой, в дверь квартиры постучали. Я проигнорировал это, включив телевизор, борясь с неуверенностью в животе, которую всегда чувствовал, когда кто-то стоял у двери. По моему опыту, единственными людьми, которые появлялись в дверях, были полицейские и сборщики счетов. Не было и людей, которых я хотел бы видеть.

— Рай, открой чертову дверь, парень, — раздался глубокий мужской голос, заставив меня вздрогнуть.

Насколько мне было известно, сборщики счетов не знали моего имени, а полицейские не забирали невинных детей.

Я направился к двери. — Кто это? — спросил я, потянувшись за битой в подставке для зонтов.

Последовала пауза и вздох. — Тебе некого винить, кроме меня, в том, что ты не знаешь своего гребаного дядю, да? — спросил он через дверь, оставив меня на мгновение замолчать, прежде чем я потянулся к цепочке.

Я открыл дверь и увидел высокого, темноволосого, голубоглазого мужчину в синей футболке и джинсах, местами испачканных темными пятнами. Если бы моя мать не была худой до истощения, а ее волосы не были постоянно жирными из-за того, что она забывала их мыть, вы могли бы заметить сходство между ними.

Я мало что знал о семье моей матери. Ее родители умерли, и больше никого не было рядом. По одному из ее маниакальных настроений я понял, что у нее действительно есть брат. Его звали Сет, и они отдалились друг от друга с подросткового возраста, когда он переехал.

— Господи, — сказал он, качая головой. — Когда, черт возьми, ты в последний раз что-нибудь ел?

— Мама уже два дня в больнице, — сказал я, пожимая плечами.

— Была ли еда до того, как она ушла? — спросил он, как будто каким-то образом знал, насколько она испорчена.

— Обычно нет.

— Хорошо, — сказал он, с отвращением оглядывая квартиру. — Иди собирай свои гребаные вещи.

— Собрать мои гребаные вещи? — повторил я, даже не споткнувшись о мат. Никто и бровью не поведет на ребенка, матерящегося, там откуда я родом.

— Да, собирай свое дерьмо. Не могу себе представить, чтобы у тебя его было много. Ты сейчас же бросаешь его в сумку. Ты пойдешь со мной.

— Пока мама не вернется? — спросил я, не отходя от двери.

— Пока твоя мать не разберется со своим гребаным дерьмом, — сказал он, протискиваясь внутрь, заставляя меня отодвинуться с его пути. И тогда, не имея, как мне показалось, особого выбора, я пошел и собрал свое дерьмо. Из которого на самом деле было не так уж много, только пара нарядов, скейтборд, который я нашел брошенным в парке, и пара книг, которые библиотека продавала за пять центов однажды днем. Это все, что у меня было.

— Господи Иисусе, мать твою, — сказал мой дядя, стоя на кухне и держа открытым один из кухонных шкафчиков, где, как я знал по опыту, у нас было впечатляющее нашествие тараканов. Он обернулся, услышав мои шаги. Его взгляд упал на сумку в моей руке. — Ты слишком привязан ко всему этому дерьму?

Я посмотрел на сумку и пожал плечами. — Думаю, нет.

— Оставь это, черт возьми, здесь. Мы купим тебе новые вещи.

С этими словами я покинул квартиру своего детства.

Я никогда не возвращался.

И у меня была целая куча новых вещей.

Потому что он зарабатывал приличную сумму денег.

Мой дядя Сет был кем угодно: сильным, альфа-мужской личностью, умеренно пьющим, любителем старинных мускул-каров, чертовски феноменальным стрелком и наркоторговцем. Не запрещенные наркотики, героин или метамфетамин, крэк, который курила моя мать. Нет, мой дядя, более известный как Док Сет, торговал отпускаемыми по рецепту лекарствами. Вам нужно было немного Бензо (прим.перев.:Benzo — препарат, содержащий бензодиазепам) или Перкс (прим.перев.: Percs — обезболивающее), он был тем, у кого вы это найдете. Красные, желтые, голубы, бедняки, школьники, не важно. Ты, блядь, говоришь название, он, блядь, продает это.

— Только не этот Особый К (прим.перев.: Special K — кетамин, средство для неинголяционного наркоза) или Мексиканский Валиум (прим.перев.: Mexican Valium — транквилизатор) дерьмо, — сказал он мне однажды вечером, когда мы складывали таблетки в пакеты за его обеденным столом, ссылаясь на Кетамин и Рогипнол (прим.перев.: рогипнол — наркотик, снотворный и седативный препарат). — Я, может, и настоящий сукин сын, но я не продаю дерьмо, с которым некоторые пиздатые ублюдки собираются насиловать маленьких девочек.

Мой дядя Сет, торговец наркотиками с совестью.

В течение следующих пяти лет он подходил к делу вплотную. Он научил меня, как избегать хороших копов, расплачиваться с нечестными, знать, когда сделка сорвется, прежде чем это произойдет, как выбирать людей с конкретными навыками, чтобы добавить их в «команду». Он показал мне, как восстановить двигатель, покрасить машину, как чертов профессионал, ездить на механике, ценить хорошую музыку, очаровывать женщин, принимать удар, а затем бросать сокрушительный удар в ответ. И, наконец, не в последнюю очередь, он научил меня стрелять. Хорошо стрелять. Он превратил меня в мужчину. И, конечно, я не был хорошим человеком, как и он. Но я был сильным, умным, способным, умелым.

К пятнадцати годам я уже помогал ему разбираться вместе со всеми остальными его людьми.

К шестнадцати годам я был частью его команды, как и любой другой. Не потому что я родственник, а потому, что я, черт возьми, заслужил свое место.

Через два дня после того, как мне исполнилось семнадцать, я вошел в нашу квартиру и увидел его лежащим в куче собственной крови на полу гостиной. Он не был мертв, его грудь поднималась и опускалась в странном, неестественном стробоскопическом движении. Он посмотрел на меня, когда я замер, и попытался поднять руку, чтобы указать на что-то рядом со мной. Я пропустил это, хотя и следующее, что я понял, я почувствовал, как нож разрезал кожу моей щеки от глаза до челюсти.

Потом была боль.

Очень много боли.

Пока ее не стало, потому что я потерял сознание.