«Чертов дед! Сам брезгует, так меня заставил. И зачем напросился лететь с ним? Похож на отца… и потянуло. Как будто нет своего экипажа?.. И Витька хорош — надо же заболеть перед самым вылетом. Ведь говорили: «роковой человек», «командир смертников», — не послушал. Захотел отличиться, разубедить всех, вот и отличился! Не зря его ребята не любят… Трижды сбивали, трижды один возвращался… Хитрый! Надо самому поесть, так Молчанову для отвода глаз сунул…»

Перед люком штурман остановился, словно что-то вспомнил. Оглянулся, увидел командира: «А может, запас отдельный делает? Он же опытный. Может, поэтому гибли члены его экипажей?..»

После осмотра самолета поднялись в кабину радиста. Залезли в башню к пулеметам, откуда удобно было наблюдать за местностью.

Молчанов лежал с закрытыми глазами, видимо, спал.

Говорили негромко, почти шепотом, чтобы ему не мешать.

— По-моему, у нас один выход. Попытаться найти партизан. Если их не встретим — перейдем линию фронта, — указывая карандашом голубую точку озера на карте, Владимир вопросительно поглядел на командира.

— Неплохо, — кивнул тот. — Но я думаю так. Уйти к партизанам никогда не поздно, пробираться к своим тоже. Но спрашивается, зачем мы тогда спасали самолет, рисковали жизнью?

Командир взвешивал что-то в уме.

— Есть у меня одна мысль. Только не знаю, будешь ли ты согласен. Я так считаю: не попробовать ли нам взлететь на одном моторе?..

— А потянет ли он?

— Думаю — потянет. Тянет же он с выравнивания? До пяти тысяч метров можно набрать высоту. А потом мы поможем ему тянуть. Выкинем броню — это сотни килограммов! Фотоаппарат, пулеметы, бомбозамки, прицел, радиокомпасы, разный инструмент, стремянку — вот и взлетим!

— Я все же считаю — лучше искать партизан.

— Это второй вариант. Учти, взлетим — через два часа будем дома, а пешком — через два месяца, если доберемся. И самолет потеряем.

— Но неизвестно еще — взлетим или не взлетим. Может, на взлете разобьемся или не долетим?!

— Короче, ты отказываешься?

— Не отказываюсь, но и не вижу смысла.

Вадов посуровел:

— Запомни! Здесь я командир, и ты обязан выполнять мои приказы!

— По-моему, товарищ командир, нас всего двое и здесь надо больше согласовывать, а не приказывать.

— Что-о?! — У Вадова задергалось веко. — Хорошо! Не хочешь подчиняться — иди куда глаза глядят! Я буду работать один!

Он спрыгнул на пол, скрылся в люке. Штурман растерянно глядел вслед. «Нехорошо получилось. Как его убедить? Ведь наверняка здесь есть партизаны. Хоть бы Молчанова им оставить…»

Он нашел командира в пилотской кабине. Тот снимал бронеспинку с кресла.

— Послушай, командир, ну, давай я пойду в лес? Будем действовать в двух направлениях.

— За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь.

— Но почему не хочешь согласиться со мной?..

— Потому что через несколько часов мы, может, взлетим. Бомбардировщик-то у нас чудо! А партизан искать можно месяц. Не на берегу же они живут? А если живут — сами придут к нам…

Штурман помялся, переступая с ноги на ногу, тяжело вздохнул:

— Ну, как хочешь. Говори, что делать?..

Часа за три сняли связную и командную радиостанции, антенны, запасные блоки, часы и другие менее нужные приборы. Антиобледенительные бачки со спиртом, ракетница с ракетами, инструментальная сумка — все было выброшено. Но и это не удовлетворило командира. Осматривая самолет, он повторял:

— Учти, от одного-единственного грамма зависит судьба взлета. Выбрасывай все, без чего можно лететь…

В который раз, подойдя к обгоревшему мотору, командир внимательно оглядывал его. Покачав лопасть винта, махнул рукой:

— Сбрасываем! Лишняя тяжесть и большое лобовое сопротивление при взлете.

Работали. Спешили. Короток зимний день. Обжигающий ветерок выжимал из глаз слезы. Работать на морозе, когда заиндевелый металл «приклеивался» к коже, да еще с обожженными руками, покрытыми волдырями, было мучительно. Ключи, как назло, часто срывались, и рука, потеряв опору, с силой ударялась о металл.

Лежа сверху на моторе вниз головой, штурман откручивал боковой болт, до которого едва дотянулся. Ухватившись рукой за одну из трубок и еле удерживаясь, всей тяжестью тела рывками наваливался на ключ, пытаясь стронуть болт с места. В один из таких рывков ключ сорвался с головки, штурман — с мотора. Перевернувшись в воздухе, упал на лед. Зазвенело в ушах.

— Кости целы? — приблизилось лицо командира.

— Кажется, целы. Но я не могу больше работать…

По лицу Ушакова крупными каплями, как у ребенка, катились слезы.

— Ты не расстраивайся, отдохни немного, все пройдет. Вставай!..

Взяв за ворот комбинезона, командир легко поднял его на ноги.

— Но у меня же мясо вместо рук?! — зло выкрикнул Ушаков, протягивая ладони к лицу Вадова.

— А у меня не мясо?! — взорвался тот. — Ты хоть измученный, но живой, а Миша Михайлов — единственный сын стариков-родителей — погиб! Погиб… как и моя семья, — тихо добавил он. — Ты подумал о своих родных? Они ждут тебя! Не могу работать… Молчанов умирает, а у него в детдоме — четверо маленьких братьев… Наконец, мы должны доставить фотопленку!

Вадов помолчал. Повернувшись к Владимиру, похлопал по плечу.

— Эх ты, парень! А еще комсомолец…

Достав из кармана полплитки шоколада, протянул:

— На, ешь…

Владимир покраснел:

— Ты тоже ешь, — выдавил он.

— Я не хочу, ешь!

Не тяни время.

Шоколад растаял во рту мгновенно. Снова работали. И вот винт свободен от креплений. Он держится на валу только за счет своей тяжести. Стоит его немного сдвинуть, и он рухнет вниз. Но чем сдвинуть? «Гуся» — ручного передвижного крана, с помощью которого снимают винты, — нет.

Оседлав двигатель — пулеметами били по лопастям. Обвязав лопасти тросами, тянули, как бурлаки, изо всех сил. Потом снова били пулеметами: один сверху, другой снизу, одновременно. И снова впрягались в тросы. Проклятый винт никак не хотел сваливаться! Пригорел и примерз.

— Ну, давай последний раз дернем, — говорил командир, надевая стальную петлю на грудь. — Если не сбросим, запустим мотор. От тряски сам свалится, лишь бы не побил машину. Раз! Два! Взяли!.. Е-ще! Дружно! — и оба упали.

Сзади послышался хруст, затем протяжный звон.

Опять ползали по кабинам. Владимир предложил похоронить Михайлова на берегу озера. Вадов, взглянув на него, ответил:

— Нет! Он с нами прилетел сюда, с нами полетит и обратно… — А потом, секунду подумав, тихо добавил:

— Лучше сольем часть горючего, выбросим парашюты, а его возьмем. Друзей и мертвыми не бросают…

Командир ушел осматривать озеро, изучить условия взлета. Ушаков остался в башне у пулеметов.

Темнело. Небо придвинулось и казалось черным.

Вспомнилась школа, откуда полтора года назад из 9-го класса он ушел на завод, а потом в училище. Ребята, девчонки, Милька, с которой с 3-го класса вместе учился. Что-то они делают? Вот бы сейчас «по щучьему веленью» очутиться среди них. Побыть хоть одну минуту… Милька даже не знает, где он. Стеснялся, не писал, мечтал после войны приехать внезапно.

Когда уходил в армию с приятелем Пашкой Засыпкиным, вместе с ним работавшим на заводе, купили впервые в жизни пол-литра. Распечатали, нарезали соленых огурцов, хлеба. Выпили. Когда собрались выпить по второй, раньше положенного пришла мама. Они смутились. Сунули рюмки и бутылку под стол. Впопыхах уронили ее — водка разлилась.

— Володя, не прячьте бутылку-то. Ты же в армию идешь, не на заработки.

Мать заплакала. Он растерялся, покраснел. Подошел к ней, обнял. За время войны она исхудала, стала маленькой: на руках трое детей, всех надо прокормить.

— Не плачь, мама. Я тебе Гитлера в мешке привезу.

— Володя, — с укором сказала она, качая головой, — ты забыл, как папка привез его?.. Хватит с нас отца. Ты-то зачем идешь? Годов себе прибавил.

Он целовал мокрые щеки матери, сильней обнимая ее. У самого навернулись слезы.

— Я не переживу твоей гибели… — И вдруг закричала: — Не ходи-и!..

— Мама, не плачь. Ведь все рано или поздно умирают. Кто-то же должен воевать. Я отомщу за отца.

— Володя-я, не в твои годы… Тебе же расти да жить надо… Не пущу-у-у!

…По льду потянулись снежные косы. Кое-где хороводом закрутились маленькие белые вихри, словно играя и гоняясь друг за другом. Посыпалась снежная крупа.

Прибежал Вадов. Мокрый от пота, тяжело дыша, прерывисто проговорил:

— Сбрось пулеметы, иди проворачивать винт. Да не забудь перед посадкой снять с себя все лишнее, — и торопливо начал раздеваться. Снял унты, погладив по карманам китель, сбросил и его.

Владимир раздевался после запуска двигателя. Сидя на кителе командира и с усилием стаскивая унты, заметил светлый краешек какого-то документа, высунувшегося из его кармана. Вытащил. Пожелтевшая фотография. Групповой снимок. В центре — парнишка в буденовке с развернутым знаменем в руках, с шашкой на боку. На обороте — полустертая надпись:

«Май 1920 г. Комсомольский актив деревни Чуга — нашему вожаку перед отправкой на фронт.

Если ты комсомолец, так иди впереди,

Если ты комсомолец, не сбивайся с пути,

Если ты комсомолец, так вперед всех веди,

Если ты комсомолец, все преграды смети,

Если ты комсомолец, так умри, но иди!»

Где-то он видел похожую фотографию. Но где? Где?.. Дома! В рамке под стеклом. Но там был отец, правда, без знамени.

Рука дрожала, карточка прыгала. Он сунул фотографию сначала в карман галифе, но, вспомнив, что отец очень берег свою, осторожно переложил в нагрудный карман…

А ведь Вадов с отцом — ровесники. Ему сейчас шел бы сорок первый. Наверное, он так же относился к подчиненным, к людям. Командовал, воевал, делился последней коркой хлеба… И вел вперед.

В кабине Владимир отдал фотографию Вадову. Интересно, с какого года он в партии?

Вадов внимательно рассматривал фотокарточку, словно видел впервые. Потом тихо сказал: