Заявление он подписал, а трудовую книжку смотреть не стал.

Валя положила заявление в сумочку, и вновь — тук, тук — простучали ее каблучки до двери и еще быстрее по коридорчику. Хлопнула входная дверь.

— Ух, — выдохнул начальник участка рудника Белоголовый. — Явление Христа народу.

Парни засмеялись.

— Ты где такую, Шавров, охмурил? Хочешь, мужика дам? Не пожалеешь, нормировщик со знаком качества, а деваху бы нам.

Шавров пропустил мимо ушей болтовню Белоголового.

— Вы, мужики, подтянитесь, — сказал Григории Григорьевич, — это и тебя касается, Прокопий. Не распускай своего кобеля, женщина теперь в коллективе.

— А что я, только и видите Дошлого. Теперь рот нельзя раскрыть, да? — завел было Ушаков, но в это время на пороге появился Логинов.

— Во, Миха, твоя была, вырядилась, царица небесная, ей-богу! — бросился Дошлый к Логинову. — А вот этот хмырь, — кивнул Дошлый на Белоголового, — я хотел ему залепить…

— Ну и залепил бы. Что теперь-то руками махать…

— Ты бы, Прокопий, подмел, что ли, а то прямо совестно, — вмещался Шавров, — окурков-то!

— А что их, съедать, по-вашему? — заерепенился опять Дошлый.

— Воздерживаться. Вот я к чему. А то в этом чаду кого хошь уморишь. — Шавров поправил бумаги, подровнял стопку с чертежами. — И еще, Прокопий, съезди на Дашке, привези стол однотумбовый из управления. А этот срам вынесите. — Шавров кивнул на искусанный бутылочными пробками стол.

— Пожалуйста, мне это ничего не стоит, — засуетился Ушаков и бросил посредине прорабской швабру.

— Ты поначалу подмети, — остудил Дошлого Шавров, — а потом уж и поезжай. Да смотри, Прокопий, по обочине веди Дарью, не лезь на середину дороги, ненароком ее машиной заденет.

— Что я, маленький, не понимаю? Сам костьми лягу за Дарью, — начал причитать Пронька и сгреб окурки.

— Да посмелее с ней будь, — уже в дверях напутствовал Шавров.

— Буду, — обернулся Ушаков, — она меня уже признает, хоть у Логинова спросите. Я ей картошек из столовой приносил — ест…

Дашка стояла с подветренной стороны прорабской, уже запряженная в сани, но чересседельник и супонь были ослаблены, дуга почти лежала на спине: Дашке так было удобнее доставать и собирать с земли сено.

— Ах ты, моя ласточка, — сказал Пронька и осторожно взял Дашку за повод.

Кобыла подняла голову, понюхала воздух, но, не обнаружив угощения, завела уши и попыталась достать Пронькин локоть.

— От ты, росомаха, — увернулся Пронька. — Я ведь тоже могу, как звездану, милашка ты моя. Ну, пошли, пошли, милая, — потянул Пронька за повод. — Ступай, не бойся, не бойся. — Дашка послушалась. — Солнышко видишь уже где? Считай, зиму прокуковали. Скоро трава пойдет, заживем.

— Ты куда это, Прокопий, собрался? — обстукивая на пороге сапоги, спросил Керамзитчик.

— Не закудыкивай, по делам. Кто же еще может с ней справиться после Первухина? Никто. Только я.

Часа через два Пронька вернулся. Стол он привез, но был какой-то красный и заметно прихрамывал на правую ногу.

— Ты это чего так изошелся? — спросил Шавров, рассматривая стол.

— Дашка на ногу наступила, шапку схватывала, устрица.

— Тоже мне, сравнил — устрица, — поморщился Шавров. — Она с тобой играла, а ты… Так небось и ездил с незатянутой супонью? Эх ты, горе луковое. Прокопий, Прокопий, вроде мужик как мужик, пустить бы тебя без ремня по городу. — Григорий Григорьевич поправил дугу, подтянул подпругу, засупонил Дашку. Кобыла сразу преобразилась, словно ростом повыше стала.

— Ишь ты, — удивился и Ушаков. — Сразу покрасивела.

Шавров придержал дверь, помог Ушакову занести стол.

— Занавески бы надо повесить, а то как в казарме, — задвигая ящики в стол, подсказал Пронька.

— Надо бы, — отозвался Шавров. — Поставь туда мой стул, я на табуретке люблю.

Ушаков переставил.

— Распрягать Дашку или еще какое поручение будет?

— Пусть постоит. Ты бы шел отдыхал, Прокопий, тебе же во вторую смену, спасибо и так, помог…

— А чего мне отдыхать, я бы вполне мог напоить Дашку, коняги любят живую воду из проруби. Из труб железом отдает, это мы привыкли, не замечаем, а лошадь? Только сказать не может.

— В обед напоим, — откликнулся Шавров.

— И так уж, считай, обед.

Шавров не ответил, торопливо собрал чертежи и вышел. Пронька сбегал в обогревалку, прихватил несколько кусочков хлеба, оделся и пошел к Дашке. Дашка сразу потянулась к Дошлому, заржала.

— Ишь, разговаривает, хавронья. Понимает. Ах ты, ласковая моя, соплюха. — Пронька достал носовой платок, но Дашке не понравилось, когда он стал вытирать ей морду. Дашка мотнула головой и звезданула Ушакову в подбородок, у Проньки зубы клацнули и искры из глаз посыпались.

— На калган берешь, росомаха, я ведь тоже могу двинуть. Умница ты моя, поешь хлебца, да пить пойдем. То, что двинула, — ощупывая челюсть, стал философствовать Пронька, — это все мелочи, конечно, мелочи, если относиться к ним с юмором, но ведь чувство юмора, говорят, иногда пропадает даже у цирковых клоунов, так что, Дарья, рукам волю не давай…

У речки Ушаков хотел Дарью распрячь, но не осмелился, походил вокруг, походил, только к шлее — Дашка ногу точит. Пусть обвыкнет как следует, решил Пронька. Сани питью не помеха.

Он свел кобылу к реке довольно крутой, занесенной снегом тропкой. Не раз спотыкался, проваливался, и, что самое странное, Дашка ни разу не наступила, не укусила, а уж казалось, был в зубах у нее.

Прорубь порядком затянуло льдом, и не так-то просто было добыть воду. Дашка поначалу лезла в прорубь, от нетерпения даже всхрапывала. Пронька метался вокруг, не зная, чем помочь ей, и тут он увидел за надолбой лом. Пронька взял его, а чтобы кобыла не ушла, привязал вожжи к своей ноге. В тот самый момент, когда он размахнулся над прорубью ломом, Дашка сунула голову и Пронька рукой угодил ей по носу. Кобыла взвилась и бросилась бежать. Ушаков замахал руками, Дашка пустилась галопом, да так и притащила Проньку на вожжах к прорабской. Хорошо, что монтажники еще обедали, и никто не видел этого позора, кроме дяди Коли. Вытряхивая из штанов снег, Пронька попросил его:

— Ты уж, дядя Коля, не рассказывай ребятам, а то узнает Григорий Григорьевич, греха не оберешься.

— Буду молчать, — сквозь смех заверил Проньку Спиридонов, — как рыба буду. А я смотрю, кого это Дашка с речки на веревке прет, уж не рыбину ли, думаю, поймала…

Пронька засмеялся.

— Вот росомаха, чуть ногу не выкрутила.

Валя вышла на работу, и дверь в прорабскую уже не закрывалась.

— Ну, что вы сквозняки гоняете, студите помещение? Что у вас не такие чертежи? — не выдерживает Шавров.

— Затерли их, не разберешь, где допуск, где отметка, ваши яснее.

— Вот ведь баламуты, — понимающе улыбался Григорий Григорьевич.

Валя вначале разобралась в чертежах, выяснила, где и на каком объекте ведется монтаж. Основательно прикинула трудозатраты, сверила с титульными списками, с формами, на каких объектах сколько осталось получить денег, где незавершенное производство, на какие работы выписаны наряды, а на какие объекты не выписаны, и делала у себя в тетрадке пометки. Разложила папки по полкам, а чертежи сверяла по месту монтажа. Тщательно изучала каждый наряд. В прорабской ее не было слышно, но все равно Григорий Григорьевич никак не мог отделаться от мысли, что у него в прорабской — женщина. И всякий раз, как ему закурить, он заводил один и тот же, самому уже надоевший разговор.

— Валентина Васильевна, как вы насчет табака? В смысле, как переносите дым?

— Да дымите уж, Михаил ведь курит, так я даже люблю, когда руки копченкой пахнут.

Шавров смотрит на Валины руки, на длинные холеные пальцы. «Обломает ногти, — думает он, — придется по лестницам, по арматуре…»

— Ну, так я задымлю?

— Да, пожалуйста.

— А я пробовал отвыкать, не получается, чем так маяться… — и махнул рукой.