Звонко плеснулось. Прокопий вздрогнул, ленок ударил? Нет, ком земли в воду упал. Прокопий закрыл глаза, а когда открыл — рассвет уже вовсю сочился сквозь кусты. И литые солнечные блики радовали речку.

Ушаков воткнул в илистый берег удочку и поднялся на яр. Костер почти угас, дымили отдельные головешки. Шавров, уронив голову на колени, спал. Тут же неподалеку дремала Дашка. Прокопий потянулся до хруста в пояснице. А блики на воде смеялись, кричали, резали русло реки. Лопнула почка на березке, и Пронька почувствовал, как потек с ветерком синий настой кустарников и трав.

Прокопий подбросил в костер, приставил чайник и поднес Дашке подсоленный ломоть хлеба, распутал ей ноги.

— Давай, Дарья, побегаем.

От топота вскочил Шавров.

— Напугал ты меня, Прокопий, — улыбнулся Шавров, когда Пронька с Дарьей подбежали к костру. — Надо Дарью к седлу приучать. Чего ей в поводу ходить? Сел и поехал…

— Тоже, скажешь, Григорий Григорьевич. Что это тебе, ишак? Спину ей сломать?

— Весу-то в тебе, а кобыла в самом соку, в пору под седло.

— Я никогда не садился на коняг, — признался Прокопий. — Боязно. Вот ты — цыган и то… — Прокопий хотел сказать — дрейфишь, но не успел он и рта раскрыть, как Шавров уже сидел на Дашке.

Поначалу кобыла опешила, только ошалело водила глазами. У Прокопия кровь в жилах похолодела. А Дашка очухалась и — на дыбы, а потом как сыграет «козла». Шавров еле удержался. Обхватил Дашку ногами, прилип к гриве, а та ну кренделя по лугу выписывать, только земля из-под копыт. Прокопий перепугался, когда Дарья выскочила на берег. Было такое ощущение, что вот-вот они в речку свалятся. Но Шавров постепенно справился, осадил Дашку. Та побрыкалась, побрыкалась и ровнее пошла. А Прокопий обессиленно опустился на траву. Будто он, а не Шавров объезжал кобылу.

Шавров уже шагом сделал круг, подъехал к Прокопию, легко спрыгнул и отдал Ушакову повод.

— Да не бойся ты ее, Прокопий. Она должна силу твою чувствовать.

От Дашки шел пар, словно кузнечные меха раздувались ее бока. Прокопий с опаской и нежностью оглаживал Дашке морду и все уговаривал:

— Сердешная ты моя, выкупаю сегодня тебя, ободняет, и примем душ…

— Ну, ладно, — сказал Шавров, подсаживаясь к костру. — Выпью кружку чая да побегу. Что Жене передать? Рыбу посылать будешь или только привет?

Прокопий засмеялся.

— Брусники пособираю, пока чай пьешь. Я сейчас, — Прокопий захлестнул повод на куст, схватил котелок и побежал на бугры.

Шавров разбавил крепкий пахучий чай сгущенкой, а сам подумал: если бы не месячная планерка, не пошел бы.

— Ишь, как речка, словно гладит, — течет. А земля-то, — потянул воздух Шавров, — лошадью пахнет. И нет на свете ничего ароматнее. Нет и быть не может. Правильно я говорю, Дашка? — скосил Шавров на кобылу цыганские глаза. — Ведь только кажется, что воскресная планерка подмога делу. Не подмога, нет, Дарья. Я про это и Женьке Бакенщикову говорил, но его тоже можно понять. Смотри, Дашка, как прет зелень. — Шавров стал собирать в дорогу мешок. Подошел и Ушаков.

— Не мог почище-то набрать, сколько сору нахватал, — принимая из рук Прокопия котелок с ягодами, недовольно сказал Шавров.

— Торопился, время-то сколько. «А тебе чесать да чесать. Может, на кобыле?» — подумал Пронька.

Шавров как будто услышал его.

— Жаль, седла нет, — сказал он. — Ну, я пошел. Ты тут, Прокопий, объезжай Дарью, живите дружно.

— У меня что, своих ног нету? — возразил Прокопий. — Если что, приходи… Надергаю ухи, похлебаем…

С этого дня Прокопий и дневал бы и ночевал бы на речке, если бы не приводить Дашку на работу и не отводить. Пронька бы набрал хлеба, соли, сахару и ногой бы не ступил в Заполярный.

Пришла пора косить. Прокопий не отставал от Шаврова.

— Ну отпусти Дарью со мной, что она будет тут нюхать гарь да пылинку глотать? Кони тоже кашляют, им тоже полагается отпуск.

Шавров хорошо понимал Ушакова, скучно ему одному. И хотя Дарья была незаменима для перевозки мелочевки, Шавров отпустил ее. Да и бригада поддержала Прокопия. Пусть нагуливается кобыла. Зима — год. Успеет, находится еще в санях.

Прокопий на речке и шалаш поставил. Укрыл его травой. В шалаше было куда приятнее, прохладнее, чем в палатке. Сделал и навес на столбах для Дашки, на самом угорье, чтобы продувало ветерком. Дарья на сочных травах, на свежем воздухе раздобрела на глазах. Прокопий купал ее, чистил, холил. И она светилась, лоснилась, как шелковая. Да и сам Прокопий раздался, на мужика стал похож. Только вот волосы выгорели: сразу и не скажешь, какого они цвета. А лицо и спина — чернее головешки. Ни жара, ни холод Прокопию нипочем. Он и в роднике купался. Приямок вроде сидячей ванны соорудил. А ведь там зубы ломит. Накупается и — в шалаш.

Ничто не омрачало жизнь Прокопия. Если не считать, что однажды ночью он проснулся от топота копыт, храпа кобылы. Прокопий выбежал из шалаша и обмер. По поляне за Дарьей гнался медведь, стараясь загнать в болото. Не мешкая, он схватил из костра дымящуюся головешку и бросился на медведя. От встречного ветра головешка вспыхнула, разбрасывая яркие искры, занялась факелом. Медведь за копну. Прокопий за ним. Тут и Дашка пришла в себя, развернулась на помощь Прокопию. Так и отбились вдвоем от зверя. С тех пор Дашка ни на шаг не отставала от Ушакова. Вместе они и косили, и стог ставили, и купались. Если Пронька удил рыбу, Дарья тут же паслась на лужайке или валялась на прохладном песке.

— Вот собака, — восхищался Прокопий. — И я так могу. — Он втыкал в илистый берег удилище и падал в траву. Часами Прокопий мог лежать в траве, наблюдать, как невесомо падает роса или как на паутинке, словно полосатая дыня на веревке, качается паучок. А вдали, в сизой мгле по самые макушки, горы — и глаз не оторвать, пока голова не пойдет вкруг. Поднимается Прокопий, поглядит на речку, а на удилище стрекоза с целлофановыми крыльями.

— Ах ты, зеленоглазая. Дарья, гляди, чистый вертолет. А нам надо за солью и за табаком. Мне без табака, что тебе без соли. — Прокопий скорым шагом к шалашу, половчее обулся, рюкзак за плечи. — Айда, Дарья?

Дашка подала голос и побежала за Ушаковым. Так они и подошли к участку. Подгадали к обеду. Как обычно, Прокопий оставил Дарью около прорабской и побежал в магазин. Возвращаясь из магазина, Ушаков еще с большой дороги увидел на площадке толпу. У него екнуло, оборвалось сердце. Уж не с Дашкой ли чего? Побежал, не чувствуя тяжести набитого солью и хлебом рюкзака. Прибежал, протиснулся сквозь толпу, а Дарья лежит между стеллажами, зубы оскалила, глаза остекленели.

Прокопий понял все сразу: оставили невыключенным сварочный аппарат…

Ни в этот день, ни назавтра Прокопий в лес не ушел.

С рюкзаком за спиной он садился на стеллаж и сидел так до вечера, не поднимая головы и не замечая, что кончилась смена, вторая заступила. Как-то подошла к нему Женя, дотронулась до плеча. О чем они говорили, никто не слышал. Только в этот вечер Женя увела Ушакова.

Между летом и зимой в Заполярном короткая, но яркая, как факел, горящий в ночи, осень, ярко вспыхивает всеми красками, день, два — и потух огонь. Полезли на чистое, ясное небо черные с сизым брюхом тучи. Лезут и жмутся к земле, рукой дотянешься. Сомкнутся в зените, и заморосит нудная сырость, поморосит — и посыпалась крупа с ветром. Режет наискось, да так лицо насечет — горит. Другой раз всю ночь снег идет, мягкий, лопушистый, а утром — солнышко, снег в тень сползет, отпотеют крыши, тротуары, на дороге ледяные шишки. На земле белые квадраты, ромбы — тени от домов, от палисадников.

Принесла осень перемены и на монтажный участок, там поставили не один, а два крана. Срубили контору. Теперь у Шаврова кабинет, у Логиновой тоже комната на двоих с помощницей. У них и табличка на дверях, на черном стекле желтыми буквами: «ОТЗ».

Логинова — правая рука Шаврова, и не только по финансовым, но и по производственным делам. Она и главный диспетчер, и «тайный советчик». Шавров этого и не скрывает. Логинова, по его мнению, клад для участка. Редко Григорий Григорьевич выдает такие векселя, но уж если выдает — стоит этого человек.