Случай на станции Кречетовка. Часть I. Глава I.
Весть о жестоком убийстве орсовского снабженца Семена Машкова и о пожаре, спалившем его домишко, облетела Третью Кречетовку в полчаса. Да и немудрено, ибо поутру женская половина поселка обреталась на станционном рынке, покупая втридорога или обменивая на оставшееся тряпье июньскую зелень и ранние овощи у окрестных колхозников. А их, не взятые на фронт (по здоровью или броне), мужья и сыновья – поголовно железнодорожники – успели обсудить эту новость на утренних пересменах в предприятиях узла.
Люди болтали, конечно, всякое, но одно знали твердо – убийство и поджог дома не простое совпадение, а намеренная жестокая расправа.
Семена нашли неподалеку от здания узлового клуба – громадного красавца, более уместного областному центру, нежели семитысячному поселку. Тело в неестественной позе распласталось на асфальтной дорожке, ведущей к заброшенной в войну танцплощадке. Надо сказать, что обыкновенной поножовщиной или, на худой конец, злодейским грабежом тут не пахло. Снабженец был не просто расчетливо зарезан – ему выкололи глаза и отрезали язык. Такого изуверства в богатой криминальной истории Кречетовки еще не случалось.
Ну, ладно, убили и надругались – зачем же еще и дом-то сжигать? Вот загадка, так загадка?!
Предположений было много, но главное из них – Сенька пострадал на любовной почве, мужик холостой, ходок еще тот. Только уж месть вышла излишне варварской и удел лиходея (тут каждому понятно) – лишь вышка! То, что его найдут мало, кто сомневался – не город, чай! Нашлись фантазеры, что подкинули меркантильную версию, якобы у снабженца в кубышке спрятаны золотые червонцы, еще царской чеканки. Мол, наворовал у ОРСа добра в свое время, ну и сторговал на сторону. Что уж явная ерунда. Да и уж как-то не вязалось такое скрытное корыстолюбие с еще совсем не старым, компанейским и любящим выпить мужиком.
Многие из кречетовцев уже побывали на пожарище, проявив простительное обывателю любопытство, благо идти недалеко. До Садового проулка, где жил бедолага, из любого конца основного жилмассива ходу не больше сорока минут. Зрелище жалкое – от небольшого строения остались только обгорелые стены с черными глазницами окон. Двускатная крыша провалилась вовнутрь. Горелые стропила торчат наружу, как обглоданные вороньи перья. Пристройка деревянной террасы сгорела дотла, лишь куча серой золы в останках фундамента. Вокруг все нещадно истоптано, заборчик поломан, кругом валяются истерзанные пожитки и смешанный с грязью скарб. Пожарные приехали быстро, но домик снабженца сгорел как спичка.
Если быть честным, кречетовцев уже не удивить видом пожарищ. За год, что идет война, в Кречетовке от довольно частых бомбежек пострадало немало казенного и частного жилья. Порушенные и обгорелые строения как гнилые, сломанные зубы в щербатом рту, черными провалами зияют на ровно проложенных улицах поселка. Но ту беду творил поганый фашист – лютый враг, вызывающий злобу и ненависть. А вот кто здесь приложил руку? Вот в чем вся загвоздка для жителей поселка. Такая неопределенность рождала подозрительность и страх.
Но людское любопытство, как говорят, пуще неволи. Нашлись даже такие, кто навострил лыжи в старую местную больничку (труп свезли в тамошний морг), дабы из первых рук, у болтливых санитарочек, разузнать о неслыханном членовредительстве. А коль повезет, то даже и увидеть «растерзанные» останки.
Будь Семен Машков человеком незаметным, тихой мышкой – его смерть не вызвала бы такого бурного ажиотажа среди обывателей. А он мужчина видный! Не то чтобы ростом вышел, или особой какой статью, нет, но имел он особое свойство – быть среди людей центром внимания, центром притяжения. Где он – там шутки и прибаутки. Даже в озябших до дрожи в печенках людей, томившихся в очереди к колонке (подачу воды часто перекрывали), он мог внести ноты оптимизма. Семен обладал даром менять настрой толпы с дрянного на хороший. Он как "массовик затейник" умел подобрать душевные ключи к различным типам людей. Не сказать, что его все любили, но он являлся для большинства своим в доску парнем. Ну ладно, простые работяги и домохозяйки, но даже местные урки и станционная шпана, коих с избытком водилось в Кречетовке, по-своему уважали Семена. И не из-за того, что держал себя по-блатному, или давал безотказно на выпивку, – уважали так просто. Да и величали "земелей", "кирюхой" – и все тут. Надо прямо сказать, – его смерть никого не оставила равнодушным.
И вот, самые любознательные особи зажухались в зарослях сирени, что дико росла в обширном парке напротив здания поселкового совета. В его торце размещалось отделение милиции. Собрались две группы смельчаков, делавших вид, что не замечают друг друга. В одной – достаточно взрослой – заводилой был местный блатной по прозвищу Космыня. Он на присущей ему фене растолковал шпановатым приятелям, что их задача – выведать, кого «мусора» потащат на допрос, ну, или кто сам придет «стучать». Вторая группа состояла из местных ребят – старшеклассников. Их школа-десятилетка располагалась по другую сторону тенистых аллей, здешние урочища они изучили вдоль и попрек, оттого выбрать самый выгодный наблюдательный плацдарм им не представило труда. Пацаны, начитавшись Конан Дойла, возомнили себя заправскими сыщиками, ничуть не хуже Шерлока Холмса. Правда, конкретной цели перед ними не стояло, ребята следовали лишь «спортивному интересу».
В десять утра, как по заказу для затаившихся «разведчиков», у поссовета остановилась запыленная эмка-воронок. Из передней дверцы вылез долговязый милиционер с кубарями в синих петлицах и быстрым шагом, чуть ли не бегом, припустил в отделение. Следом за ним, уже не спеша, вышли из «эмки» средник лет худощавый пехотный капитан и второй, пониже ростом, плотного сложения, во френче с двумя шпалами на темно-красных петлицах (явно большой начальник). Они закурили, и стали мирно беседовать, лениво прохаживаясь по дорожке.
– Селезень, сука! – отрекомендовал гебешника Космыня. – Он начальник городского отдела внутренних дел. Второго, вояку, не знаю, должно с военной комендатуры? Смотри, братва, сейчас нашенские «властя» на полусогнутых подвалят.
Не нужно быть провидцем! Действительно, вскоре, на ходу застегивая ворот кителя, поспешал участковый Филишин. Следом за ним из другой двери трусил председатель совета Игнатов, рано облысевший толстячок в полувоенном френче, он уже загодя обтирал пот с лысины.
– Товарищ старший лейтенанта госбезопасности, младший лейтенант милиции Филишин по Вашему приказанию прибыл, – как можно громче отрапортовал участковый и подобострастно встал навытяжку.
– Чего орешь? – одернул его Селезень, и что-то добавив, лениво протянул кисть председателю совета. Тот нежно пожал ее, аж двумя руками, и быстро-быстро залепетал, словно в чем-то оправдываясь. Чекист прервал излияния Игнатова, угрожающей репликой:
– Потом! Потом с тобой разберутся…
Игнатов, застигнутый врасплох столь страшными словами, мгновенно осекся, посерел лицом и отошел в сторону, потупил голову.
– Садись вперед, – скомандовал Селезень участковому, и приказал в сторону посыльного милиционера. – Покарауль тут, Семченко! – и совсем тихо пояснил капитану. - На место убийства ехать нет смысла, давно затоптали. Так со стороны посмотрите на узловой клуб, чтобы иметь общее представление. Пожарище наши облазили, ничего путного не нашли, одно горелое шмотье. Естественно, от бумаг и денежной наличности и следа не осталось. Прокатим мимо потихоньку, чтобы внимания зевак не привлекать. А после поедем в узловую больничку, у них главврач мужик что надо, хирург еще старой закваски, такие люди у нас на вес золота.
Проводив глазами отъехавший воронок, Касмыня пояснил своим приятелям:
– Сычи на место поехали, смотреть, где жмура обнаружили. Потом труп обследовать станут. Так что двое останутся, – ткнул пальцем в самых молодых, – мы, втроём, поканали отседова.
Догадливые школьники также смекнули, что эмка направилась в сторону клуба, но из-за отсутствия иерархии в своих рядах, всем скопом метнулись в нужном направлении.
Кречетовка известна на всю Россию еще с дореволюционной поры. Созданная в год смерти Карла фон Мекка – главного подрядчика Общества Московско-Рязанской железной дороги, к началу нового века она стала крупнейшей к востоку от Москвы сортировочной станцией. Постепенно, с годами, вокруг образовался густо заселенный рабочий поселок. Его кварталы длинной виноградной гроздью облепили необозримое паровозо-вагонное царство. Станцию, удобства ради, по ходу движения расчленили на отдельные уделы: Кречетовка три, два, четыре, один, пять. Почему именно в таком загадочном порядке – ведомо лишь «отцам основателям»?
Разумеется, на узле имелись паровозное и вагонное депо, и несчетное количество железнодорожных служб и предприятий, каждое имело собственную контору и огражденные заборами службы. Трудно представить – сколько нужно людей, чтобы обслужить такую махину, растянутую на пять километров. Поначалу при постройке станции подвизались артельщики и «охотники» из окрестных сел и деревень, расположенных в пешей доступности. Да и имя Кречетовке дали по названию самого большого близлежащего старинного села. Затем густо повалил мастеровой люд со всего уезда, а позже, при советской власти, из города и окружающих районов. Народу уйма, с семьями, с малыми детьми – платили отменно, такой шанс еще поискать по жизни.
Вот и строились, громоздили собственные домишки поближе к месту работы. Вагонники рядышком с вагонным, паровозники с паровозным депо, да и прочие работяги поблизости. Для привлеченных со стороны специалистов дорога возводила казенные строения с многокомнатными квартирами. Высоколобому инженерному персоналу возвели три каменных дома, изысканной столичной архитектуры – с рустованными, ажурной кладки стенами, замысловатыми оконными проемами, парадными лестницами, не хватало лишь кариатид и атлантов под балконами. Но зато – все удобства в наличии. В губернском городе такого жилья еще поискать.
При новой власти бытовые аппетиты инженеров явно уменьшились, однако, числом спецы резко прибавили. Пришлось строить так называемые итээровские дома: двухэтажные, простые по стилю, одни рубленные из бревен, большинство же засыпных, оштукатуренных по фасаду.
Но советская власть и Наркомат путей сообщения проявили неслыханную заботу и о простом рабочем человеке. В конце двадцатых годов, по единому генеральному плану поселка было выстроено около сотни типовых четырехквартирных домов с собственными приусадебными участками и коллективными сараями. Можно представить – порядка четырехсот семей рабочих железнодорожников получили бесплатное жилье! Пусть удобства на улице, пусть топить печь, но зато – какие хоромы! Просторные комнаты, высокие потолки, светлые окна, – одним словом, благодать! Жилмассив разместился на Третьей Кречетовке и назывался он «Комстрой». Прямые улицы с тротуарами, палисадники ограждены однотипным штакетником. Точно – пришло светлое будущее!
И люди понимали, и ценили проявленную заботу о них. По чистому зову души они разбили напротив домов цветочные клумбы. Улицы «Комстроя» вели к парку и клубу – и везде цветы, особо красиво было в конце лета, когда расцветали гроздья махровых георгинов, – одним словом, живи и радуйся.
Необычайно расцвела Кречетовка перед войной!
Восхищал масштабами четырехэтажный клуб-дворец, с портиком из шести дорических колонн, единственный такой на всю область! В сквере перед ним памятник вождю, – Сталин на постаменте во весь рост, как в крупном городе и даже лучше. Через день крутили новые фильмы, в воскресенье были детские сеансы, за сущие копейки. В зале на втором этаже, где в нише скульптура Ильича – танцы для молодежи по выходным, а по субботам для семейных пар. На верхних этажах и в боковых приделах комнаты разных кружков, на любой вкус и талант. Музыкантам выдавали инструмент, танцорам и актерам костюмы и реквизит – все бесплатно. Три библиотеки: профсоюзная, техническая и детская. Во взрослых читальнях кожаные кресла, ковры и дорожки на полу, ну, прямо, как в Кремле. И везде по стенам большущие картины в золоченых багетах, а на самых видных местах писанные маслом портреты руководителей страны, тоже в солидных рамках. Конечно, имелся и просторный буфет, ну как без него. Главе семьи – свежего пивка, супруге – лимонадику (у ОРСА свой лимонадный цех), детишкам – мороженое или конфет. В клуб ходили отдыхать семьями. Мужчины играли на бильярде или читали свежую прессу, женщины все больше у стола закройщицы или в зальчике женсовета, туда сильному полу ход закрыт. У детишек свои забавы. Главным развлечением, конечно, являлось кино, но часто гастролировали артисты с концертами и спектаклями, даже циркачи и фокусники заезжали.
По той же боковой улице тянулась широченными окнами большущая школа десятилетка, выстроенная в начале тридцатых. Что поделать, теперь ее превратили в большой, светлый эвакуационный госпиталь. Но до войны школа являла собой своеобразный университет. Почему так громко? Так тут помимо обычной ребячьей школы, по вечерам занимались шэрээмщики. Недоучившаяся рабочая молодежь, да и взрослые люди после трудового дня устраняли пробелы в знаниях, могли получить аттестат о семилетнем или среднем образовании. Зачастую бывшие выпускники не порывали тесных связей с альма-матер. Они делились наболевшим, злободневным, несли радости и горести, получая здесь дельные, порой и нелицеприятные советы. Но и как не похвалиться собственными достижениями перед старым наставником, зато сколько ликующих чувств испытывал человек, получив его одобрение или восхищение. Надо сказать, и сами учителя подобраны на славу, вообще в железнодорожных школах зарплата повыше, шли туда люди просвещенные, иные с университетскими дипломами. Имелись даже бывшие гимназические преподаватели. Ну, а директор – прямо, что твой сановник, да и для жилья ему предназначался отдельный флигель при школе.
Да что еще присовокупить? В поселке имелись: больница с терапией и хирургией, детская больничка с роддомом, поликлиника, баня с женским и мужским отделениями, столовые, множество магазинов продуктовых и промтоварных, ларьки всяческие, были даже книжный магазинчик, а на рынке киоск «Когиза».
Особенно впечатлял магазин готового платья с галантерейным и обувным отделами. Огромные витринные окна во весь фасад, стены расписаны красочными панно на темы разных видов спорта. Сильный пол нескромно привлекали соблазнительные формы атлеток, обтянутых трико, а то и, вообще, в трусиках и маечках. В торговом зале стоял густой парфюмный запах, блистали полированные прилавки, манили примерочные с плюшевым занавесом на кольцах, улыбались нарядные девушки продавщицы. Что касается женщин, то они входили в магазин неизменно в приподнятом настроении. Даже если нет лишних денег, да и получка нескоро, можно полюбоваться модными фасонами одежды, оценить их нарядность, практичность, красоту, причем воочию, а не с клубного киноэкрана.
Для мужчин существовала столовая-ресторан, не менее величавое эклектичное сооружение. Там постоянно имелось холодное пенное пиво. Ну, а состоятельным клиентам во втором зале прислуживают самые настоящие официантки. Тут вам и винишко с водочкой в запотелом графинчике, и бифштекс с бефстрогановом – с лету с жару. Живи, не хочу!
А как не отметить роскошное чудо садово-паркового искусства местного масштаба! Тенистые кленовые и липовые аллеи, дорожки посыпаны зернистым отсевом, тумбы с гипсовыми скульптурами пионеров с горнами, рабочих и работниц с голубями и снопами колосьев, летом холодил воздух многоструйный фонтан, киоски с газводой и мороженым. Беседки в зарослях сирени, клумбы с пряно пахнущими фиалками и прочим цветочным братством буржуазных названий. Лепота – скажет человек деревенский, культура пришла в провинцию – отметит нередкий тут столичный житель.
Кречетовка показательная станция Ленинской дороги, потому нередко тут проводились различные важные совещания, слеты стахановцев и передовиков отрасли, какие-то закрытые семинары особо ответственных лиц, не раз приезжал и сам Каганович.
Сергей Воронов добирался до Кречетовки «нелегалом». Ему пришлось облачиться в общевойсковую форму с одной шпалой в петлице, вместо трех, в том же звании в «органах». Правда, его удачно посадили на приспособленный под транспортник ТБ-3, который совершал дозаправку в ближайшем к Кречетовке военном аэродроме. В ладно обустроенном салоне самолета с ним теснились два штабных полковника, которые всю дорогу очень подозрительно посматривали на армейского капитана, которого доставил на летное поле ЗИС-101. Впрочем, долетели без приключений. Он даже порядком выспался за три часа лету.
Как-то совсем неожиданно, даже впопыхах, ему поручили новое задание, отложив проводимую им разработку на одной из прифронтовых дорог. То следствие открыли из-за вопиющих грузовых приписок, потом по факту явного вредительства его переквалифицировали по пятьдесят восьмой статье. История получалась довольно громкая, были арестованы крупные шишки, дававшие уже признательные показания.
Суть предстоящей работы старший майор Синегубов (начальник Транспортного управления) излагал в течение сорока минут. В остальном капитан госбезопасности Воронов должен разобраться сам, додумать детали операции, избежав возможных подводных камней по причине неразберихи войны и ведомственной конкуренции, просчитать все так, чтобы самому не попасть в вагон некурящих. Впрочем, «регалий» уже и не жалко, главное не завалить порученное Николаем Ивановичем дело, как он понимал – заведомо дохлое для остальных сотрудников управления.
Вспомнилось, как отъезжая в очередную командировку, в поезде, расстелив под харчи газету, он случайно напал на приказ народного комиссара обороны от 2 марта. В память четко врезались непререкаемые формулировки Верховного. Маршала Кулика обвинили в «пораженческом поведении, неисполнении приказа Ставки, несанкционированном оставлении Керчи и Ростова», в пьянстве, разврате, служебных злоупотреблениях и даже воровстве. Так, ведь то – Маршал Советского Союза, и тот «погорел как швед под Полтавой», а уж капитана «тайного» ведомства просто сотрут в порошок и памяти не останется. Впрочем, Сергей никогда не строил иллюзий на собственный счет. Уж слишком много на его глазах оборвалось блестящих карьер, порушилось человеческих судеб людей честных, да, собственно, и невиновных в предъявленных им преступлениях.
Да ладно, уж там генеральских карьер, двух его закадычных приятелей – старлеев Димку Щеглова и Степку Шубина расстреляли в тридцать седьмом по доносу одного мудака, которого самого шлепнули год спустя. Димку взяли дома, а Степку прямо из управления, среди бела дня. Парень держался молодцом, заверял опешивших очевидцев, что произошла ошибка, разберутся и он вернется. Но его глаза, прежде широко открытые, доверчиво распахнутые в жизнь, сразу же поменяли свой настрой. Нет, в них еще не было первородного ужаса, но уже неотвратимо вкралась внутренняя мука и грусть преданного остракизму парии.
Считается, что через зрительный образ нельзя заразиться физическим недугом, ибо нет прямого телесного контакта. Но бацилла несчастья, гнездившаяся в глазах Степана Шубина, уже проникла в Сергея, разрастаясь, стала болезненно посасывать под ложечкой. Душа саднила с утра, томило ощущение уготованной лихой участи. Потом тоскливо-тревожная юдоль отступала, перемалывалась с течением дня, чтобы внезапно кольнуть, ущемить от вскользь услышанного слова – намека на страшный исход. Да и часто стала посещать подлая каверзная мыслишка: «А, что?!». А что, если ребята после применения спецсредств покажут на него, просто так упомянут с недомолвкой? Понять-то их можно. Животная боль низводит человека до скотского состояния, превращает в безвольный субстрат. Не признаваясь себе, на уровне подсознания, но он затаенно ждал развязки, краха всего и вся. Но парни не оговорили его. Спасибо им за это, и вечная память!
Как всякий чекист в те неспокойные годы, капитан Воронов приучил себя помалкивать, сдерживать эмоции, внешне спокойно наблюдал произвол и несправедливость, царящие в стенах родного ведомства. Он стал завидно сдержанным, даже сухарем, вовсе избегал дружеских застолий, да и вообще перестал выпивать, начисто исключил любые откровенные разговоры, а уж тем паче душевные излияния. Да и остальные поступали в принципе так же, безмозглых дураков и пустопорожних болтунов в органах не держали. Старая русская истина – «от сумы, да тюрьмы не зарекайся», – для чекиста всегда имела особый смысл. «Дамоклов меч» внезапной, а порой и необъяснимой кары был, пожалуй, главным атрибутом той нелегкой профессии. Но, видно, судьба берегла его.
И вдруг 15 декабря 1938 года! Причина способная выхватить не только из обыденной жизни и забросить на тюремные нары, но и стать весомым поводом самой крайней меры. Имя этой причины – Чкалов! Оставалось, только Бога молить, чтобы пронесло…
Анкета самого Воронова безупречно чиста. Коренной Москвич. Хотя по метрике, родился в знаменитом старинном селе Всехсвятском, уже с начала прошлого века ставшем шумным городским пригородом. Лет десять спустя после официального вхождения села в состав Москвы, село переименовали в поселок Усиевича в честь известного революционера. Однако по старинке местность и сейчас называют Всехсвятским, несмотря на разросшийся кооперативный сектор «Сокол» и даже открытую в начале осени тридцать восьмого одноименную станцию метро. А трамвай там появился аж в двадцать втором году. Всесвятское достойно целой исторической хроники. Будь Сергей историком, он обязательно посвятил бы себя этой задаче, уж слишком много знаменательных и даже таинственных событий связано с его родными местами.
И еще существенная графа – из рабочих. Так-то оно так. Отец всю жизнь слесарил, поначалу на станции Подмосковная Виндавской железной дороги, потом в механическом цехе завода «Дукс» на Ходынке, потом уже авиационного имени Менжинского. Там и скончался за верстаком, в тридцать третьем, от инфаркта, хотя, в сущности, нервной его работу назвать было нельзя. Но следует внести небольшие коррективы. Его отец был старым членом партии, еще с дореволюционным стажем. Участник вооруженного восстания 1905 года, он после разгона восстания был вынужден скрываться. Через два года, вернувшись в Москву, аж до февраля семнадцатого проживал под чужими документами по съемным квартирам. С семьей практически не встречался.
Мать Сергея из захудалой ветви обедневшего дворянского рода Прибытковых. Ее и выдали по причине наступившего сиротства за настойчивого ухажера, слесаря-универсала Сашку Воронова, впрочем, жившего в полном семейном достатке. Вот так, все поначалу счастливо сложилось у родителей Сергея. Когда же начались скитания отца, нашелся дальний дядюшка благодетель, взявший под свое крыло молодую женщину с годовалым сыном. Так что в раннем детстве Сергей не бедствовал. В семь лет его записали в местную начальную школу, но стараниями покровителя девятилетнего смышленого парнишку определили в Всехсвятскую гимназию (открытую еще в девятьсот восьмом году). Проще, конечно, было поступить в одно из трех местных земских училищ. Но мать, какая-никакая, но дворянка по крови настояла на полноценном среднем образовании. Там Сергей проучился четыре года.
Гимназия не престижная, совместного обучения мальчиков и девочек, особого социального расслоения здесь не было, порядки сложились вполне демократические. Так что Сергей вынес за эти годы только отрадные воспоминания. Да и физически мальчик он был крепкий и компанейский. Его по большому счету никто не обижал, даже из старших ребят, не говоря уже о сверстниках. Кстати, будучи еще юным гимназистом, он стал завсегдатаем недавно учрежденной Всехсвятской земской публичной библиотеки.
Вернувшийся в марте семнадцатого отец поступил на службу в прежде Императорский самолетостроительный завод «Дукс», который в декабре восемнадцатого национализировали. Отец там был в большом почете, практически по специальности не работал, занимался общественными и партийными делами. Потом ушел на фронт, бить Деникина. Комиссарил. В одном из боев против конницы Мамонтова, его сильно ранило, и он почти год провалялся по московским госпиталям. Здоровье было сильно подорвано, былые заслуги перед партией почему-то не зачлись (Сергей потом понял – из-за жены), и пришлось отцу вспомнить навыки слесаря-инструментальщика. Пришел опять на «Дукс», ставший теперь Государственным авиационным заводом № 1 (ГАЗ № 1).
Отец был партийцем старой школы, честным и принципиальным. Несмотря на извивы судьбы, он всегда считал дело Ленина и Сталина правым, и вот эта стойкая идейная убежденность возвышала его над серой массой остальных рабочих. Он, разумеется, избирался членом партийных бюро завода и Краснопресненского района, но чинов не имел, так и умер на рабочем месте, в заводском цеху.
Когда отец ушел на фронт, Сергею пришлось стать кормильцем семьи. Пришел он пятнадцатилетним мальчишкой на давно знакомый «Дукс». Поначалу его определили учеником к старому приятелю отца – Петровичу. Петрович был сварливый старик, по-черному курил махру и любил выпить. Но его слесарная наука оказалась крепкой. Сергей за два года дошагал до пятого разряда, чему немало поспособствовала его учеба на Рабфаке. Конечно, полный романтики, он рвался на фронт, пример отца заразителен, да кто его отпустит. Мать мечтала, что сын поступит в университет или стоящий институт, но Сергей на заводе уже успел прикипеть всем сердцем к авиации. Парень мечтал не строить самолеты, парень мечтал – летать! На фронт не попал, но вот в Егорьевскую военно-теоретическую школу авиации в двадцать первом дали рекомендацию.
Вот в тех местах, теперь всем известного «Сокола», и возрос Сергей. Облазил с друзьями все закоулки окрестных парков и усадеб, перемерили вдоль и поперек русла Ходынки и Тараконовки, детскими походами изучили близлежащие села: Покровское-Стрешнево, Коптево, Петровско-Разумовское и Петровское-Зыково. Они становились немыми свидетелями траурных процессий на Братском кладбище, где хоронили жертв империалистической войны, а с платформы «Подмосковная» Виндавской железной дороги, в тайне от близких, катались зайцами в Москву. Здесь же пацаном, в зарослях рощи, сейчас носящей имя Чапаевского парка, выпил он самую первую стопку водки и познал свою первую девчонку.
За павильоном метро «Сокол» в тени развесистых кленов желтеет скромная церквушка. Штукатурка стен местами отбилась, зияют рыжие проплешины кирпичной кладки, оконные проемы вкривь вкось забиты корявыми горбылями, кресты над куполом и колоколенкой изуверски погнуты. Зданию церкви всего двести лет, но оно уже стало разрушаться. Как жаль! Московский храм Всех Святых – самое благодатное место его детства. Здесь, весной шестого года, после зимних кровавых событий, Сергея крестили православным обрядом. Окунули в купель вопреки воле отца, в его вынужденное отсутствие. Мать, будучи ревностной прихожанкой, наконец, исполнила свой христианский долг. С этой церковью связаны самые яркие и красочные детские воспоминания. Лес поднятых рук с распустившимися веточками верб и необычайный восторг, когда батюшка окропит святой водой. Пасхальный крестный ход, чарующее мерцание тысяч свечей, и торжественный апофеоз – Христос Воскресе, и дружный ответ народа – Воистину Воскресе! Душистый, берущий за сердце запах березовой листвы и свежескошенной травы на Троицу и Духов день. Церковь стараниями прихожан и притча, изукрашенная зеленью, превращалась в волшебную сказку. Чарующие голоса певчих на клиросе, проникновенный голос батюшки на исповеди и сладкая горечь «Кагора» на причастии. Ведь все это было, было, а теперь не стало. В тридцать девятом храм Всех Святых закрыли, а его пятиярусный иконостас публично сожгли во дворе. Мать не смогла перенести святотатства, итак тяжело болевшая, через три дня отдала Богу душу. Внутри здания разместился склад стройматериалов. А ведь он, ее сын, частенько потом приходил сюда и молча, стоял в грустных размышлениях.
В начале лета двадцать первого года Сергей оказался к востоку от Москвы в городке Егорьевск. Обилие белых церквей (хотя имелись и красного цвета Георгиевская и Красный собор), скользкий булыжник на Московской улице, купеческий ампир в центре, и разливанное море сельских домиков с резными наличниками и кокошниками. Он, Сергей Воронов, курсант Егорьевской школы авиации Рабоче-крестьянского Воздушного Флота РСФСР, недавно перебазированной из Гатчины в подмосковный город.
Там он и сдружился со своим одногодком волжанином Валеркой Чкаловым. Валерию так и не удалось получить приличное образование, учеба в Череповецком техническом училище прервалась по закрытию оного. Парню пришлось помахать молотом в кузне и покидать уголек в топки котлов. Потом, как и Сергей, он слесарил два года в Канавинском авиапарке, и вот теперь в Егорьевске. Чкалова сразу же привлекла в Воронове его начитанность и врожденная интеллигентность. Таких качеств у Валерия не имелось, но зато его отличала искренность и саможертвенная прямота. И еще, было чувство товарищества, братства, пожалуй, самое ценное из свойств его характера. Как говорил поэт: «Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень...».
О многом они переговори за те полтора года совместного обучения в авиационной школе. Спорили, даже ругались, однажды Валерка в горячности замахнулся на Сергея, но увидев сталь в его глазах, отвел руку и повинился. Молодые они тогда были, ершистые, юная кровь бурлила в жилах. Разумеется, выпивали и крепко, два раза попались в самоволках, отсидели на губе. Безусловно, ходили по девкам, в избытке их обреталось хороших и плохих на бывших фабриках братьев Хлудовых и Михаила Бардыгина.
Чем живет молодой человек? Конечно – мечтами! И они мечтали, они оба хотели – летать. И как было бы хорошо вместе окончить летную школу, получить направление в одну часть, и там стать настоящими воздушными асами.
Но Серега, как назло, сломал ногу, упав с турника, крутя «солнышко», и в Борисоглебскую летную школу не попал. Вернулся техником на старый завод. Откуда по ленинскому призыву попал на Лубянку (тоже героическая профессия), и в двадцать три года получил три кубаря на краповых с малиновой окантовкой петлицах. Собственной семьи завести не удалось, да и какая там семья – сплошные командировки и нахлобучки.
И вот в тридцать восьмом Палыч смертельно разбился.
Они не часто, но встречались, – Герой Советского Союза, человек прославленный на весь мир, комбриг Чкалов и капитан госбезопасности Воронов. Признаться, особой близости не было, да и о чем тут говорить. Их пути разошлись навсегда, и не только в разные стороны. Да и карьерные вершины, достигнутые каждым из них, были абсолютно несопоставимы. Чкалов кумир советских людей, человек-легенда, к тому же любимец самого вождя. Говорили, Валерию Павловичу одному из немногих приближенных к Сталину людей позволялось говорить лидеру страны «ты». Это очень и очень много значило в тогдашней неофициальной табели о рангах. Человеку на четверть века моложе, как то и не подобает обращаться к старшему по возрасту столь фамильярно? А тут – фантастика, одним словом! Но это еще не все. Бытовало распространенное мнение, а это уже звучало настолько серьезно, что лучше лишний раз и не поминать всуе. Чкалов мог позволить себе рубить в лицо «отцу народов» – самую настоящую правду матку.
За что Сталин благоволил к нему, почему позволял ему столь многое? Ответ простой. Иосиф Виссарионович видел в Валерии себя молодого. Коба в юности и молодости был столь же порывист, резок, отчаян и беспримерно отважен. Как и Валерий, он происходил из самых низов социальной лестницы. Подумаешь – сын сапожника и сын котельщика? И тому и другому приходилось с боем пробиваться в жизни, упрямством и кулаками. Они были лихие романтики, они жаждали приключений и они находили их на свою голову. Многое объединяло их по душевному складу, и еще их роднила вера в справедливость. Пусть каждый понимал ее несколько по-своему, но по сути это было чисто христианское мировосприятие. Они творцы абсолютно нового мира, каждый на своем месте, но это именно так! И потому слова Спасителя: «Не мир пришел Я принести, но меч...», – имели для них, навсегда отвергших старый миропорядок, особый, путеводный смысл.
Конечно дистанция между Валерием и им, как не заставлял Сергей себя думать противное, не явственно, но ощущалась. В последнее время они два-три раза в году захаживали в московские ресторации. Естественно, взоры всех присутствующих обращались на Чкалова, в зале шелестел приглушенный шепот восхищения, сам факт лицезреть знаменитость приводил людей в судорожный трепет. Да уж, какое тут застолье, а просить отдельный кабинет, ну это, вообще жлобство? Так, скомкано, неуютно просиживали от силы по полчаса...
Хотя, общались они, чисто по-дружески. Валерий не позволял себе заносчивости, снобом он никогда не был. Вся проблема в отношении окружающих, в их мнении – ты, Серега, пустое место на фоне яркой звезды.
Все же порой им удавалось откровенно побеседовать. Несколько раз Сергей заходил к Валерию в его контору на родном Менжинском. Валерию Павловичу полагался отдельный кабинет с адъютантом. Говорили о многом, и меньше всего об авиации, хотя казалось, она-то и должна их больше всего связывать. Но оба знали, что знают все, что надо знать о самолетах и летчиках, и толочь по-пустому воздух не собирались. Да и вообще, конкретных вопросов работы каждого старались не касаться. Конечно, болтали о женщинах, о театральных премьерах, о самородках и выскочках-самозванцах в Московском коловращении. И уже совсем серьезно обсуждали то, чем жила страна, что тревожило всех – извечную тему, тему газетных передовиц и кухонных сплетен, тему войны и мира. Оба прекрасно понимали – побоища с Гитлером не миновать.
В их последнюю встречу Валерий Павлович сказал о неожиданном предложении «Отца» стать Наркомом внутренних дел. Валерий, даже пошутил, мол, сам особо не петрю – возьму тебя замом. Новость ошеломляющая! Чем руководствовался Сталин, какую игру он затевал? Ему прекрасно известно, что Чкалов не интриган, не царедворец, он не сможет занять выжидательной, оборонительной позиции, начнет рубить с плеча, может наломать много дров и без того слишком много наломанных его предшественниками. И еще, как поведет себя хитрожопая лиса, обойденный «человек в пенсне» способен абсолютно на все. Сергею ли не знать о его художествах в кавказской республике.
Воронов остро ощутил запах смерти, что бы там не говорили, есть такой особый запах, когда она совсем рядом. Он сродни густому вековому настою в старинном полутемном костеле, воздух пронизан предвкушением органного хорала и уже заряжен вибрацией от его громогласного пробуждения.
Он сказал Валерке: «Откажись! Ты даже не представляешь всей пропасти, куда можно сковеркаться. Зачем тебе взваливать такой крест? Ты ведь читал Данте, помнишь, я дал тебе в Егорьевске томик? Или только про девок высматривал? Что там написано над вратами ада? “Оставь надежду, всяк сюда входящий!”».
Сергей по службе уже знал, что над воротами первого фашистского концлагеря, открытого в тридцать третьем году, висит именно такая надпись. Но он счел, слова флорентийца, взятые у Иоанна Богослова, наиболее отвечающими остроте момента. Он всей душой хотел уберечь Палыча от опрометчивого шага. Он убеждал Валерия не вляпаться в такое дерьмо.
– А ты сам, не полной ли ложкой хлебаешь его? – последовала резонная реплика Чкалова.
Что мог Сергей ответить ему. Он пришел в органы, еще возглавляемые железным Феликсом, когда декларировались холодная голова, горячее сердце и чистые руки. Да он и не изменил заветам старых чекистов-партийцев. Да и отец одобрил его выбор, благословил сына на бескорыстное служение партии и народу. Другое было время, но вот суть-то одна, – ходу назад уже нет.
Они поняли аргументы друг друга. Валерий Павлович заверил Сергея, что и сам далек от того, чтобы кардинально менять свою судьбу, да и масштабы уж слишком огромны, а он лишь комбриг. Казалось, на том и порешили? И все, вроде бы, стало на место. И вдруг, Валерия Павловича не стало!
Потом товарищ Берия покончил с ежовщиной, суровые плакаты с «ежовыми рукавицами» убрали навсегда, но старых друзей уже не вернуть, не говоря уже о неискоренимой горечи в душе и памяти о мерзком животном страхе. Его ледяные струйки, растекаясь по телу, превращали животворную кровь и плоть в стылую, онемевшую мертвечину. Чтобы там не говорилось в пьяной браваде, ради собственного утешения (или оправдания), – тем, кто испытал тот панический страх, никогда его не забыть. Он въелся в них на уровне подсознания, ибо в дополнение – «от сумы и от тюрьмы никто не застрахован», кожей знают, что цена их жизни, как не хорохорься – грош-копейка.
Впрочем, надо сказать, тогда и закончился карьерный рост Воронова. Его, держа за стадную скотину, ничего не объяснив, перевели с сильным понижением в Транспортное управление НКВД, и остался он вечным капитаном.
Был еще один незабываемый урок в его богатой на памятные случаи жизни. По специфике службы Сергею приходилось встречаться с уникальными во всех отношениях людьми. Врезался в память разговор с исхудалым иеромонахом, возвращенным с пересылки обратно в Москву на доследование. Беседа, если ее так можно назвать, как-то самопроизвольно свелась к теме веры и безверия.
Сергей не считал себя воцерковленным человеком, в полном смысле этого слова. Априори, по определению, он и не мог им быть. Конечно, как и большинство русских того времени, он внешне предал Господа. Воинственный антиклерикализм был тогда нормой жизни, а член партии обязан быть стойким атеистом. Подчинение этим условиям вошло в привычку, он до автоматизма выполнял предписанные правила, объявлявшие религиозность зловредным предрассудком. Нет, он не смеялся над анекдотами про попов-живоглотов, потому, что в памяти остались всехсвятские добродушные батюшки. Он не радовался сносу церквей, ибо жалел поруганную их красоту. Он вообще презирал чтиво жидов-христопродавцев типа Емельяна Ярославского и Лео Таксиля, выпускаемое «Безможником» и «Атеистом», ибо в свое время прочитал Библию от корки до корки. Но приходилось подличать, кривить душой, всячески изворачиваться, чтобы не сочли его не только верующим, но даже сочувствующим церкви.
Воспитанный религиозной матерью, имевший пятерки по Закону Божию, ребенком, испытавший благодать церковного причастия, ему никогда не превратиться в закоренелого атеиста. Сергей читал, делал конспекты – изучал труды классиков марксизма-ленинизма. И ничего путного из них не вынес. Наукообразное словоблудие! Скажи он так вслух, поплатился бы головой. Ему еще не встречался человек, чаявший себя духовно обновленным, начитавшись «Анти-Дюринг» или «Материализм и эмпириокритицизм». Наоборот, Сергей счел бы такого субъекта идиотом или извращенцем. Будучи же чекистом, крепко бы заподозрил в явном лицемерии – затаившегося контрика. Правда, ему встречались на обязательных просвет-лекториях засушенные партейные дамочки, пускавщие слюну, вознося творения классиков, но таковых даже за женщин не считал.
Короче, марксизм для него оставался голой безжизненной схемой. Объяснять те огромные преобразования, происходящие в стране, его благотворным влиянием, считал лажью, искусственно притянутой за уши. И еще один идеологический казус?! Сергей не соотносил Сталина с марксизмом, даже с Лениным, он считал его самодостаточной фигурой, сродни Петру Первому. Он великий преобразователь России, он выразитель воли ее народов, он сам гениально выбрал ее путь и твердой рукой ведет страну к процветанию. Для Сергея Сталин был вождь во всех смыслах!
Но причем тут вера и религия? Да, не скажите? Христианство было и оставалось остовом склада ума Сергея Воронова, и прежде всего – своей моральной стороной. Впрочем, он мало задумывался о философских вопросах веры, религиозности, как для большинства людей, его православное естество было само собой разумеющимся. Он ходил по земле, жил, дышал, – а над ним, во всем окружающем мире было всеобъемлющее нечто, имя которому – Бог!
Иноку Варфоломею (его благородный лик не забыть никогда) достаточно легко удалось убедить Сергея, что вера сама по себе постоянно присутствует в нашей жизни, не только в религиозном аспекте. Ложась спать, мы верим, что проснемся утром, садясь в поезд – верим, что доедем куда надо, уверенно вершим массу всяческих дел, итог которых, если все проанализировать, не всегда успешно достижим. И дальше, идя путем простой логической цепочки, можно легко объяснить, что вера в божественное, отнюдь не сродни детским представлениям о реальности сказочных персонажей, того же Деда Мороза или Бабы Яги. Да и сравнение с античным и языческим пантеоном богов тут не применимо. Вера в Бога-Творца основана на присущей нам внутренней, подсознательной философии, отметающей всякое безначалие и всякую безначальность. Всему есть начало и причина. Всему есть смысл, а значит и воля Создателя.
Но главное для жизни, что уяснил Сергей из откровений иеромонаха и постарался убедить себя в том, – что истинный христианин ничего не должен бояться. Ему страшен лишь гнев Божий, не греши и не прогневишь Господа. Оставайся всегда в согласии с Христом! А все остальное в воле Божией, предрешено Богом, и будет вменено делать человеку лишь для его пользы, но не во вред. Это аксиома! Даже страдания, следует переносить с упованием на божественное предопределение и торжество конечной справедливости. Поэтому ничего не следует бояться. Вручи себя в руце Божью, и что будет, пусть так и будет?!
Сергей понимал все это разумом, и в Бога верил (в минуты слабости, заставлял себя верить), но все равно, делалось ему порой так тоскливо и душно, что и жить не хотелось. Конечно, для православного помыслить так – уже есть смертный грех. Вот с тем и жил капитан госбезопасности Сергей Воронов, с какой-то постоянно саднящей занозой, что в итоге – обречен на плохой исход. И ничего больше не оставалось, как укрощать свербящую юдоль логикой отца Варфоломея.
Начальнику городского отела внутренних дел старшему лейтенанту госбезопасности Селезню Петру Сергеевичу в конце мая стукнуло сорок пять лет. Несмотря на дурацкую «утиную» фамилию, он намеренно писал себя в разного рода анкетах – русским, и будь его воля, давно сменил бы ее на Селезнёва. Да вот заковыка, чай не деятель культуры, не писатель или поэт, а в его ведомстве наводить тень на плетень не полагалось. По замашкам и говору Петр был чистый русак и даже намеренно преувеличивал свою исконную русскость. Чтобы окоротить неуместные шутки над якобы украинским происхождением, он то ли вычитал, то ли сам придумал, что в давней России, а именно в Пскове, Селезни были очень почтенным служилым родом. Ему поддакивали, но за глаза все равно звали «хохлом».
Петра Сергеевича нельзя было назвать малообразованным человеком, все-таки имел пять классов реального училища. Большинство его коллег, даже далеко ушедшие вперед по карьерной лестнице, и того не имели. Вот это обстоятельство и отравляло ему жизнь, поскольку он считал себя гораздо умнее других, а начальство его не ценило. Он уже свыше десяти лет, безвылазно, сидел на городском отделе. Оттого и начал заплывать жиром, потерял былую атлетическую стать, а ведь в молодости посещал борцовские секции, был даже чемпионом Ртищево (там начинал свою службу в органах). Впрочем, его жену и двух дочек все устраивало, они ощущали себя особой знатью городского масштаба, и душевные терзания мужа и отца их мало беспокоили.
Человеку внутренне смелому и решительному (он зачастую принимал участие в оперативных рейдах и операциях со стрельбой и погонями), из-за подспудного страха потерять, что имеешь, ему часто случалось «шестерить» в отношении с начальством. Потому, предупрежденный звонком из области, что к нему в город направляется московский чекист из самого Наркомата, он тут же принял служебную стойку. Помчался встречать Воронова на аэродром тяжелой авиации – аж за целый час до подлета самолета. Самолично в отделе всех проверил, всех проинструктировал, строго-настрого велел держать язык за зубами, коль спросят о недостатках.
Предвосхищая естественный вопрос Воронова, о должностных лицах, осведомленных о его прибытии в город, Селезень сразу же сообщил, что партийные и советские органы не поставлены им в известность:
– Сами, товарищ капитан, решите, нужно ли это Вам?
– Правильно ты поступил, Петр Сергеевич. Да и скажи мне, как на духу – нет ли у тебя с местной властью каких-либо проблем, да, или просто, недоговоренностей, нестыковок?
– Товарищ капитан, какие у них могут быть с нами проблемы, они на век получили прививку, когда мы их раком ставили. Власть? Мы здесь власть, товарищ капитан, или я не прав?
– Ох, старший лейтенант, лишнее говоришь, следи за языком...
– Понял Вас, товарищ капитан.
В просторном кабинете начальника городского отдела, восседая в мягком кожаном кресле, Сергей просмотрел тонюсенькую папку с делом Машкова Семена Егоровича, 1907 года рождения. Начальник ГО (он же и начальник УГБ ГО) постеснялся из уважения занять свое законное место, потому примостился на стуле сбоку стола. Петр Сергеевич, слегка волнуясь, но все же достаточно обстоятельно доложил столичному капитану неучтенные подробности в агентурном деле Машкова. И уж потом, сменив официальный тон вкрадчиво-доверительным, Селезень по-стариковски (что ему даже шло) посетовал:
– Ценный был кадр, скажу Вам Сергей Александрович, много мы через него и сами, да и с ребятами из ТО Московско-Рязанской дороги контриков повязали, – шмыгнув носом, поцыкал языком. – Какая же мразь расколола его?! – И уже уверенно добавил. – Я тут взял двух говнюков, проходящих по его разработкам. Да, не сознаются подонки! Честно сказать, товарищ капитан, еще не успели их додавить. Ну, ничего, думаю, расколются, непременно что-нибудь да знают? Кречетовка не столь велика – там сложно затихориться. А Семен, он шустрый малый, всегда на виду торчал, заметный был парень. – (Сергей про себя отметил, мог бы сказать «хлопец», но не сказал...). – Может, после планерки посмотрите на них, товарищ капитан, так сказать, более опытным взором? Да и они, уверен, обосрутся со страху, и что-нибудь сообщат нам? – получив утвердительный ответ, взяв внутренний телефон, велел заходить вызванным ранее работникам.
Селезень по старшинству представил их Воронову, его же отрекомендовал как представителя центрального аппарата. Но по той почтительности, с которой держал себя начальник городского отдела, присутствующим стало ясно, что пехотный капитан состоит в немалых чекистских чинах.
На летучку, помимо городских гебистов, вызвали еще начальников городской и линейной милиции (оба лейтенанты), а также младшего лейтенанта, старшего по узловому оперативному пункту ТО. Особистов полков НКВД, дислоцированных в городе и окрестностях, вызвать не сочли нужным, у них свои ведомственные задачи.
Селезень кратко изложил суть дела, впрочем, оно и так ни для кого не было секретом, да и случай по своей дикой жестокости был вопиющим. Затем Воронову пришлось экспромтом, с импровизированной деталировкой, определить стоящие перед всеми оперативные задачи. Он старался говорить обыденным в своей среде языком, особо не заморачиваясь над выбором фигур речи, а что не мог донести словом, выражал жестом или соответственной мимикой.
Картина, сложившаяся в его голове, была довольно размытой...
Итак, прежде всего, следовало понять – почему, а вернее за что, так зверски и вызывающе нагло убили орсовского снабженца.
Ведь можно было просто приколоть его в подворотне, а зачем еще и дом-то сжигать? Чекистов и милицию запугивать бессмысленно, они люди служивые. Видимо, эта маниакальная «достоевщина» – ради устрашения заагентуренных им информаторов, определенно людей местных, обжившихся здесь. Лишиться не только собственной жизни, но и семейного крова, это, как говорят одесситы, – две большие разницы.
По всей видимости «работал» не один человек, а скорее всего, орудовали парой, или вообще было две группы. Одни убивали, другие поджигали. По сути, дело не шуточное. Кто-то и на атасе должен стоять, страховать, коли не так пойдет, а ведь еще нужно заготовить и принести горючее вещество, проникнуть ночью в дом, наконец, отследить пути-дороги самого Машкова в тот вечер.
Непросто все провернуть на одном голом энтузиазме, тут необходим точный расчет и согласованные действия. Да и заранее была подготовка. По горючему все просто, использовали наверняка керосин, его проще достать. Бензин, как топливо для военных нужд, на строгом учете. Керосин для примусов, керосинок и ламп трехлинеек пока продают в лавках.
Кого же все-таки нужно искать, хотя бы в общих чертах обрисовать круг подозреваемых лиц? Можно с уверенностью предположить, что местные урки, даже за большой куш, вряд ли захотят засветиться по-крупному, мокруха так не делается. Если им приспичило кого убить, то грохнут или под шумок, или по-тихому, без огласки. И еще одно замечание. Если Семена убили за его активное сотрудничество с органами, то заказчик убийства не решится связываться с уголовным элементом, по причине крайней ненадежности бандюков. Коли он не одной с ними масти (а это определенно так, тут к бабушке не ходи), те сдадут сразу же, без раздумий, своя шкура дороже. И еще важный фактор – нужна гарантия, что не будет осечки. Дураку ясно – чекисты не спустят на тормозах убийство своего человека, подключат к расследованию лучшие кадры. Следовательно, должно быть сработано профессионально. Так оно и есть! Судя по подчерку, похоже на хорошо обученных диверсантов.
Если диверсанты оказались в Кречетовке, то вычислить их не так просто. Скорее всего, они заявились с проходящих мимо составов, которых немеряно на станции, причем идут в разных направлениях. У "органов" же просто нет времени тотально прошерстить всю Кречетовку и окрестные селения, где те могли бы затаиться. А, что более вероятно, выполнив задание, лазутчики сделали ноги, сев на проходящий состав.
Но кто-то вытребовал их на дело, затем встретил, дал наводку, возможно даже проводил и объяснил все на месте. Кто?
Кречетовка станция узловая, высшей категории, кадры тут тасуются «дай Бог дороги». Этот «кто» может быть вражеским агентом, внедренным лет десять и более того назад, но может быть и новеньким. Поэтому возникает неотложная задача кадровикам, паспортистам – прочесать всех иногородних уроженцев из числа служащих и итээр. Крайне сомнительно, что немецкий шпион будет рядиться в маску обыкновенного работяги, хотя, как знать? А милиции следует хорошенько потрясти окрестную шпану, урки досконально все про всех вынюхивают. Ну, не мог же вражина остаться незамеченным, хоть как-то проявить себя. Вообще пришлые люди всегда вызывают болезненный интерес со стороны местного населения, а уж тем более у блатных.
Изложив все это на одном неистовом порыве, Воронов перевел дух.
Сотрудники органов и милиции, подобрались понятливые, уточнив отдельные моменты предстоящей работы, они по одному покинули кабинет начальника городского отдела.
Воронов попросил остаться начальника оперативного пункта ТО младшего лейтенанта Андрея Свиридова, своего прямого подчиненного по линии транспортного управления. Свиридов молодой белобрысый парень лет двадцати пяти, спортивного телосложения, перед самой войной закончил горьковскую межкраевую школу НКВД. Служил срочную на границе в Средней Азии, побывал в переделках с незамиренными басмачами, по направлению работал простым оперативником в Саратове, потом пошел на повышение. Андрей понравился Воронову своим открытым, бесхитростным лицом. Сразу видно, парень добросовестный и честный, не зануда, с таким работать одно удовольствие.
Сергей поручил ему обустроить для себя рабочее место в оперативном пункте – непосредственно на самой станции. И дал несколько наставлений по организации совместной работы и ряд поручений для узловой военной комендатуры. Понимая, что основная тяжесть розыска и поимка диверсантов все же ляжет на сотрудников транспортного отдела, Воронов велел Свиридову поставить своих бойцов практически под ружье. Проверить автомашину, оружие, выдать боекомплект, накормить про запас. Одно радовало, сотрудники оперативного пункта в своем большинстве оказались людьми обстрелянными, были даже фронтовики.
Потом Сергей с Селезнем спустились в подвал камер предварительного заключения.
Первым в следственный бокс привели лысоватого парня лет тридцати с заметно опухшей, кровящей губой. Бывалый Селезень сразу же оправдался:
– Сам, скот, с порожек навернулся. Никто его не трогал.
Задержанным оказался кладовщик из отделенческого НОДХ (службы материально-технического снабжения). Погорел на том, что перепродал трем залетным фраерам форменные мундиры железнодорожного комсостава. Те покупатели, как потом выяснилось, оказалось дезертирами, а один из них, так и вовсе диверсант Абвера (из наших военнопленных у немцев). Кладовщика раскрутили по полной, заодно тогда погорел начальник НОДХ и его прихвостни, правда, уже по линии хищения социалистической собственности. Парня оставили подсадной уткой, а вот на связь с ним определили Машкова.
Лысый кладовщик клялся и божился, что никому не говорил про орсовского Егорыча, но веры ему уже не было, а возиться с ним было недосуг. Отправили в домзак, велев содержать в общей камере.
Второй оказался несравненно более смышленым, да и старше по возрасту, из тех, что до суда готовы подписать всякую ересь на себя, сами же ее и сочинив. Работал в ВЧД (вагонное депо) мастером столярного цеха, само собой воровал шалевку из вагонов-ледников на обшивку частных домов, но это семечки. Взяли его за то, что в зимой сорок первого у него гостил (и пил) целую неделю латыш из Риги, якобы отдыхали вместе в Алуште в санатории. На поверку такого прибалта не оказалось в паспортных столах. А мастер признался, что тот привозил ему по дешевке рижский денатурат в обмен на вагонную краску. Дальше-больше прояснилось, что латыш оказался фольксдойче. Но дело как-то само собой заглохло, а вагонник дал подписку о сотрудничестве. На связи был опять же Машков. Об хитрожопого мастера мараться не стали, и спровадили вслед за лысым «побратимом». Время дорого, пристало ехать на место.
Пока добирались в тряской эмке до Кречетовки, у обоих (Воронова и Селезня) закралась каверзная мыслишка, а не вел ли Семен Машков двойную игру? Не выведал ли он сведений, о которых не стал или не хотел докладывать чекистам? Тут три варианта. Скрывал по глупости и недомыслию, в расчете потом блеснуть своим оперативным мастерством. Второе, покрывал хороших знакомых или нужных людей, тут уже просматривается явный корыстный интерес. И третье, вполне допустимо, что он водил за нос городское УГБ, играл в поддавки, сливая всякую шелупонь, действуя так по наущению своего настоящего босса. А тому, разумеется, выгодно вводить в заблуждение органы, преподнося дозированные, малозначимые сообщения, в обмен на доверительное отношение к Семену. Ну, а Машков, в меру способностей, снабжал «хозяина» вполне конфиденциальной информацией. Ну, это конечно, если он был предателем.
Чекисту не секрет, главная цель командировки Воронова, отнюдь не расследование убийства Машкова. Но это вполне весомый аргумент, для решения основной задачи – ликвидации вражеской агентуры на железнодорожном узле. Пусть даже немецкий шпион не причастен к смерти снабженца, пусть так. Но теперь, без зазрения совести, можно перетряхнуть все кречетовское болото. Внедренный немецкий агент никак не мелкая сошка в местном бомонде, только процедив среду его обитания, заручаясь откровенными показаниями, можно рассчитывать на успех. И второй не менее важный элемент, но уже для подковерной игры двух влиятельных ведомств – найти ходы к неприкасаемым персонам, иные пользуются даже покровительством Наркома путей сообщения. Закон известный – надо всех держать за яйца.
Теперь Сергей Воронов здесь самый главный. Для него уже собирают личные дела руководителей структурных подразделений станции, их замов, инженеров и ведущих итээр. А уж пропустить через сито он сумеет, как и прищучить любого ангелочка, дав тонкий намек на толстые обстоятельства.
Так что он теперь имел? Как белый день ясно – немец отлично знает параметры станции, кадровый состав, возможно известны телефонные и телеграфные коды. Но ему «кровь из носу» нужно иметь текущие количественные и качественные показатели ее работы. Потребно знать данные по принятым транзитным и разборочным поездам, в том числе и воинским эшелонам. Необходимо число сформированных поездов в целом и по категориям. Требуются данные по отправительским маршрутам, вагонооборот, объемы погрузки и выгрузки в вагонах, тоннах, людях и многое другое – понятное только специалистам. Сам Сергей, по роду своей работы в шестом управлении НКВД, знал Кречетовку, да и другие крупные ж.-д. узлы, как свои пять пальцев. Но теперь (по проверенному источнику) за Кречетовкой охотится немецкая разведка, и получать достоверную информацию она может только от посвященных лиц, увы, вовсе не рядовых работников станции.
Космыня и его закадычные дружки: Моряк (зимой и летом ходил нараспашку) и гнусавый Урус (кличку получил от схожей фамилии), смекнув, что воронок направляется в морг, известными только им задворками добежали до узловой больницы. Они присели на корточки в густых зарослях американского клена, как раз напротив входа в мертвецкую. Группа школьников по той же логике, запыхавшись от бега, обосновалась в прилегающих к забору больницы дикорастущих посадках, где летом ходячие больные справляли нужду. Обе группы, затаив дыхание, внимательно следили за расхристанной дорогой.
Но вот подъехала милицейская эмка. Еще на ходу, из нее выскочил участковый Филишин и потрусил в сторону приемного покоя больницы.
– За врачами побежал, падла, – прокомментировал Космыня своим подельникам.
Машина остановилась. Водитель замешавшись, открыл заднюю дверцу, выпустив первым капитана, Селезень спереди, вылез из кабины сам.
– Командир не местный, – заключил Космыня, – вишь, как ему прислуживают, может с области, какой-нибудь прыщ на ровном месте? – и захихикал, должно считая себя докой во всех делах.
Неслышно о чем-то переговариваясь, военные закурили. Вскоре семенящей походкой, чуть ли не поддерживаемый Филишиным за локоть, подошел седой, с бородкой клинышком врач, раскланиваясь, представился. Вся группа вошла внутрь морга.
– Иван Иванович, – Воронов обратился к главврачу, – здесь есть запасной выход? - На вопросительный взгляд старичка, усмехнувшись, добавил: – Да тут за нами наблюдают, словлю придурков, пока тепленькие.
– Да, да, конечно. Дуся, Дуся! – позвал врач санитарку.
Минуты через две, Воронов, осмотревшись на месте, зашел с тыла засевшей в тени шпане. Те не чувствуя подвоха, смачно переговаривались. Сергею не составило труда определить главного из них. Направив на него ТТ, Воронов скомандовал:
– В серой рубахе встать, остальным лежать, рыпнитесь, пристрелю на месте! Лежать, сказал! Ты у них старшой, топай вперед, чуть что – завалю, понял?!
– Понял, начальник, – понуро ответил Космыня.
Под прицелом пистолета блатной и капитан зашли в морг.
– Филишин! Свяжи ему руки! – крикнул Воронов.
Тут же вмешался Селезень.
– Филишин, пошукай там в Эмке наручники, одна нога здесь, другая там.
Через минуту, Космыня уже скованный, присев на край топчана, облизывал пересохшие губы. Селезень положил в карман гимнастерки финку, изъятую у шпанюги при беглом досмотре.
Когда начальство ушло в мертвецкую, участковый по-приятельски, но ехидно – словом, добил уркагана:
– Доигрался сучий потрох! Теперь тебе паразиту, как пить дать – сидеть, втюхался ты по полной программе, по самое не хочу...
Космыня уже понял, что влип по уши и понуро свесил голову.
Тем временем двое его приятелей стремглав улепетывали прочь от больницы, то и дело, оглядываясь назад, ожидая внезапного выстрела.
Школьники, увидав как Космыню вели под пистолетом, сочли, что военные арестовали убийцу и также быстренько сдернули с места, поспешая поведать друзьям и окрестному люду, как быстро взяли убийцу Семена Машкова.
Главврач Иван Иванович, полевой хирург по профессии, не побрезговал осмотреть труп еще раз, не будучи патологоанатомом или судмедэкспертом, он здорово помог следствию. Рассматривая полость рта убитого Машкова, он «ничтоже сумняшеся» заключил, что язык отрезал левша, так как линии разреза шли справа налево. Никто не станет специально выкручивать кисть, ради заумной имитации. Убит же Семен одним точным ударом в сердце, что опять подтверждало версию Воронова о диверсанте профессионале. Селезень сразу же заверил, что матерых зеков рецидивистов в Кречетовке нет, так лишь, водится всякая шелупонь. Осмотрели одежду Машкова – ничего примечательного. Обратили внимание на татуировки убитого, они без тюремных намеков – грубо сработанная женская головка на левом плече и серп и молот на правом, более идиотской композиции Воронов еще не встречал.
Следующей была очередь Космыни.
Воронов раскрутил Ваську Космынина сразу, даже не стал запугивать. Скорее всего, «сиделый» малый догадался, в чье ведомство он попал, любая его уловка лишь себе хуже, да и не отпустят его теперь, а «грохнуть» могут запросто, по закону военного времени.
Послал шпану на разведку старый вор рецидивист по кличке Лошак, у местных урок давно ходивший в паханах. Кроме него в Кречетовке естественно имелись «деловые бродяги», да и лагерных сидельцев было хоть отбавляй, но тот был гораздо старше, бывалее, да и являлся своеобразным хранителем устоев воровского мира. Он сам жил по понятиям и от своего окружения требовал неукоснительного их исполнения. Во всяком случае, для самого Космыни и мелкой шушеры, как грибы росшей на станции, Лошак считался большим авторитетом. Ранее вся эта братия, привязанная к старому вору, орудовала по вагонам товарных поездов, но по причине войны ей пришлось поутихнуть. Так, теперь тырили по карманам на рынках, ну, и ловчили в пригородных поездах, по старинке называемых «литерами». Случаи гоп-стопа были редки, но чужаку лучше не попадаться им в темное время суток на задворках Кречетовки.
Филишин бойким официальным тоном доложил, что у гражданина Конюхова несколько лагерных ходок. Что он давно подозревается в неблаговидной деятельности, но прямых улик на него не имеется, уж больно ловок. А сявки, задержанные за мелкие кражи, его почему-то не сдают? Таким образом, по закону, арестовать его из-за недостатка весомых улик не представилось возможным.
– Ты чего, кретин, несешь? - влез Селезень. – Ты мне ответишь, его давно пора выслать к чертовой матери, тут прифронтовая зона. Зажрался дармоед, на передовую захотел? Я тебе быстро это устрою. Развел тут шарманку, понимаешь?!
Воронов, махнув рукой, приостановил пыл начальника отдела, обратился к Космыне:
– А, что Лошак – он левша? И еще, есть за ним мокрое дело?
– Да нет, не левша, у него правда двух пальцев на левой руке нет, говорил, в лагере отморозил, что ли. А мокрухи за ним нет, точно знаю. Могёт, понарошку финорезом в пузо пырнуть, ну так, попугать нас пацанов, на понт взять, а чтобы кого убить, навряд..., я думаю. Хотя, я за него, гада, отсидел срок, когда они с корешами пытались почту грабануть. Сдуру взял грех на душу, меня ведь объегорили его дружки с города. Свидетель видел троих налетчиков, двух "лбов" сразу взяли, ну, а меня потом привлекли, как соучастника, те двое на меня показали. Сговор, одним словом.
Сергей уже понял, что Лошак вовсе не та фигура, убивал не он, но рыльце у него, определенно в пуху.
– А кто его приятели из города, знаешь их? – Космынин назвал поначалу две клички. Но, не выдержав взгляда Воронова, вспомни и имена, и фамилии, а затем и адреса.
– А все же, зачем Лошак вас послал выслеживать?
– Сказал, убийство произошло дюже жестокое, обязательно случится крутой шмон, могут всех на уши поставить. Потому, надо быть ко всему готовым. А прежде всего, нужно знать – кто станет вести следствие и какими силами. Грачи, – Космынин стушевался, – ясное дело поначалу слетятся в мусорскую, – сболтнув по фене, опять запнулся, но увидав, что Воронов не обращает внимания на его уличный жаргон, продолжил. – Велел нам затихариться у поселкового совета и ждать приезда гостей. Ну, а потом доложить ему со всеми подробностями. Глаз-то у меня алмаз и память хоть куда!
– Понятно с тобой! – и уже обращаясь к Селезню. – Что скажете товарищ старший лейтенант? Молчите? А, по-моему, дело сдвинулось с мертвой точки. Нужно брать Лошака! Немедля брать! А то боюсь, как бы он не подался в бега? Петр Сергеевич, вы тут дома, звоните в комендатуру, на станции. Дайте ориентировку. И быстрей, быстрей поворачиваетесь. Мне тебя учить не надо Петр Сергеевич! Где у вас тут телефон, Иван Иванович?
– В приемном покое и у меня в кабинете, – главврач непонимающе крутил головой.
– Так ведите нас, Иван Иванович, а ты, Филишин, сторожи задержанного.
Селезень из-за спины Воронова показал участковому огромный сизый кулак.
По Кречетовке молниеносно распространилась весть, что «органы» повязали Космыню. И пока того допрашивали и отвозили в линейку, доброхотные сударушки успели оповестить о том мать парня, сорокалетнюю еще не старую женщину. Изможденная не столько работой, сколь покойным мужем пропойцей и безалаберным опрыском, сумевшим оттрубить по малолетке три года в колонии за нападение на почту, она поначалу восприняла задержание сына внешне спокойно.
– Сколь веревочке не виться, а конец один. Бабы я знаю, я уверена, он Семена пальцем не тронул. Но теперь на него все спишут, а на кого еще-то, вон он - какой бедовый у меня уродился. Да еще сидел за Лошака, ведь тот проклятый хотел почту ограбить, а мой дурачок проспал всю ту ноченьку, и не слухом, и не духом не знал, чего они там наворочали. Запугали его тюремщики, велели все на себя взять, а то плохо будет. Мой-то и признался во всем, чего отродясь не делал. Да уж лучше так, а то бы зарезали совсем. С них, бандитов, станется.
Но сердобольные бабы знают, как довести попавшего в беду человека до кондиции, достаточно лишь сочувственно напомнить о самом плохом, что может его ожидать.
И, наконец, Космынина не выдержав, заголосила как кликуша:
– Ох, сыночек ты мой родненький, и чего ты не слушал меня?! И чего ты не уехал к тетке в Пензу, как я тебе говорила? Они же идолы тебя порешат, им медаль, а тебе, дурная головушка, смертушка-смертная предстоит. И на кого ты меня старуху оставил, и чего я на старости лет делать буду. Ой, вогнал мать живьем во гроб!
Кто-то из бабушек заметил, мол, чего ты по нем причитаешь, как по покойнику, парень-то живой еще. Но Космылиха не унималась, того гляди станет рвать на себе волосы.
Женщины, поджав губы, молча, наблюдали слезливые излияния соседки, и как должное восприняли чей то злорадный шепот, из собравшейся округ толпы: «Доигрался сыночек твой разлюбезный. Сколько с ним можно чикаться, как с писаной торбой? А то охамел совсем, никому проходу не дает».
Но все же прозвучал разумный голос:
– Ты бы, Зинуха, шла в поселковый, в милицию. Узнай, куда его повезли? И ступай там до начальства, проси, может, выпустят? А то и словечка за него некому замолвить, упекут опять по-горячке, куда Макар телят не гонял.
Космынина Зинаида вняла дельному совету, подобралась и пошла к местным властям.
Полуторка, с пятью залегшими в кузове вооруженными бойцами, тихо остановилась за углом тенистого переулка. И лишь только когда в проулок въехала эмка городского отдела, покинув тесную кабинку, к ней поспешил молодой военный, держа в руках дисковый автомат. В воронке рядом с водителем сидел участковый Филишин, капитан Воронов, перехватив протянутый Свиридовым ППШ, пригласил ТОшника присесть рядом.
– Молодец, младший лейтенант, встал самое то. Ты все путем ребятам разъяснил? Рассредоточь их, на рожон пусть не лезут. Если там засели диверсанты и начнут отстреливаться, переждем, надолго их не хватит. А, когда станут удирать, а что им останется, жить-то охота, – стрелять только по ногам. Окружайте дом!
Когда младший лейтенант ушел, Сергей сказал участковому:
– Ну, вот Юра, действуем, как договорились. Я рядом с тобой, для виду – простой пехотный командир. Ты вызываешь Конюхова, если дома – берем сразу, если не один и начнут палить, немедля падай, дальше моя задача. Понял?
– Так точно, товарищ капитан.
– Ладно тебе, давай без чинов. Вдохнул всей грудью, и выдохнул. Ну, что – пошли на Лошака?!
По дороге участковый Филишин довольно подробно, почти в красках описал кто таков уркаган Конюхов по прозвищу Лошак. Нарекли его этой кликухой на зоне (так называли гибрид жеребца и ослицы). Фамилию его мало кто знал – Лошак и Лошак. Иные по малограмотности, а кое-кто с намеренной издевкой кликали его Лойшаком, на что он, естественно, обижался. Да, Конюхов, соответственно воровскому прозвищу, отличался поистине двужильной меренячьей силой. Ростом был под два метра, широк в кости, но сух и поджар. Ходил, заметно сгорбившись, то и дело, сплевывая в сторону, числился на учете в тубдиспансере, болезнь залечили, но бациллоносителем определенно являлся. И как с ним урки пьют из одной кружки? По виду закоренелый босяк и шаромыжник. И зимой и летом ходил в затертой фафайке (куфайка, как звали в народе) и растоптанных, нечищеных кирзачах. Даже в старости, а было ему далеко за пятьдесят, был резв и подвижен, говорили, в рукопашной драке редко кто мог ему противостоять. Но и баран порядочный, упертый и хамоватый. Ну, а если копнуть поглубже, поковыряться в его рассуждениях и жизненной философии, то совершенно тупой и никчемный человек. Так уж его невзлюбил Филишин.
Жил этот лошара один в старом отчем домишке, в промежутках между частыми отсидками хозяина, совсем пришедшим в запустение. В доме была известная всем кречетовцам «малина». Временами там дым стоял коромыслом, раньше даже цыгане на своих таратайках приезжали – скупать краденное. Не любили кречетовцы здесь даже мимоходом пройти, обязательно подвернется кто-то из шантрапы и самое малое – начнет требовать денег на опохмелку.
Одним словом зачумленное место, обиталище уркаганов, форточников, щипачей, гоп-стопников и представителей прочих блатных мастей, причем, самых разных возрастов. Там взращивали из шкетов-огольцов настоящих бандюг, на которых клейма ставить некуда, тут кантовались «откинувшиеся» зека, здесь было котловое кружало. Давно бы сравняли это поганое место с землей, но лучше иметь одну засвеченную блатхату, чем множество тайных, меняющих место вертепов.
Участковый по всей форме подошел к крыльцу и окликнул хозяина дома. Воронов, сотворив простецкую (точнее полупьяную) физиономию, стоял позади, едва придерживая висевший сзади автомат. Никто не откликнулся. Филишин ступил на крыльцо и стал стучать в дверь. Полное молчание в ответ.
– Ломай! – тихо произнес Воронов и оказался за спиной милиционера. Одним ударом ноги тот вышиб трухлявую дверцу.
Воронов повел стволом ППШ по углам жилища Лошака, вошел в горенку-прихожку, прошел дальше в спальню – никого. Как говорится, шаром покати. Мебелишка вся ветхозаветная, истерзанная. Постель укрытая каким-то замасленным тряпьем, как говорят местные, даже гребостно к нему прикасаться. Одним словом, самый настоящий клоповник. И вот здесь, в такой антисанитарии они пьют, жрут до отвала, дрючат своих дешевых девок и учат жизни падкую до воровской романтики молодежь.
Воронов не допустил Филишина производить обыск, велел ему караулить у двери. Нехитрый скарб Конюхова не требовал долгой проверки, но и она была вполне удачной. В ворохе мусора за печкой Воронову удалось обнаружить пустую банку из-под консервов странного происхождения. Но главное, под матрацем лежанки Лошака он нашел тряпицу с характерными следами еще не запекшейся крови, видимо, обтерли орудие убийства.
"Определенно армейский нож, – решил Воронов, – где вот только сам Лошак?".
Ответ на этот вопрос не заставил долго ждать. После осмотра хижины Конюхова, сложив улики в заготовленный пакет, решили заглянуть в огородный сарайчик. Сбитый из горбыля, насквозь продуваемый ветрами, но разлапистый и просевший сарай показался Воронову подозрительным. Как назло, фонаря у них не было. Из-за скопления поломанной мебели, водочных ящиков и прочей разбросанной рухляди в темном мареве черт ногу сломит. Сергей потянул участкового за рукав, понятным жестом, велел встать у входа. Сам чуть отошел назад, встал сбоку Филишина и громко крикнул:
– Лошак выходи! Если не сдашься, брошу гранату, нет времени лазать за тобой. Считаю до трех! Раз, два...
В недрах сарая произошел какой-то шумный обвал. Из двери выскочил здоровенный амбал, в мгновение ока откинул Филишина в сторону. Но едва рванулся бежать, как тут же получил прикладом автомата по хребту и ничком распластался на земле. Воронов заученным приемом рванул ему руку за спину, заломил пальцы, уркаган взвыл от боли.
– Иди уж, бегун! – съязвил Сергей, сдерживая порыв, дать пинка под зад.
Так и вывел согнутого, чуть не корточках, Конюхова на улицу, где уже ждали линейщики. Бойцы без лишних слов взнуздали еще не пришедшего в себя Лошака и быстро уложили бедолагу в кузов полуторки.
Воронов решил больше не светиться у поссовета. Поэтому задержанного решили везти в узловой оперативный пункт транспортного отдела, который располагался в ложбине за северной сортировочной горкой. Чтобы добраться до него, полуторке и эмке пришлось медленно прошуршать по пустынным улочкам Третьей Кречетовки, а выехав на прямой как стрела большак, с гиком промчать остальной отрезок пути. Прибыв на место, Конюхова, взяв под белы рученьки, спровадили в подвальную каталажку, где уже сидел Космыня.
Двоих его подручных, расхристанного Моряка и простуженного Уруса держали в подвале линейного отдела милиции, расположенного в таком же особнячке чуть поодаль. Это они наперегонки помчались предупредить Конюхова, что взяли их предводителя. Но главное хотели узнать, – им самим-то как быть? Лошаку, ясное дело, – не до них, велел спрятаться где-нибудь. Ну, они и спрятались на чердаке «Комстроевского» барака, в коем проживал с родителями Урус. Их взял тепленькими наряд линейного отдела милиции. Ожидавший Воронова милицейский сержант доложил, что пацаны во всем сознались, да и глупо было помалкивать. Сергей велел их малость попридержать за решеткой. А к вечеру отпустить восвояси, пусть если не поумнеют, то хотя бы на время поутихнут.
Оставшись наедине с Лошаком, Сергей поначалу внимательно разглядел здоровенного, жилистого мужика. Топорно сработанное лицо, местами рябое, то ли от юношеских угрей, то ли от иной хвори. Озлобленные водянистые глаза запрятаны под нависшими надбровными дугами. Грубые, мослаковатые кисти рук в воровских наколках – перстнях и прочей хрени. Одет как работяга, на ножищах давно не чищеные кирзачи. Одним словом, типичный уркаган, которых давить, и никогда не передавить…
Сергей не собирался марать руки об уголовника, но и разглагольствовать с ним было недосуг. Он воспользовался давно испробованным методом.
– Слушай Лойшак (вспомнив рассказ Филишина, намеренно испохабил кличку), или как там тебя? – на попытку Конюхова, что-то возразить, зыкнул кратко. – Рот закрой, когда я говорю! – и уже с раздражением, но отчетливо выговорил. – Так вот Лойшак, ты прекрасно понимаешь – откуда я, и потому шутить не люблю! Советую говорить правду. Если мне не понравятся твои ответы, то я могу в два счета развязать твой язык. Все сознаются, еще никто не выдержал, – и намеренно презрительно усмехнулся. – Но ты потом отсюда просто не выйдешь, тут и сдохнешь, в муках похарчишься. Надеюсь, ты понял меня? Лойшак, ты слышишь меня?
– Да, понял я, начальник, что ты не мильтон. Да и стар я уже, пыток не снесу.
– Хорошо, соображаешь.
– Хер с тобой, спрашивай, что надо!
– Все мое при мне. И запомни, я для тебя «Вы», еще ругнешься – последние пальцы обломаю!
– Не буду, гражданин начальник.
– Ну, тогда поехали! А сначала позовем писаря?
Конюхов Василий Игнатович, русский, девяносто третьего года рождения, из крестьян, уроженец села Зосимова, образование два класса приходской школы - рассказал следующее...