Случай на станции Кречетовка. Часть I. Глава II.
Как явствовало из учетной карточки, – Конюхов был трижды судим, и приговорен к различным срокам заключения по статьям главы УК «Имущественные преступления». В третий раз ему вменили «отягчением повторным разбойным деянием». В общей сложности с двадцать шестого года, со времени очередной редакции Уголовного Кодекса, он отсидел по тюрьмам и лагерям двенадцать лет. Последний срок, десять лет строгого режима, как сказал сам: «Отмотал на половину, в тридцать восьмом актировали по последней стадии туберкулеза». Странно как-то, но и по сей день жив-здоров «курилка». В оправдание себе говорит, что лечился собачьим жиром, короче, жрал собак нехристь.
С этого времени обвинений в активных противоправных действиях ему не предъявляли, хотя все прекрасно знали – вор-рецидивист Конюхов занимает знатное место в преступной среде, являясь «паханом»» на Кречетовке. Не было секретом, что проживая в городе, он давно бы занял более видно положение в воровской иерархии, а там глядишь, и стал бы «законником». Милицейские информаторы сообщали, что ни один блатной ничего не смог бы ему предъявить. С этой стороны у матерого «бродяги» все было чисто. Но, скорее всего, он сам не решался занять более высокий уголовный статус, толи не желал конкурировать с более маститыми авторитетами, толи уже устал, – в любом случае, определенно опасался за свою шкуру.
Отпираться Лошаку было явно не с руки, – да и улики, найденные в его хибаре, а к тому же «сопротивление сотрудникам органов при исполнении», явились вполне весомым поводом дать признательные показания. Ну, а больше всего старый бандит боялся применения спецсредств, наслышан об их эффективности он был достаточно. Арсенал их был неисчерпаем, но особый ужас наводила угроза прищемить яйца дверью. Да и просто, как всякому человеку, ему не хотелось расставаться раньше времени пусть с паскудной, но жизнью.
Воронову двумя-тремя наводящими вопросами удалось подвести Конюхова к главному.
Лошаку пришлось все-таки подтвердить свою причастность к убийству Семена Машкова. Правда, не по собственной охоте, а соблюдая негласные воровские понятия о взаимовыручке, он вынуждено посодействовал его убийцам. И если быть справедливым, то судить его станут не только как их соучастника, а прежде всего, как изменника Родины. Однозначно, Конюхову светила высшая мера социальной защиты – смертная казнь!
Похоже, он догадывался об этом, в его голосе сквозили ноты безысходности:
– Я уж спать собрался. Стучат в окошко. Думал свои, а там два фраера в солдатском клифту.
– Василий, а ты по-русски можешь изъясняться? Вот и говори – верхней одежде, или форме.
– Дык, мне так сподручней, слов подбирать не надо, – на укор в глазах Воронова, исправился. – Понял, гражданин начальник! – и шмыгнул носом, – Пришли двое незнакомых солдат, оба мордатые, сытые, явно не с фронту. Сразу видно, неплохо в тылу харчевались. Таких битюгов за порог сразу не выставишь. Сам по ушам первый схлопочешь?
– Давай без «лирики», по существу!
– Да я так... У старшего из них, громилы, выше меня ростом – ксива, ну, записка такая с особым поручением. Писал ее большой авторитет, сам в законе, мой старый корефан. По понятиям, я должен пособить ему, иначе – кирдык башка.
– Лошак, я отличаю ксиву от малявы, продолжай по существу.
– Человек просил помочь мужикам перекантовать ночку другую. По их трепу, я сразу усек, может, они и катили по масти, но скорее всего – дезертиры, если не хуже того – из засланных с той стороны. Я на таких ложил с прибором, но отказать корешу не мог.
Потом Конюхов подробно поведал, как за выпивкой объяснил им на пальцах, где располагалась избенка его покойной бабки. Выходило – в лесополосе рядом с полузабытым полустанком. Гости столовались совсем недолго, потом «культурно посидели» до полуночи и ушли. Что Лошаку было на руку, не хватало ему еще комендантского патруля с облавой.
Явно играя на доверие, Конюхов припомнил одну, весьма важную, подробность ночного визита:
– У босяков в армейском прикиде, – он явно дистанцировался от ночных пришельцев, – был тяжеленький «бандяк», такой плотно упакованный сверток, – по словам урки, «гости» очень бережно обращались с тем пакетом. – Как уйти, главный попросил пристроить сверток в надежное место. Ну, я пошел с ним в сарай, и мы зарыли его в угольной куче. У меня с лета осталось немного от нормы. А уж чего там – мне неизвестно? Да, и спрашивать, я поостерегся.
– Понятно теперь, почему ты рванул как угорелый из сарая, когда я грозил гранату бросить? Знал ведь гад, что там взрывчатка? Думал, разнесет тебя на мелкие кусочки?
Лошак, вогнув голову, промолчал, терпеливо выслушивая недовольство Воронова. Потом добавил еще одну деталь. Уж больно понравились Василию Конюхову «навороченные котлы» на руке главного - Мерина. Сам он кроме настенных ходиков иных часов не имел. И тут старый уркаган, толи стал давить на жалость, толи действительно расчувствовался:
– Выть потихоньку (играть в карты под интерес), солдатня отказалась. Может оно и к лучшему! Выиграй я у амбала часы, замочили бы меня вслед за Сенькой Машковым?!
А вот когда утром огольцы донесли, как убили орсовского снабженца и подожгли домишко, Конюхов сразу же «кипешнулся» – понял, чьих рук дело. Потому и послал Космыню и «шкетов» выследить, что к чему? Лошак уже понимал, что обмишурился, событие более чем серьезное, тут пахнет изменой Родине, могут и «лоб зеленкой намазать». И воровской закон и понятия уже не играют никакой роли.
Воронову уже осточертел поток блатной фени, исторгаемый Лошаком, но надо понимать – иначе такой человек изъясняться не может. Сергею из описаний пришельцев, не стоило труда предположить, кто из тех двоих убивал, а кто поджигал. Резал и издевался над трупом, конечно, старший верзила, а от второго, как урка унюхал, потягивало «карасинчиком».
– Одно мне непонятно, как они вышли на Машкова? Откуда им знать, кто он таков и где живет? – Сергей увидел, как Лошак насторожился, и надавил. – Не ты ли, Василий, вывел их на него? Давай колись!
– А куда мне было деваться? Кончили бы они меня, начни я фордыбачиться.
И он рассказал, как показал Мерину и его напарнику домишко снабженца; а затем снабдил их бидоном с керосином.
Дальше заниматься Конюховым не имело смысла, он и так достаточно много наговорил. А время не резиновое, чуть проволынишь, близок был локоток, да не укусишь. Воронов оставил Лошака дозревать в камере, ничто так не подвигает человека к переосмыслению собственных поступков, как заключение в одиночке. Поручив ТОшникам порыться в углевых залежах арестанта, на предмет пакета с динамитом, сам срочно приступил к подготовке опергруппы для задержания диверсантов.
Штат оперативного пункта не очень велик, по сути одно классное отделение, но бойцы подбирались обстрелянные, побывавшие в различных переделках, как говорится, успевшие набить синяков. И еще одно нужно сказать, из многочисленных кандидатур в оперативники отбирали людей, прямо сказать, не сладких по характеру. Покладистых увальней и тихонь отсекали сразу. Ребята подтягивались энергичные, инициативные, само собой смелые и решительные, одним словом, с бойцовским характером. Воронов порой размышлял – об условиях формирования такой породы людей.
Возьмем обычный городской двор, каждой твари по паре: и хороших, и плохих. Пацаны все разные. Самые отчаянные рано или поздно становятся рекрутами окрестной шпаны; или, если не босяк по натуре, вступают с ней в неизбежный конфликт. Уличному хулиганью присущи лихие качества, как правило, они дерзкие и наглые, они считают двор или место обитания своеобразной вотчиной, устанавливают свои порядки, терроризируют других детей. Волей-неволей остальным ребятам приходится приноравливаться к дворовым нравам. И не обязательно хороводится с уличным отребьем, но даже сильному духом пацану нужно иметь в голове поправку на их присутствие в твоей жизни. И если ты смел и решителен, если у тебя есть самолюбие и презрение ко всякой мрази, то разборки, с неизбежной дракой не миновать. Еще действуют рыцарские правила – один на один, скопом избивать, пока «западло». И тут, как по суворовскому закону – за одного битого, двух небитых дают. Шпанята, получив достойный отпор, начинают тебя уважать.
А вот дальше, повзрослев, дворовая босота начинает мутировать. Большинство избирает криминальную стезю, другие, переболев детской болезнью вседозволенности, берутся за ум, а третьи, оставаясь романтиками и бойцами в душе, становятся военными или даже блюстителями порядка. Ну, а те, которые изначально презирали всякую шушеру, тем прямая дорога в оперативные службы НКВД.
По ходу дела Воронов отправил запрос в область, а те уж пусть дальше работают по вору-законнику, просившего Лошака определить на постой диверсантов. Хотя надежды было мало, зная иезуитские изыски абверкоманд, – определенно ксива написана под принуждением, а её адресант уже в сырой земле. Архивы же многих домзаков на оккупированной территории оказались в руках немца, а их контингент или перебит, или принят фашистами на свою мерзкую службу. К их числу, пожалуй, стоит отнести Мерина. Ясно, как белый день, такого ублюдка в РККА никогда бы не зачислили, даже в штрафники не взяли бы, рожа уж очень протокольная, с ним греха не оберешься. А фашистам самое то, чем мерзопакостней упырь, тем для них надежней.
И еще немаловажное замечание. Воронов, конечно понимал, что у бойцов оперативного пункта, отобранных Свиридовым и им, нет отлаженных навыков задержания матерых лазутчиков, кроме того, обязательное условие - взять живыми. Нужны не только их показания, но есть прицел на возможность оперативной игры с противником, коли удастся обломать диверсантов. Что тут говорить – почерк радиста, да и характерные особенности группы – главный фактор достоверности, офицеров Абвера нельзя считать дураками, туфту им не всучишь. Они прекрасно знают выпускников разведшколы, им все про них известно, никакая подтасовка недопустима.
Потому потребуются умелые, слаженные действия, здесь никак не годится просто взять и открыть пальбу. С этим справится и комендантский взвод, в конце концов, закидают гранатами. Задача стоит – одолеть противника и морально, и физически. Главное чтобы диверсанты не были зомбированными фанатиками, чтобы сами не поубивали себя, редко, но и такое случалось на практике наших контрразведчиков.
Честно сказать, Сергея немного настораживало, легко ли он справится с громилой-амбалом? Хорошо понимал, – с ним придется разбираться самому, судя по описанию силен зараза, как бы ни прибить его до смерти. Варианта собственного поражения в схватке Воронов вообще не допускал, не зря его учили восточным единоборствам, не зря к нему приставляли лучших инструкторов старой школы.
Тут кстати от линейной милиции поступило важное сообщение. Утренний путевой обходчик заметил, как на горловине станции к двум, вышедшим с дороги, бойцам присоединился худенький солдатик с угловатым вещмешком за плечами. Затем вся троица заскочила в тамбур товарняка, отправленного с северной горки. Да, да, именно в том направлении находилась изба бабки Лошака. Возникшее обстоятельство заметно осложнило задачу Воронова – брать предстояло уже троих!
Попасть предстояло на разъезд «396 километр», надо понимать, что по железнодорожным канонам это означало расстояние до первопрестольной. Можно, конечно, добраться по раздолбанной технологической дороге вдоль линии, но местные бойцы подсказали, что после обильных майских дождей ее всю развезло, и не хватало еще завязнуть в грязи. Поэтому решили ехать по основному большаку, придется малость покружить, но так надежней.
Подогнали старого знакомого, изрядно побывавший в передрягах ГАЗ-АА. В кузове одним махом, распласталось пятеро ТОшников, все в застиранной, латаной-перелатаной хебешке, иные даже без знаков различия, ну, не портить же хорошее обмундирование, лазая по лесистым дебрям. Переоделись в солдатское и они с начальником оперпункта. Воронову по его размеру досталась гимнастерка рядового бойца, у Свиридова оказались петлички простого сержанта. Сергей настоял, чтобы младший лейтенант сел рядом с ним в кабину, тот не хотел стеснять начальство, мол, ему с бойцами удобней. Но Воронов имел свой резон, да и к тому же, оба были не широки в костях. Сергей ненавязчиво, как бы между делом, стал опять инструктировать Свиридова, чтобы молодой, Боже упаси, не подставился под пулю, и сдуру не начал командовать отрядом. Одно уже хорошо, лейтенантик умел пользоваться армейским ножом, их на курсах учили наверняка как наверняка, без лишнего шума, завалить противника. Такой навык, в крайнем случае, мог сегодня потребоваться.
Полуторка лихо загромыхала вдоль длиной кишки Второй и Третьей Кречетовки по шербатому большаку, обсаженному со стороны путей молодыми тополями. С востока на дорогу глядели широкими окнами «Комсторевские» дома. В палисадниках копошились рачительные хозяйки, по военному лихолетью, превратив свои цветники в ухоженные грядки, с уже заметно подросшей картофельной ботвой. Наступила пора первой прополки, а кое-кто уже стали протяпывать, окучивать раннюю картошку. На одинокий грузовичок с несколькими бойцами внимания никто не обращал, вот если бы прошла колонна тяжелогруженых автомашин, в сопровождении мотоциклетного конвоя, тогда совсем другое дело. С одной стороны – на руку ТОшникам, меньше будут сплетничать, с другой стороны, если всех положат, то и вспомнить будет некому. Впрочем, бойцы о том и не задумывались.
Миновали особняк кондукторского резерва, нарядное дореволюционное здание ажурной кирпичной кладки, за которым и начиналась северная горловина станции. Сергей удивлялся богатой на архитектурные излишества Кречетовке. Это же надо, что проклятые буржуины не жалели денег на помпезную красоту? Одно дело строить на людных городских улицах, совсем другое среди пустынных станционных путей. Кому любоваться-то? Однако строили: водонапорные башни, пакгаузы, деповские цеха, конторские здания, – и все по индивидуальным проектам, все с чувством прекрасного.
Вот и подъехали к границам станции, затем миновали неохраняемый железнодорожный переезд и шибко помчалась вдоль полей колхоза имени «Второй пятилетки». Заметно подросшие злаковые зеленя благотворно действовали на душу, их бескрайний простор, казалось, никогда не закончится. Так бы мчать и мчать, не зная забот, не ведая тягот военного времени.
Но, вот и поворот в нужную сторону, вместо окультуренных полей пошли кочковатые неудобья, зачастили хилые деревца. Почва сделалась песчанной, все чаще и чаще стали появляться сосенки, выше и выше ростом, повеяло смоляным духом. И вот уже полуторку окружил прохладной тенью настоящий лесной массив.
Свиридов хорошо знал эти места, проехав с полкилометра по расползающимся колеям песчаной дорожки, он велел водителю заглушить мотор. Бойцы, сиганув с кузова, стали разминать затекшие ноги, кто-то (не без того) пошел отлить. Наконец, все, собравшись вместе, как давно привычное дело, по-быстрому замаскировали набранными с земли ветвями машину, превратив ее в корявый буро-зеленый шатер. Довольные, оглядев дело рук своих, ТОшники, как по инструкции, предварительно попрыгали, во избежание клацанья металла, в чем сразу проявилась их слаженность. Затем выстроились цепочкой, и по команде Воронова, тронулись след в след, углубляясь в лесную гущу, из разнокалиберных сосен и вытянутых ввысь осин.
Воронов считал, что диверсанты до вечера «носа казать не станут», будут тихонько отсиживаться, потому задача - взять их засветло. План был прост – обложить со всех сторон старушкину избушку, а там, действовать по обстоятельствам.
Напрямую идти к избенке Сергей счел опасным, выходили кружным путем. Бойцы оказались наудачу бывалые, понимали с полуслова. Лес манил дурманящим хвойным запахом, окрест верещали непуганые птицы, долбил своим долотом дятел, даже пробежало какое-то длинноногое зверье, возможно косуля, - война была далеко. Сочная, по колено немятая трава заслоняла давно нехоженые тропки. Вот открытая полянка, поросшая пышным ковром земляники, зазывно алели спелые ягодки, так и хотелось вкусить их пряный нектар, да просто – сорвать хотя бы одну, и подержать этакую прелесть в ладони. Но нельзя уподобляться малому дитяти, растрачивать себя на такие пустяки. А вот и изумрудные кустики черники, неделя другая и уже стремно затаится в ее зарослях, враз изгваздаешь форму чернильными пятнами. Попробуй потом отмой?
Давно, очень давно Воронов не был в незатейливом, но дорогом сердцу русском лесу. Не касался рукой шершавой, потрескавшейся пластами коры сосен, не стряхивал с лица нежную паутину с комочками увязших в ней мошек, не ступал ногой в зеленые волны привольного, никогда некошеного разнотравья.
Вот так бы лечь в его душистую перину и, подобно князю Болконскому на поле Аустерлица, уставиться в акварельной голубизны небосвод с промельками кудряшек облаков. Но все это блажь, нельзя расслабляться, наоборот, нужно сосредоточиться, внимательно слышать и видеть все округ. Малейший шорох листвы или щелчок ветки заставляет застыть, пригнуться, рассмотреть подозрительный участок в ряби стволов и зеленом мареве.
Сергей отбросил накатившую блажь, силой воли направил мысли в иное, практическое русло. Появилось и стало нарастать чувство ловца зверя. Это как у охотника, в предвкушении неотвратимого соприкосновения с добычей, это похоже на азарт, на сладостный трепет ожидания ее появления, затем угадать неизбежность ее взбрыкивания или взлета, а дальше – прицел и выстрел.
Вскоре в прорехе сосняка, среди разномастных порослей русского клена, берез и ольхи, перемежаемых совсем диким кустарником, завиднелась избушка бабки Лошака. Сергея уже просветили, что раньше тут был небольшой хутор, но вначале тридцатых народ разъехался, домишки растащили на дрова, осталась одна старуха Конюхова. До ближайших жилых подворий, коих, в общем-то, немало в округе, было километра два, но, видимо, старушенция страдала мизантропией, а совсем уж верно – податься ей было некуда. Так и померла в одиночестве года два назад.
Решено было отлавливать диверсантов порознь. Если они не полная шваль, то рано или поздно, кто-то захочет в туалет и ему придется покинуть дом. Покосившийся дощатый сортир прятался среди вымахавших кустов дикой малины, метрах в десяти от крыльца. К нему вела еле заметная тропка. В малиннике оставили надежного бойца. Воронов и остальные рассредоточились в буйно разросшихся лопухах, сдобренных колючим чертополохом. Огород у бабки был давно запущен, разве лишь на двух сотках с солнечной стороны рос картофель и еще какие-то невзрачные овощи. Возможно, Лошак сподобился возделать маленький участок.
Сергей понимал, в бурьянной засаде можно пролежать до ночи, а в темное время можно нарваться на крупные неприятности, даже перепутать своих с чужими. Но и активных действий предпринять нельзя, вышколенный противник, под защитой стен избушки, перебьет его отряд в две минуты. Можно, конечно, истерично закричать, подкрепляя отборным матом: «Сдавайтесь! Вы окружены! Выходи без оружия! По одному!», - но это сущая ерунда, матерый враг так запросто не сдастся. Да и где гарантия, что они не порешат самих себя? Наверняка, инструкторы Абвера их намеренно застращали, что в органах с ними чикаться не станут, выбьют любым способ признательные показания, да и пустят в расход. Для них, предателей Родины, - уж лучше не искушать судьбу, сразу обрубить концы, не мучиться лишний раз.
Воронов с усилием думал, ну как еще можно выманить диверсантов, чем привлечь их внимание, каким звуком хоть на капельку всполошить их, заставить хотя бы одного выйти из избенки? Лейтенант ТОшник тоже ломал голову, он даже предложил запалить завалившийся набок сарайчик, но глупо, опытный лазутчик сразу раскусит провокацию, примет полную боевую готовность. Вот задача? И второе, – Воронов все же опасался, что его бойцы, хотя и смелые, но не такие уж профессионалы, увы, не чета специальным оперативным группам. Нельзя исключать, что кто-то из них по заполошности обнаружит себя или займет неправильную позицию, и получит пулю прямо в лоб. Бойня не входит в планы Воронова, а уж тем более – потери своих ребят. Жертвовать людьми он не станет, и тогда пиши – пропало, останется лишь закидать гранатами эту чертову хижину. А немецких шпионов на станции придется выуживать по старинке – выкручивая руки виновным и невиновным. Сеять вокруг страх и подозрения. А, что поделать – идет война!
Эх, были бы в арсенале Воронова эффективные спецсредства. К примеру, какой-нибудь дурманящий и просто удушливый газ? Сергей представил себе, как полудохлые вражины, пьяно пошатываясь, по-слепому, вытянув вперед руки, вываливаются из лачуги – бери их тепленькими без всяких усилий и опаски. А можно, и вообще, усыпить их, начисто обездвижить, а потом связать и побросать как бревна в кузов полуторки. А еще, но это из области фантазии, хорошо бы применить психотропные вещества. Превратить взрослых мужиков в безропотных овец, подобных серым мышкам, загипнотизированных удавом, что сами идут к нему в пасть. О да, он, разумеется, слышал, да и не большой секрет для сотрудников центрального аппарата, что в спецотделе при ГУГБ НКВД, комиссара третьего ранга Глеба Бокия, в начале тридцатых проводились научно-изыскательские работы по использованию средств удаленного психического воздействия на человека. Помимо химических психотропных препаратов, гипноза, телепатических свойств мозга, изучалось также влияние различных электрорадиоустройств. По-научному выразиться –электромагнитных волн. Говорили, выходило весьма эффектно, так что проводить манипуляции с психикой личности можно было и на расстоянии.
Сергей усмехнулся про себя – однако, какая блажь лезет в голову?! Впрочем, он трижды довольно долго беседовал с Глебом Ивановичем.
Первый раз, в тридцатом году, когда Сергея уже во второй раз послали в занятую поляками Вильну. Бокий имел там свой, скажем так, сугубо профессиональный интерес. К тому же следует учесть, что отец первой его жены был коренной виленец, что совсем немаловажно, настоящий чекист должен брать в расчет любое косвенное обстоятельство. Ну, и конечно, советы старого конспиратора и боевика очень пригодились.
Бокию было уже за пятьдесят, на четверть века старше Сергея. Его худощавое интеллигентное лицо с по-еврейски выпяченной нижней губой поневоле привлекало к себе внимание любого встречного-поперечного. Определенно, в нем читалось чистокровное дворянское происхождение, ну, а прежде всего, необычайно развитый ум и железная воля. Он умел подчинять себе любого собеседника, ты соглашался с его сентенциями и через полчаса общения уже смотрел на мир его глазами.
Сергей и прежде слышал уйму сплетен и домыслов о возглавляемом им тайном отделе в недрах наркомата. Естественно, шифровальное дело требует огромного профессионализма, там работали люди не просто высокообразованные, а эрудиты и полиглоты высшего порядка, посвященные в важнейшие государственные секреты. Сей само собой разумеющийся факт не вызвал особого любопытства чекисткой братии, интриговало другое, считалось что в специальной лаборатории отдела пристально изучаются предметы, выходящие за пределы научного марксизма. Мистика, астрология, гипноз, парапсихология, колдовские обряды и культы, короче все, совлеченное с емким словом «нечисть», все, чем как то можно повлиять на человека, его разум и волю – являлось содержанием работ сотрудников Бокия.
Сергей, в душе оставаясь христианином, поначалу с сильным недоверием относился к россказням товарищей. Он не верил, что так запросто без физических принуждений можно подчинить человека, заставить его преступить свои моральные принципы, вообще сделаться по существу другой личностью. Была оговорка, ну, разве лишь под гипнозом... Потом он изменил свое мнение. Да, человека можно зомбировать многими способами. Наш мозг мало изучен, а существуют многовековые, тысячелетние практики подчинения его силам зла. Вот такими оккультными практиками и занимался Глеб Иванович Бокия. Странный, загадочный, закрытый человек, – внешне приветливый, даже радушный, но, прямо сказать, – опасный.
В Вильне, после тотальной эвакуации в начале германской войны, из сорокатысячного русского населения (пятая часть города) к тридцатому году числилось порядка семи тысяч русских, в основном прислуга и мелкий работный люд. Народ, как правило, аполитичный и забитый нуждой. Кадровых пролетариев практически не осталось, Сергея сразу же предупредили, что рассчитывать на помощь русских соотечественников в его агентурной работе вряд ли придется. Его коллеги в основном сотрудничали с местными евреями, сочувственно относившимися к Советской России. Да, и если честно сказать, то советская агентура в тогдашней Литве и Виленском крае была в основном и представлена этой народностью. Они в польском Вильно чувствовали себя как рыба в воде, фактически евреев там было полгорода.
Поэтому в число консультантов Воронова, включили известного московского профессора. До революции он преподавал в виленской гимназии, которая тогда находилась в старых зданиях университета, зарытого после польского восстания Николаем I. Пожалуй, лучше него никто не знал Вильну, ее богатую историю, ее вековые традиции, ну, и естественно, весь тот многонациональный конгломерат, издревле обосновавшийся в этих краях. Николай Петрович, так звали ученого дядечку, много и популярно рассказывал ему об Ерушалаиме де-Лита – Литовском Иерусалиме. Вильна являлась духовным центром европейского еврейства. Профессор подробно поведал об ортодоксальных евреях и хасидах, о Виленском Гаоне (гении), человеке, который мог процитировать Тору даже в обратном порядке, кстати, Илья Ефрон (основатель «Брокгауза и Ефрона») был его правнуком. Николай Петрович и преподал Сергею начальный курс идиша, Воронов уже неплохо знал немецкий, потому язык ашкеназов легко лег на имевшуюся у него базу. А оказавшись в Вильно, Сергей, тесно общаясь с еврейскими подпольем, довольно быстро натаскался шпарить на идиш, что ему немало пригодилось в жизни. В Испании евреи интербригадовцы зачастую спрашивали его: «Ред оф идиш? (говоришь на идиш?)» – «Йо!» – отвечал он, и можно было запросто пообщаться с подданным любого государства. Но еще больше это помогло на Лубянке. Евреи чекисты порой якшались на родном языке, надеясь, что русские их не понимают, а он понимал, даже больше, чем нужно. На то и придумана старинная поговорка: «Ойб ди выст лейбм, дарфст кенен лейрнер!», – «Хочешь жить – умей учиться!»
В Вильно Воронов обосновался на Погулянке, точнее в квартале с польским названием Gora Bouffatowa, на улочке с одноименным названием, недалеко от Лютеранского кладбища. В имперский период улица назвалась Кавказской, да и вообще, тогда местечко изобиловало каменистыми именами. Поселился он на втором этаже трехэтажного дома, принадлежавшего ранее путейскому ведомству. Хозяин квартиры, опять же еврей-железнодорожник, выделил ему угловую комнатенку с маленьким балкончиком, смотрящим на роскошный зеленый спуск. Сергея устроил и этот балкон, в случае чего с него можно сигануть вниз, да и проходной подъезд с одиночными квартирами на каждом этаже. По утрам, особенно летом, когда воздух пронизан запахом липового цвета, он любил прогуляться вниз по спуску. Пересечь проспект Мицкевича (ранее Георгиевский) и мимо Лукишской площади пройти до костела Филиппа и Якоба, а далее к реке. Полюбоваться плавным течение вод Вилии, поразмышлять о том, что готовит день наступивший.
Легенда его безупречна. Вечный студент скиталец, из дворян, москвичи-родители покинул Россию в двадцатом году, поначалу бежали на Кавказ, оттуда в Стамбул, потом осели в Кишиневе, где и мирно скончались в один год. Из безденежья ему пришлось поменять несколько университетов, последним был Карлов в Праге. Теперь вот обучается на факультете германистики виленского Стефана Батория, и подрабатывает клерком на товарной станции, устроили, разумеется, по блату.
Работать против «двуйки» (второй отдел генштаба Пилсудского) и его подразделений: разведки-офензивы, и контразведки-дефензивы, приходилось в сложнейших условиях. Хотя, если честно признаться, межвоенный Вильно кишел агентами разных мастей, но польские власти снисходительно, а в некоторых случаях покровительственно относились к разведчикам стран Антанты, понимая, что их деятельность в основном направлена против Советского Союза, граничащего с Виленским краем. А вот человеку с русским акцентом приходилось нелегко. Из-за смены власти, ранее открытые всем виленцы теперь настороженно относились к каждому чужаку. Любая торговка, да и всякий уличный дурень немедля сообщит полицейскому, поняв, что ты из Советской России, и на их взгляд – ведешь себя подозрительно или недружелюбно. Даже прелестные паненки, пахнущие розовой водой, ощутив себя титульной нацией, чрезмерно возгордились, и воспринимали всех подряд русских мужчин за неотесанных мужланов, посягающих на их честь. Сергей, по своей природе, человек скромный, но опасаясь болезненной бдительности горожан, был вынужден вести себя крайне осторожно. Он являл из себя лучший образчик благовоспитанности и лояльности. Приходилось просчитывать каждый свой шаг, избегать любого конфликта с местными жителями, а уж тем более с путейским начальством. Единственное место, где он свободно себя ощущал, так это был университет. Многоязыкая толпа студентов, непослушных и непоседливых, как и во все мире, была надежным гарантом от настороженных взоров польской охранки. Как-никак поляки были вынуждены соблюдать университетскую автономию и потому особо не посягали на права студентов.
А вот для связи с информаторами, он выходил из дому, как правило, в сумеречное время суток. Благо улицы старого города извилисты и корявы, можно было укрыться от полицейского патруля в любом дверном проеме или за угловатым выступом древней постройки. В деталях он вспомнил маршрут с Погулянки вниз по Доминиканской и дальше в гущу улочек еврейского квартала. Конечно, прикинуться ортодоксальным евреем, держащим путь в Старую или Новую синагоги, он не мог, так как не носил пейс и широкополых шляп. Но вящая причина на все случаи жизни у него все же имелась, – университетские корпуса, его готические дворики располагались именно в центре старого города, а башня костела Иоаннов служила их неизменным ориентиром.
Информация, которой располагали еврейские подпольщики, многие еще бундовской закваски, самонадеянные, но и отважные, была бесценной для НКВД. Где за деньги, а где по присущим этому племени любопытству и проницательности, они получали достоверные данные по всему спектру польского присутствия в Литве.
Когда пришла пора возвращаться в Москву, пожилой шамес (по-нашему завхоз) из Старой синагоги принес ему плотный сверток для Бокия. На вопрошающий взгляд Сергея служитель пояснил, что там запечатлены криптографические изыски Каббалы. Воронов понимал особую важность посылки и передал ее Глебу Ивановичу, как и оговорено – без всякой огласки, при прямом контакте.
Третий раз они встретились за полгода до ареста самого комиссара, тот говорил как-то сумбурно, перескакивал с одной темы на другую, в общем, их общение оставило для Сергея неприятное впечатление. Воронов внутренним чутьем понимал, что его собеседник уже в проскрипционных списках, да и своих неприятностей Сергею хватало по горло. Как бы там ни было, по делу Бокия, которое вел зам. наркома Вельский с подручным Ахмедом Али, Воронова не вызывали. Суда или трибунала, как таковых не было, комиссия в составе наркома НКВД, прокурора СССР и председателя Военной коллегии Верховного суда СССР приговорила Бокия к расстрелу, и в тот же день пятнадцатого ноября тридцать седьмого года Глеба Ивановича не стало.
«Господи, – подумал Сергей, – и чего только в голову не лезет, когда сижу в засаде. Но самое главное, не испытываю никаких эмоций к прошлому, смотрю будто на водяную гладь. Видимо, мозг не может быть тупым инструментом, заточенным лишь на элементарные действия, типа – лежи молча и посапливай. Чуть тронул память и пошли накладываемые друг на друга ассоциации, поток былых образов, вытекающих один из другого, как вода из фонтанных каскадов Петергофа или Кисловодска».
Чу! В терраске домика возникло движение, послышалось недовольные возгласы. Вот заскрипела и рывками подалась наружу ободранная дверь.
Наконец-то! Все во внимании и полном стреме. Да и у самого Сергея, не впервой ловившего отморозков, взыграл адреналин, проняло даже до внутренней дрожи.
На порог избенки вышел кряжистый плешивый мужик, лет сорока не больше, босой, без поясного ремня на расстегнутой гимнастерке. На вид довольно упитанный, но не жирный, накачанные бицепсы так и играют под тканью солдатской робы, если такой начнет сопротивляться, придется с ним повозиться. Крепыш заспанно огляделся и неспешно направился в сторону уборной, но, не дойдя метров трех, стал мочиться прямо на едва проросшую картофельную ботву.
ТОшник, затаившийся в бурьяне за его спиной, как и учили, ловко дернул бугая за голени, и тот рухнул мордой в свои ссаки. Еще не поняв, что случилось, он получил удар по кумполу рукояткой нагана. Начисто вырубленного диверсанта по-пластунски оттащили подальше в огород, засунули в рот кляп, крепко связали, загнув ноги к спине, чтобы по дури не взбрыкивал. Расторопный пожилой боец, деловито обыскал «языка», тот оказался совершенно пустым, не считая кисета в брючном кармане. Видимо диверсанты, окопавшись в глуши, чувствуют себя в полной безопасности, что выходят на двор запросто, как у родной мамани в гостях.
Воронов еще раньше сообразил, что этот дядек – не главный, но скорее всего, именно он и поджог, используя керосин, дом снабженца Машкова. Ну, вот – теперь лежит смирненький, косорылит морду, измазанную ссаной землицей. В доме остаются: главный – убийца громила и тщедушный пацанчик – радист, так кто из них выйдет первым?
И вдруг, произошло самое непредвиденное. Вновь, но уже довольно тихо открылась дверца терраски. Молодой солдатик ловко прошмыгнул меж полураскрытой створки и быстрым шагом направился в сторону туалета. Дойдя до того места, где повязали первого диверсанта, он не оглядываясь, нервным шепотом стал часто произносить:
– Товарищи я сдаюсь! Товарищи я сдаюсь!
Воронов также тихо ответил:
– Иди в сортир и закрой за собой дверь.
Паренек оказался сообразительным, быстро выполнил указание. Там его предусмотрительно ждал боец ТО, вывел через проделанный лаз в задней стенке и обыскал. Сергею пришлось проползти достаточный крюк, чтобы поговорить с «пленником». Вот суть, сказанного им:
Старший команды, по кличке Мерин сейчас спит. Они спят по очереди, двое на стреме – один отдыхает. Бдящие контролируют ситуацию и следят друг за другом. Когда второй диверсант по кличке Ерема, пошел во двор отлить, солдатик, его звали Тита, видел, как напарника уволокли с дорожки.
– Почему Тита? – не выдержав, спросил Воронов.
Солдатик, шмыгнув носом, невесело ответил:
– Да я лучше всех курсантов в школе освоил азбуку Морзе. А там, сами знаете, точка звучит – «ти», тире – «та».
Воронов удовлетворенно хмыкнул, а «радист» продолжил свой рассказ. Ему не стоило труда понять, чьих это рук дело? В итоге – решил сдаться сам:
– На мне крови нет, я подневольный человек. Меня заставили, как я мог противостоять немцам? Наложить на себя руки. Не посмел я. Я жить хочу! – это был крик всей его истерзанной души. – Потом подумал, коли зашлют с заданием, сразу сдамся своим. Уж лучше в лагере «сидеть», чем лежать в сырой земле.
– Молодец, в принципе ты все правильно рассчитал, – успокоил его Воронов, положив перебежчику руку на плечо. – Только почему, когда сидел в кустах за путями, сразу не сдался, ты ведь был один?
Парнишка потупил глаза, и чуть не плача, выговорил:
– Да я растерялся, да и страшно почему-то стало. Вдруг бить начнут, смотря, к кому попадешь? – потом собравшись с духом, добавил. – Вы, товарищ, поймите меня? Как-никак, это было как глоток свободы, не совсем так, но я был на воле... И вдруг опять в тюрьму.
– Да паря, намешано у тебя внутри всякой дряни! А вот, касательно «товарища», ты мне так больше не говори, – это еще заслужить надо. А тебе, ой как много попотеть придется? Сам знаешь, грехи надо искупить, бывает и кровью, смотря какие? А у тебя они, похоже, тяжкие? Сильно нужно постараться! Надеюсь, понял меня? – и на утвердительный кивок солдатика, как само собой разумеющееся, сказал. – Первым делом, тебе придется помочь нам здесь. Слушай внимательно! – Сергей учительским тоном вдиктовал пареньку. – Мы прокрадемся к входу, а ты тихонько зайдешь первым, двери в дом не закрывай. Если Мерин проснулся, чтобы не всполошился, заговори с ним, заболтай его чем-нибудь посторонним. А уж дальше дело за нами. Все понял? Главное не дрейфь! За содействие зачтется. Если, что пойдет не так, подашь нам сигнал, – Воронов на мгновение задумался. – Начни во весь голос звать Ерему. И постарайся нам не мешать, забейся нахер в угол. Ну, чему там тебя учили, в конце-то концов? Повторяю, у нас доложен быть свободный доступ к Мерину, чтобы он там ни учудил. Понял меня? Тогда вперед!
Расчет в принципе был правильным. Солдатик, ступив в дом, распахнул двери. Воронов и двое бывалых оперативников тотчас проникли в террасу. Но Мерин уже не спал. Сытым пропитым басом он рыкнул:
– Ты где, мудак, шлялся, и почему нет Еремы?
– Второй хочет кошку поймать, мяукает рядышком сволочь. А я уссался весь, вышел оправиться. Да я тут недалеко от крыльца посикал.
– Вот черт, навязали сопливых детей на мою голову! Сикает он, пидор несчастный? Я говорил, ведро под парашу надо в террасе поставить, лень вперед вас родилась, паразиты! Пойду, поищу Ерему, он бы еще мышей стал ловить, придурок тупорылый. – И покряхтывая, хрустко потягиваясь, громила поднялся с палатей. Загромыхал пудовыми сапожищами, направляясь к террасе.
– Ерема! Ерема! – закричал неистово фальцетом радист Тита.
– Чего ты падла орешь! Закрой хайло! – согнувшись, Мерин переступил порог террасы.
Двое оперативников навалились на него, но двухметровый гигант ловко бы расправился с ними, если бы Воронов не накинул ему удавку на шею. Он научился ею пользоваться еще с КВЖД, когда брали языка у япошек. Сергей быстренько с натягом намотал шнурок на ладонь. Здоровяк еще кочевряжился, но его лицо стало бордовым, глаза почти повылазили из орбит. Бойцы, почуяв себя уверенней, стали выкручивать ему руки. Но неимоверная мощь Мерина раскидала их в стороны. Сергею ничего не осталось, как с силой поддеть носком сапога громилу в промежность и уже помогая себе второй рукой, методично придушивать его. Здоровяк вскоре стал оседать, вывалил язык наружу, пустил слюни. Воронов еще малость попридержал удавку, и когда Мерин упал ничком на пол, сел ему на спину и велел ребятам вязать его.
Испуганный происходящим Тита стоял сзади, парнишка дрожал мелкой дрожью. Он никогда не мог предположить, что грозу всех курсантов школы Абвера, человека, которого опасались даже немецкие инструкторы, можно было «скопытить» практически в два счета. Но даже больше его юный разум поразило то жестокое бессердечие, с которым главный оперативник разделался пусть с выродком, но все же человеком.
– Вы убили его? – только и всего, что он смог пролепетать.
Воронов оглянулся на перепуганного радиста.
– Ты, что с дуба рухнул? – Сергей усмехнулся. – Такого бугая ломом не прошибешь! Сейчас, приведем в чувства!
Поверженного гиганта окатили ведром воды, он постепенно стал приходить в себя. Заворочал буркалами-зенками. Уставившись в Сергея, он выговорил заплетающимся языком:
– Это ты, начальник, меня положил? Никто не мог со мной ссилить и не осилит никогда! Ты еще, служивый, пожалеешь? На кого руку поднял? Урою тебя, зуб даю!
– Слепой сказал – посмотрим?! – парировал Воронов. – Ты паря еще не знаешь, куда попал? Молить будешь о смерти, в ногах валяться – все вы храбрые, пока из вас навоз не сделали. Молчи уж ублюдок! Ну-ка Семен, наверни-ка ему прикладом по башке, пусть помолчит, осмотреть его надо.
Когда Мерин вторично отключился, его тщательно обыскали, исследовали даже полость рта. Воронов, конечно, знал, что диверсант не велика цаца, навряд ли ему вставят в челюсть капсулу с цианидом, но так, на всякий случай, в таком деле прокол не допустим.
Ручных часов, на которые позавидовал Лошак, при Мерине не оказалось. Впрочем, их быстро обнаружили на полу под лежанкой, где громила отсыпался. Часы действительно были уникальные, крупные, тяжелые. Сергей прочитал марку – «ORIS» и удивленно покачал головой: «Откуда у отморозка швейцарские часы? И как немцы могли прозевать такое, неужели не проверили экипировку диверсантов перед вылетом?»
Крепко связанного резиновым жгутом Мерина четверо бойцов еле доволокли до полуторки, а чтобы не «блеял» по дороге, заклепали рот грязной бабкиной наволочкой. Вскоре гигант прочухался, но лежал смирно, решил не провоцировать солдат на дальнейшие побои. Рядом положили конвульсивно дергающегося Ерему, у того видимо затекли ноги, ребята знали, что не помрет, вот и пришлось поучить прикладом соблюдать порядок. Солдатику-радисту, услужливо принесшему из схрона весь диверсантский «инвентарь», просто связали руки, чтобы чего не учудил с собой из страха и трусости.
С чувством хорошо выполненного долга, ТОшники в полуторке, загруженной под завязку, тронулись в обратный путь. Затемно проскочили по большаку колхозные поля и уже в наступающей ночной синеве – обезлюдевший, без проблесков живого света жилмассив Кречетовки.
Из оперативного пункта ТО Воронов сразу же телефонировал в горотдел НКВД об удачной поимке диверсантов и попросил старшего лейтенанта Селезня к утру прислать гебешного следока. Москву по ночному времени тревожить не стал, да и если честно признаться, хвастать особо было нечем. Ну, взял трех диверсантов, по сути это уровень станционной военной комендатуры. Он знал, от него ждут более весомого результата, и понимают – такового за один день никак не добиться. Так что, решил повременить, пусть хотя бы что-то прояснится, а то, не ясно даже в каком направлении работать.
По горячим следам, надлежало не дать задержанным диверсантам прийти в себя, нужно было сразу же взять их в оборот. Воронов по опыту знал, что в первые часы после ареста, человек пытается найти себе хоть какое, но оправдание, как-то в лучшем свете предстать перед следователем, идет с ним на сделку. А уж потом, посидев в камере, охланув, проанализировав свое положение, он начинает выстраивать линию защиты, основанную на хитрости и лжи.
Мерина Сергей оставил на потом. Да и, оказавшись нервным, громила еще не успокоился, ругался, плевался и угрожал всех уничтожить. У сотрудников ТО было искреннее желание отмутозить его по первое число, разделать как Бог черепаху, – указать ему его место, чтобы не брал, сволочь, на себя слишком много. Потому и вели себя с арестантом намеренного грубо и жестко, следовало дать понять отморозку, что чикаться с ним не станут, наоборот раздавят как гадину. Учитывая его бычью силу, заковали в дореволюционные кандалы (как специально сбереженные) и посадили на цепь в самой сырой камере. И для пущей острастки, да и так, чтобы спокойней было. Мерин заревел медведем, оскорбленный подобным обхождением. Но когда ему сказали, что ливанут на пол пару ведер холодной водицы, для понятливых – сделать морозилку, верзила приумолк. Зачем ему лишние мучения?
Солдатиком-радистом Воронов поручил заняться младшему лейтенанту Свиридову, Андрей хоть и не ас в деле дознания, но парень смекалистый, да и Тита, как видно, совсем не кремень, первичные показания он обязательно даст.
Ерему взял в обработку сам Воронов. Полежав спеленатым в кузове полуторки, мужик решил больше не испытывать судьбу, вел себя покорно и, можно сказать, даже слишком покладисто. Конвойный препроводил его в допросную комнату, расположенную напротив казематов кутузки. Не снимая наручников, посадили за железный столик перед уже ожидавшим Вороновым. Сергей внимательно рассмотрел поникшую фигуру арестанта. Тот явно старался выглядеть пришибленным и виноватым, но порой его косой дерзкий взгляд выдавал обратное. Сложное чувство овладело Вороновым – расскажет ли диверсант все без утайки, или придется помучиться с ним?
Понимая, что арестант арестанту рознь, все же уловив в облики Еремы некую слабинку, Сергей решил поиграть в доброго следователя. Он достал пачку «Беломор-канала», вытряхнул папиросину, прикурил сам и протянул ее диверсанту. Воронов не раз проделывал подобную манипуляцию с разными заключенными. Встречались гордецы, что брезговали принять курево из чужих губ, но таких было единицы. Ерема благодарно кивнул и осклабился. Есть контакт!
Попыхивая папироской, диверсант начал свой рассказ.
Еремеев Павел Силантьевич (небогатая фантазия в абверкоманде) – 1899 года рождения, из крестьян, проживал в городе Ливны Орловской области, работал каменщиком на стройках пятилеток. Рядовой. Сдался сам, еще в начале июля сорок первого, когда немцы выбили его часть с оборонительного рубежа под Оршей. Отходить со всеми не стал, присыпался землицей, закосил под убитого. Так и пролежал до захода солнца. Когда немецкая похоронная команда стала обходить поле боя – встал и поднял руки кверху. Таких как он, тогда набралось еще человек двадцать, бойцы из других рот, он их не знал.
– Почему не ушел со своими, – резко спросил Сергей, – или не знал, что рано или поздно придется отвечать? – И уже наставительным тоном добавил. – Сам знаешь, какая статья за измену. Или думал – мы немца не осилим, может, и сейчас так думаешь?
– Ничего я не думал, струсил просто. В мозгах как обухом шарахнуло, ничего не соображал, только один страх. Думал, хоть жив-то остался, и то, слава Богу. Да и не хотелось опять в мясорубку. Только оказалось, оно в плену еще хуже, чем на передовой. Для немца ты не человек, для них ты поганей скота, – и сотворил жалостливо-плаксивое выражение лица.
Воронов, чисто по наитию ощутил, что перед ним еще тот артист. Ерема явно переигрывал.
– В какой пересыльно-сортировочный лагерь попал?
– Поначалу привезли в «Дулаг 155» под городом Лида.
– Дальше, рассказывай, где еще был?
– В ноябре прошлого года перевели в «Сталаг 352» под Минском.
– Почему долго был на пересылке, а сразу не отправили в лагерь для военнопленных рядового и сержантского состава?
– Работал там, в строительной группе каменщиком по своей специальности. Мы там разбитые казармы подымали, кто кирпичи от старого раствора чистил, а я, выходит, кладку делал.
– Ну, чего ты там клал или закладывал, с этим будут разбирать другие. Как и когда попал в разведывательную школу?
– В январе меня вызвали в контрразведывательный отдел лагеря и перевели в Борисовскую разведшколу, в подготовительное отделение в деревне Печи.
– Где это?
– В бывшем военном городке, километров пять-шесть южнее Борисова, по дороге на Минск.
– Повторю вопрос, – как попал, почему тебя взяли туда?
Ерема на мгновение задумался, в его глазах скользнуло желание не отвечать, но он пересилил себя:
– Сам изъявил желание, думал, забросят в Россию, сразу сдамся. А тут под начало такого бугая поставили, что побоялся сразу объявиться. Он с меня глаз не спускал, жлоб несчастный.
Воронов про себя подумал, что Ерема и Тита поют в один голос, объясняя нежелание сдаться своим страхом перед Мерином: «Хотя, что мешало Еремееву пристрелить амбала-громилу в первой же ночевке? Возможно, это заготовка их инструкторов на случай провала? Придется подыграть малому»:
– Выходит, плохо ты думал, Паша? А про бугая будешь потом заливать, – и приподнял руку упреждающим жестом, на порыв Еремеева оправдаться. – А ты сколько пробыл в Печке, или как там ее? Где проходили основной курс обучения?
– В конце февраля нас перебросили в деревню Катынь, километров двадцать с лишком западнее Смоленска. Туда в начале февраля перевели саму школу, в Печи оставили лишь курс молодого бойца, ну это, как по-нашему, если назвать.
– Номер абверкоманды?
– Сто третья, будь она неладна!
– Начальник школы?
– Капитан Юнг.
– Хорошо! О персонале школы подробно расскажешь следователю. Скажи мне каков контингент курсантов, какие отделения и сроки обучения?
– Чего? Не понял? – Еремеев сотворил дурашливую физиономию.
– Не строй из себя идиота! Сколько в среднем человек обучалось в школе? Какие группы были по специализации – на кого учили вас? Срок учебы по каждому профилю?
– Школа готовила диверсантов-разведчиков и радистов. В мою бытность там училось, наверное, человек сто пятьдесят. Радистов был целый взвод, их привезли к нам толи с Вязьмы, толи с Витебска, не могу точно знать. Морзянке учили больше всех – от трех до четырех месяцев. Нас диверсантов-разведчиков два-три месяца. Особо способных отбирали и готовили старших групп, тех потом «дрочили» отдельно.
– Кто такие Мерин и Тита? Степень их подготовки?
– При зачислении в школу, каждому курсанту присваивалась своя кличка, расспрашивать остальных о настоящих именах и фамилиях строго запрещалось. – Ерема обмозговывал каждую фразу, заметно задыхался от перехлестывающих эмоций, но говорил вполне связно. – Мерина Бог силушкой не обидел, самый крепкий бугай в школе, никто не связывался с бычарой, да и отмороженный он на всю голову, – брезгливо поморщился. – Но я бы не сказал, что он шибко грамотный? Сила есть ума не надо! Может только орать матерно, да какой-то он – психический, что ли? – недоуменно пожал плечами. – Его и старшим-то поставили из-за упертости, прет без разбору, как танк! – Ерема явно ненавидел Мерина. – Конечно, воровской сметливости у него не отнять. Да и нюх у него – собачий. С ним ухо нужно держать востро. Но честно сказать, гад он конченный!
– Понятно, невзлюбил ты бугра своего. Просчитались ваши инструкторы, группа психологически не адаптирована. – Еремеев непонимающе разинул рот. – Ладно, проехали, а что радист?
– Тита, говорили, очень способный парень, даже очень. У него скорость приема-передачи лучше всех в школе. Да и по карте свободно ориентируется, да и грамотный и по-немецки шпрехает, – диверсант сделал загадочное выражение лица, будто знал нечто особенное.
– Да говори уж, не робей, – поддержал его Воронов.
– Я не исключу, что у пацана свое особое задание. Мерин так, расходный материал. Как у нас на курсах говорили – гандон одноразового пользования.
– Молодец, наблюдательный ты! Теперь, как попали в Кречетовку, когда?
– Вылетели с Минского аэродрома, сбросили нас под Ельцом. Перешли линию фронта. Потом на попутных товарняках, по ночам добирались. Сошли в Кречетовке вчера поутру, отсиживались в полосе отвода железной дороги.
– В чем состояло задание вашей группы и твоё лично?
– Полностью обо всем знает Мерин, догадываюсь, – Тита тоже. А, насколько мне известно, нам велено тута затаиться. У нас есть бланки советских паспортов и красноармейских книжек. Под них наизусть заучили новые биографии, можно сказать, на все случаи жизни.
– Вот ты и «клеишь» сейчас ее мне? Как прикажешь – тебе верить? – Сергей сделал строгое лицо.
– Какого лешего мне теперь врать? – мужик был образец искренности, он больше не стал оправдываться и деловито продолжил. – По установленным дням радист станет получать инструкции центра. Короче, мы должны перекантовать у одного блатного. У Мерина есть к нему малява – записка уголовная.
– Кто такой?
– Звать Лошаком или Лошаном, как там его точно не знаю, урка сиделая. Думаю, он давно на немцев работает, а мы так, приданы ему для связи и ломовых поручений.
– А в чем состоит твоя персональная задача, – уточнил Сергей.
– Моя? – шмыгнул носом Ерема. – В случае явной измены Мерина и Титы уничтожить их, ну, просто, застрелить и раствориться в неразберихе войны.
– Выходит, ты пользовался особым доверием фрицев?
– Да нет, в любой группе есть человек, главная обязанность которого зачистить остальных, коли что... А сам я особой ценности для контрразведки не представляю, меня в детали операции намеренно не посвятили, я лишь чистильщик.
Воронов отметил про себя, что диверсант заговорил слишком грамотно, для простачка, под которого косил до того. Скорее всего, интуиции, насчет лицедейства арестанта, его не подвела.
Далее Еремееву пришлось обстоятельно поведать куда, в какое время, в паре или поодиночке ходили и с кем именно встречались в Кречетовке диверсанты.
Картина складывалась приблизительно таким образом:
Соскочив с проходящего товарняка, где-то ранним утром вчерашнего дня, диверсанты обосновались в густых зарослях полосы отвода. Прямо перед самой северной горловиной Кречетовки разрослось подобие лиственной рощи. Жилья поблизости нет, расположение самое удобное, вот, они и отсыпались там до обеда. Около четырех пополудни, Мерин, велев дожидаться, ушел не встречу с агентом, – во всяком случае, они с Титой так подумали. Вернувшись часа через три, амбал ничего не рассказывая, лег спать, ближе к закату забрал с собой Ерему. Тите приказал оставаться на месте, а на рассвете ожидать их перед горловиной станции. Молодой радист так и просидел до следующего утра со своей рацией в дебрях посадки. Лишь сегодня на рассвете он соединился с основной группой у входного семафора Кречетовки.
А Мерин и Ерема пошли на хазу к уголовнику по кличке Лошак. Еремеева удивила ухоженность и опрятность Кречетовки, – казалось, они попали в западно-белорусский городок. Война, конечно, не обошла поселок стороной, но особенно страшных разрушений от бомбежек и пожаров не наблюдалось. Вполне мирная жизнь, не считая крестовин бумажных полос на оконных стеклах домов. Поразили ряды множества однотипных жилых строений, тротуарные дорожки, мощеная улица с двухэтажными особняками. Как уютно жилось тут до войны. Наконец, диверсанты углубились в тенистый частный сектор. Дом уголовника поражал своей запущенностью, усадебный участок зарос сорняком, кроны плодовых деревьев не пропускали лучи солнца. Одним словом – дно.
Мерин, сразу же уединился с хозяином – здоровенным, щетинистым мужиком, почти полчаса что-то с ним «перетирал». Потом они малость выпили и закусили. Часа два подремали. За то время к уголовнику кто-то приходил, скорее всего, из блатных. Еремеев изредка слышал мат и тюремное арго в их разговоре. Но кто такие не знает. Уголовника же с лошадиной кликухой хорошо запомнил, дубль Мерина, только увядший.
Ближе к полночи Мерин с уркой ушли, оставив Ерему одного. Потом через часок вернулись оба сильно возбужденные, выпили. Еремееву водки не предложили, сказали: «Еще не заслужил?». Дали только пожрать. Потом Мерин приказал Ереме сжечь один домишко, канистру с керосином принес сам хозяин. Он же и проводил Еремеева до места. Как устраивать пожары их учили, дело простое.
Все шло как по нотам. Старый уголовник растворил калитку палисадника, провел к домику, совсем не опасаясь нарваться на хозяев или сторожевого пса, наверняка знал, тут никого нет. Сам Ерема подустал тащить тяжелую канистру с керосином, хотел немного передохнуть. Но уркаган велел не расслабляться: «Сначала дело, потом тело», – резюмировал поговоркой. Диверсанту пришлось подчиниться. Лошак же перво-наперво выдавил стеклышко у задней двери в терраске и открыл щеколду.
Они прошли в жилище, хорошо видимое в свете полной луны. Ерема, прямо как на контрольном занятии в разведшколе, окатил керосином все углы и стены, не забыл обильно смочить постельный тюфяк, побрызгал в платяной шкаф, еще в какие-то тряпки. Накрутив на попавшийся веник рубашку хозяина, облив остатками керосина, чиркнул спичкой. Поочередно, по ходу выхода, спешно орудуя вспыхнувшим факелом, запалил нехитрое обиталище Семена Машкова. Потом, спрятавшись неподалеку в кустах, они с Лошаком пронаблюдали как занялись внутренности дома, а вскоре и он целиком превратился в пылающий стог сена.
Вернувшись обратно, они, без всякого воодушевления, обмыли содеянное, похоже, так скучно и уныло выпивают люди на поминках.
С восходом они ушли от «лошадиной фамилии», и подались к горловине станции, где к ним вскоре присоединился Тита. Залезли в пустой тамбур и доехали до бабкиного разъезда.
– Так..., – интригующе протянул Воронов, выслушав подробную исповедь Еремы. – А что за тяжелый сверток вы притащили Конюхову? Ну, тому с бандиту лошадиной кличкой... И где спрятали тот куль?
– А-а..., – разинул рот Ерема, – а откуда знаете?
– Лошачок проговорился, ну и что теперь скажешь, «откровенный» ты мой?
Еремеев заметно смутился, потом взял себя в руки и стал валить все на Мерина. Мол, это его вещь, что в скрутке сам Ерема не ведает, да и прятал сам Мерин, а куда не сказал.
– Хватит мне тут «ваньку валять»! – Сергей заметно рассердился. – Чего еще не рассказал? Ты не думай, коль чего утаишь, я из Титы выжму до капли! Так, все сказал?! – Воронов проявил нетерпеливость.
– Все как на духу, зуб даю! Больше ничего не было.
– Ну, коли все, через полчаса по закону военного времени тебя расстреляют. Ты нам больше не нужен!
– Как так, гражданин начальник? А суд, а трибунал! За что так строго?
– Сотрудничать со следствием не хочешь, врешь! Да и зачем я трибуналу стану бумагу переводить? Тебя и так уже нет в списках живых. Конвой! – позвал громко Воронов.
– Я все, все, все расскажу! Гражданин начальник не расстреливай меня! Как хошь, прикажи только, сотрудничать буду. Помилуй меня, не убивай!
– Смертная казнь – это не убийство, это высшая мера социальной защиты народа от предателей Родины, – отчеканил Сергей менторским тоном.
– Простите, пощадите, гражданин начальник! Я на все готов, любую бумагу подпишу.
– Ну, давай посмотрим? – милостиво произнес Сергей. - Рассказывай только правду-матку, – и, в сторону двери. – Конвой отмена!
– В свертке взрывчатка и запалы, – уныло поведал Ерема, – спрятали их у Лошака в сарае, в угольном ящике, под слоем антрацита.
И парень разговорился. В довоенное и совсем недавнее прошлое Еремеева внесли существенные коррективы:
Он не был крестьянином, происходил из семьи лавочников. Когда его папашу, активно сотрудничавшего с белыми, отправили на перевоспитание в места не столь отдаленные, то действительно, Еремееву младшему пришлось стать пролетарием, научиться класть кирпичи. Благо матушкин дядька слыл классным печником, взял внучатого племянника в подмастерья. Ну, а дальше устроился в строительный трест, где по работе ходил в передовиках, хотели даже грамоту дать, но поостереглись из-за плохой анкеты.
Ну, а в плен он сдался, исходя больше из своекорыстных побуждений. Надеялся на смену власти в стране. Ему ведь довелось пожить при старом порядке. Тогда перед папашей сирые обыватели ломали шапки, а Павлушу - ученика реального училища готовили в бухгалтера крупного орловского заводчика на чугунолитейный завод. Ну, а дальше могла открыться блестящая перспектива. Он превратился бы в Павла Силатьевича, женился бы на дочке местного богатея, расширил бы отцовское дело, боженька разумом не обделил, и зажил бы – «кум королю, зять министру»! А что ему светило при Советах? Батрачить на чужого дядю, пахать как вол на стройках социализма, жить от получки до получки, прикидываясь недалеким, зашуганным мужланом-работягой. Даже семьи толком не завел, два раза женился и разводился, а все от неустроенной, не по его «изящной» натуре, жизни.
Вот и в лагере он стал не рядовым каменщиком, а поставили десятником на работах военнопленных, смог угодить, понравиться фрицам. И в сталаг под Минском его перевели не за красивые глаза, а увидали нем человека дельного, способного стать не просто рабочей скотиной, а принести настоящую пользу немецкой армии.
И в разведшколу напросился сам, хотел еще больше выслужиться перед немцами. Слышал разговоры (и совсем не байки), что особо отличившихся лазутчиков, делают инструкторами в разведшколе и производят даже в офицеры.
Хотел Еремеев выделиться из толпы пленных красноармейцев, а потом – вернуть украденные большевиками, положенные ему по рождению достаток и власть.
Воронову впервые довелось наблюдать поток подобной самобичующей искренности. Дурак, сам себе наговорил на полный вышак.
– Ну, а теперь «вернемся к нашим баранам», – Воронов, использовал любимый фразеологизм. – Мерин! Давай, все, что знаешь про этого битюга!
Мерина звали Гурьев Никита. Как там не секретничай, но все тайное становится явным, даже в немецкой разведшколе. Да и какой спрос с курсантов военнопленных, единственной отрадой которых было: пожрать, поспать, да и поболтать на трепетные темы в курилке. Непрофессионалы, они рано или поздно по глупости пробалтывали доверенные секреты, а потом вовсю сплетничали друг про дружку.
Гурьев Никита – кулацкий сын. Его батяня настоящий мироед, урод хвастал бесчеловечными замашками своего отца. Ему любо вспоминать, как тот унижал, изгалялся над голодным и безропотным людом. Когда раскулачивали захребетников, выгребали их необъятные закрома, папашка, от лютой злобы, схватился за ружье, ну, и боец чоновец, недолго думая, прихлопнул его. Разобрались быстро, семью Гурьевых с остатками скарба, переселили в степной Казахстан. Там Никита и пошел по наклонной плоскости, связался с такими же остервенелыми изгоями – воровал, грабил, ну и, естественно, сидел и не раз. Знатный силач по природе, он заметно выделялся среди ущербных зека, законники положили на него глаз, использовали пудовые кулаки бугая в разборках, ну, и со временем, приблизили к себе. И стал Никита в большом «авторитете», паханы нарекли его «Мерином». В разведшколу Мерин попал прямо с острожной шконки, тюрьма с ее содержимым в той неразберихе досталась немцам. Фрицы блатное «погоняло» менять не стали, немцы они, тоже с понятием. А вот ребята-курсанты парни ушлые, есть и сиделые. Они-то и разъяснили недогадливым, казалось бы «громкую» кличку бугая. Прозвали так не из-за избытка силушки, а по недостатку чисто мужичьих свойств. Баб он избегал. Вот и весь сказ. А так, ничего святого у Мерина нет – отпетый негодяй, к тому же упертый и злобный. Вот его, по мнению Еремы, следует сразу расстрелять, пока не сбежал или кого не изуродовал.
Больше ничего путного Еремеев не сказал. Завтра Воронов, с легким сердцем, передаст его городскому следователю, и пусть тот крутит несостоявшегося немецкого офицера по мелочам. А вот к Мерину стоит зайти, именно ночью.
В темном сыром каземате, с маленьким в два кирпича окошком, Сергей с трудом разглядел притулившегося в углу диверсанта-громилу.
– Встать! – скомандовал Воронов.
– И не подумаю, – проворчал, звякнув кандалами Мерин, и намеренно отвернул голову к стене.
– Тебе что, контра, мозги отбило, порядки наши забыл? Выпендривать будешь? Ну, я тебе их быстро вправлю!
– Да пошел ты! – арестант пренебрежительно сплюнул на без того загаженный цементный пол.
– Караул, заправленный примус и винтовку со штыком – мне сюда, быстро! – крикнул в дверь Сергей.
– Зачем примус? – уже с удивлением, не выдержав интриги, вопросил Мерин.
– Учить порядку буду! Ты, жлоб, в кузне-то был? – был хлесткий ответ.
– Чё, жарить меня будешь каленым железом? Ну, – нет, я лучше встану, – огромное тело, под тихий звон цепей, поднялось.
– Гурьев Никита, вор-рецидевист, изменник Родины, ты понял куда попал или нет? – с ехидцей спросил Воронов.
– Вложили сволочи, продали гниды поганые, – амбал опять густо сплюнул на пол. – Да уж как не понять, дураку ясно, – в родное чека.
– Ну, коли так, то и хорошо! Надеюсь, допетрил, что я тут тебе все кишки наружу выверну, коли молчать будешь?
– Не бери на понт начальник, ни таковских видали! Клал я на вас, красноперых, с прибором!
– Не хами парень! И скажу тебе, тупорылому барану, таких как я – ты еще не знал. Попал бы ко мне до войны, я бы тебе быстро ласты склеил, – помолчав малость, добавил глухо. – Или нет, стал бы инвалидом ползать по базарам, милостыню Христа ради просить. Еще не догнал? Мне тебя, урода, не жалко! Будешь собственное говно жрать, коль прикажу! – и крикнул громко. – Примус, долго ждать!
Запыхавшийся ТОшник внес начищенный примус, поставил на цементный пол, снял с плеча мосинку с примкнутым штыком и примостил в углу.
– Разжигай! – расторопный солдат быстро накачал резервуар горелки и поднес спичку, примус загудел.
– Ты чё?! Взаправду пытать меня станешь? – прохрипел взволнованно Мерин.
– А то!
– Вот б..дь! Ох..ли совсем? – и еще более цветисто выругался диверсант.
– За матерщину еще сильней причитается! Ну, никакой культуры, воспитывать придется, – усмехнулся Воронов, и азартно повел плечами. Взял винтовку, перекинул с руки на руку и стал нагревать трехгранный штык в сизом пламени.
– Ты того, начальник? Ты, что озверел совсем? Я пленный, ты давай, протокол веди…
– А зачем мне бумагу марать? Да и не пленный ты для меня. А так, предавший Родину кусок сраного дерьма. Запытаю и пристрелю нахер, коли не поумнеешь! – Воронов продолжал деловито поворачивать штык в пламени горелки. – И на «вы» ко мне впредь общаться! Я тебе сегодня – царь и Бог!
– Гражданин начальник, ты это, – смекнув промашку, арестант немедля поправился, – поубавь-те пыла...
– А зачем? – перебил Сергей. – Вот доведу тебя до скотского состояния, а потом посмотрим, каков ты, Мерин, – герой?
Штык стал малиновым. Воронов медленно повертывал его в свистящем огне примуса.
– Слышь-те гражданин начальник, я все понял. Я все осознал! Все равно подыхать…, не надо меня мучить. Я, я – все Вам и так расскажу.
– Само собой, обо всем подробно, с деталями, распишешь нашим следакам, – Воронов не прекращал накалять штык. – А я задам только несколько вопросов. Первый: кто приказал завалить Семена Машкова, выколоть глаза, отрезать язык, спалить дом мужика?
Мерин натянул как поводья, удержавшую его, кандальную цепь. Воронов оглядел всю его гигантскую фигуру, скованную по рукам и ногам стальными узами из прошлого века. Картина, воистину времен Емельяна Пугачева, не хватало еще железной клетки и дыбы под потолком. Арестант набычился и хрипло выговорил, явно пересохшим языком:
– Да этот, педрила (извиняюсь, гражданин начальник) Лошак и велел.
– А ты так сразу под козырек взял? Чего он раскомандовался вами? – Воронов отставил винтовку опять в угол камеры, приглушил примус, прислонился к двери и сделался весь внимание.
– Ну, нам в школе велели слушаться его как отца родного. Начальную проверку обмена паролями он прошел. Нам и представляться не пришлось, он все про нас знал: и кликухи, и с какого центра послали. Я вполне допускал, что красные могли его перевербовать или вообще, изначально был двойным агентом? Но нас учили сразу в бочку не лезть, свои подозрения не выказывать. Надо присмотреться, принюхаться к такому человеку, пусть он выговорится до конца, поснует перед глазами. Если есть какой изъян, он обязательно вылезет, проявится. Ну, а если фраерок не прокатывает, один выход – избавиться от него. Сами понимаете – грохнуть.
Я так и поступил, выслушал его, подробно выслушал. И да, и нет? Скользкий какой-то, тормошится больно? Я ученый, на чистую веру ничего не беру. Но когда Лошак стал долдонить про приказ сверху, – загремев цепью, упер грязный перст в потолок, – когда описал все детали: и про глаза, и про язык, да и домишко приплел, – тут я ему поверил. Ну, не может красное, партейное начальство пойти на такое изуверство. Да еще в своем тылу. У них бошку отвернут, когда узнает кто повыше.
Да и лошадиная морда складно все изложил, еще сетовал бродяга, мол, для него самого, как снег на голову, такую жуть вытворять. Но надо подчиниться, якобы там видней и наше мнение там не интересно. Ясно дело – немецкий был приказ.
– А чего вас понесло к нему? Почему пошли сразу к блатному, там что, вам явочное место назначили?
– Точно так, гражданин начальник. У нас такая инструкция, ее не обсуждают. Нам ведь как, – Мерин облизал потрескавшиеся губы, сухо кашлянул, – сказали, что Лошак, попервоначалу, обеспечивает надежное место для укрытия. А дальше, по ходу, уже сами разберемся, что да как? – И сотворив просящую мину, на лице, грубой лепки, прошипел со свистом. – Мне бы попить, гражданин начальник, все нутро пересохло?
– Боец! – крикнул Воронов, – ну-ка подай ковш воды! Напиться Гурьеву надо.
Солдат принес целый ковш студеной водицы из жбана в коридоре кутузки. Под присмотром Воронова дал его Мерину. Тот судорожно, в несколько глотков опорожнил литровую емкость. Утерев рукавом губы, удовлетворенно крякнул. Сергей про себя подумал: «Что не говори, живой человек, однако?!», вслух же произнес:
– Вас к нему послали, чтобы переждать в надежном месте. Таков был первоначальный план центра. А ему кто велел убить снабженца?
– Вестимо, получил команду начальства. А кто конкретно приказал, так не положено у нас такие вещи спрашивать, самому язык отрежут.
– Понятно. Но неужели Лошак так ничего и не сказал, когда и каким образом ему пришло распоряжение центра убить Машкова. И не просто прикончить, а надругаться над трупом и сжечь его дом? Не думаю, что Конюхов настолько осторожен и скрытен? Я с ним успел пообщаться. Это ведь он, сдал вас со всеми потрохами.
– Я и сам догадался. Как всякий пентюх и вышедшая в тираж урка, он слабое звено. На таких нельзя надеяться, – Мерин явно стал покладистей, да и заговорил не как отвязный босяк.
– Ну вот! Тебе нет смысла покрывать Лошака. Как он все-таки обосновал новое для тебя задание?
– Промелькнуло у него словечко «главный», но он все больше напирал на «без всяких обсуждений» и «дело решенное». Мне то что, я уточнять не стал, кто именно стоял за этим приказом. Зачем много знать, себе хуже?
– Ладно, возможно ты действительно не знаешь всех обстоятельств. Да и не важно. Лошак у нас в руках, а расколоть его теперь, как два пальца об асфальт, – Сергей сдержал набежавший смешок.
– Теперь подробней, как вышли на Лошака?
– В абверкоманде дали адрес и ксиву для урки.
– Как думаешь, записка фальшивая или настоящий зек ее писал?
– Чего немцам с малявой заморачиваться, там полно бродяг-сидельцев. Почти все тюряги западного округа достались им в целости и сохранности. Немцы народ пунктуальный, у них каждая букашка на учете. Они всех арестантов к делу определили, мужичье в лагеря, рабочие руки везде нужны. Блатных, кого перебили, а кого, типа меня взяли на службу. Тюремные картотеки остались целы, только читай, – из них каждый зек как на ладони.
– Понятно. Немного знаком с твоей геройской биографией.
– Ерема, сука, разболтал? – и тут же одернулся. – Простите, гражданин начальник, по привычке вякнул, больше не буду.
– Ладно, прощу, – Сергей видимо потеплел к Мерину. – А теперь пошевели своими мозгами. Зачем так жестоко расправились со снабженцем? Машков его фамилия.
– Я знаю, кто он таков, – спокойно ответил бугай.
– Ведь мужика было проще втихую приколоть. Зачем была нужна такая волна с изуверским отрезанием языка, глазами и поджогом дома. У меня сложилось два варианта. По одному получается, что центр или кто там рулил, намеренно вас сдал, сразу же? Зачем только? Толкового ответа я не нахожу. Единственное, вас заслали для отвода глаз НКВД, если планировали что-то более важное. И второе. Ты не думаешь, что Лошак вашими руками решил расправиться с неугодным человеком, и заодно пугнуть своих недругов? Вот как-то так, что скажешь?
– Я поначалу тоже подумал о подставе, сразу как нас взяли. Да что-то не сходится – смысла нет. Нас столько учили, думаю, денег перевели уйму, и просто так за понюх табаку пустить в расход? Да и Тита был лучший радист на курсе, можно было послать любого неумеху. Про себя я уже молчу. Вы мои часики нашли? Это приз, я ведь занял первое место по общей подготовке и выживанию. Я их на память уволок на задание, а куратору сказал, что в речке нечаянно утопил.
– Ишь, какой ты ловкий! Но давай ближе к теме. А может, через вас Абвер хотел, какаю дезу слить? Просекаешь?
- Ну, да! Только ничего мы толком не знаем. Мы ведь больше спецы – чего взорвать, испортить, отравить, ну, или кого наглушняк замочить. Секретными сведениями не владеем, по штабам не сидели. Одним словом, мелко плаваем.
– Разумно. А что насчет Лошака скажешь?
– Хе-хе, – Мерин зло усмехнулся. – Да эта «лошадка» мелкая шавка. Он тупой скот, сип, ему такое не обмозговать. Да и не похож он на конченного психа. Если не сам центр, то кто-то другой его надыбил, имеющий власть над ним.
– Интересная подводка? А ты, Мерин, похоже, совсем не дурак. Логично! – Воронов задумался, потом махнул рукой. – Продолжай дальше...
– Я сразу просек, «Лошадь» говорила не своим словами, чужим языком, как по печатной инструкции. Все по полочкам разложено, по времени. По-ученому калякал, аж с пару сошел, заучил должно наизусть.
– Ну, ты прямо психолог, Гурьев? Приятно с тобой работать! Давай, возьмем твою версию за рабочую. А зачем тогда тот «главный» использовал такую хлипкую схему? Ты понимаешь, о чем я? Лошака взял посредником, он ведь не надежный элемент?
– Не валенок, разбираюсь. Не стал тот «заказчик» светиться, вот и вся недолга. В стороне хотел оказаться. Ну, а на нас с лошадиной уркой ему насрать, мы, похоже, и не люди для него.
– Допустим. А зачем такая жестокость, зачем афишировать? Ведь явно на публику рассчитано?
– Не знаю, начальник. Может, кому в назидание, может сигнал, какой послал? По чесноку, не знаю, гражданин начальник. Видать, не моего ума это дело, совсем не моего ума.
– Ладно, не прикидывайся, Я вижу, ты парень не простой, – задумчиво проговорил Сергей. – И еще, как считаешь? По-твоему этот «главный» немецкий агент или блатной пахан.
– Блатным такой дикий кипеш, как пень ясно, не в жилу! Орудует чужак, законник такого не позволит.
– Выходит он засланный агент. Немец или русский, как считаешь?
– Думаю, немец. Русские туповаты, им до этого далеко.
– Ладно, поговорим о другом теперь. Какое было основное задание Центра? Кто тебя лично инструктировал в абверкоманде? Зачем вас послали сюда?
– Сам начальник, капитан Юнг. Мы должны были заложить фугасы у горловин станции. Дальнейшие указания получать по рации, для того и радиста специально дали – лучшего, причем, Титу.
– И что Юнг ни слова не сказал про здешнего агента, ну, там про переподчинение и тому подобное?
– Нет. Мудак Лошак со своим снабженцем, нам всю малину испоганил. Мне бы лучше мочкануть его, да и в лес уйти. Да не решился я, хотя зря? Жалею теперь. Мне чуйка подсказывала, не оберемся мы с ним греха.
– Так ты точно не знаешь – кто немецкий агент здесь в Кречетовке?
– Окромя гребанного Лошака никого я тут не знаю и знать не хочу.
– И последнее. Все-таки, кто из вас главный? Может, у Еремы и Тита свое, особое задание?
– Может и так. Ерема тупой, как олух царя небесного. Наверняка знаю, у него задача – зачистить нас, коли, что не сложится. А вот радист – темная лошадка. Больше, честно, ничего не знаю. Хоть жги, хоть режь...
– Ладно, пока живи! Подумай еще сам – зачем эта волынка нужна немцам? Ну, не тупо же убивать снабженцев? – Воронов шумнул в дверь, – Караул – забрать инвентарь!
Когда вошел все тот же исполнительный боец, Воронов сказал вполголоса, – позови слесаря, снимите с него цепи, – и на вопросительный взгляд солдата, добавил, – а кандалы пока оставьте. – И уже обращаясь к Мерину, спросил громко. – Ты, Гурьев, обещаешь вести себя смирно? Не подведешь меня?
– Будь спокоен, гражданин начальник, Мерин все понимает. Пожрать бы?
– Ну, с этим до утра. А воды, – к караульному, – ему еще принесите.