Случай на станции Кречетовка. Часть I. Глава IV.
Как раз неделю назад Воронову внезапно позвонил старший майор Степан Мамулов – начальник секретариата НКВД. Сергей, шапочно знавший выдвиженца Берии, был крайне удивлен звонку столь влиятельного лица. Этот армянин сделал блистательную партийную карьеру еще в Закавказье, а теперь через его руки проходит вся информация, поступающая к Берии, но главное, ему поручено контролировать выполнение распоряжений Наркома. Практически Берия смотрит на все происходящее в мире из рук Степана Соломоновича. Мамулов в приказном тоне велел Воронову срочно явиться в служебный кабинет Народного комиссара. При этом сделал очень важную оговорку:
– Ни слова об этом Синегубову (прямому начальнику Сергея), а уж Богдан (Кобулов Богдан Захарович – заместитель Наркома, курирующий транспортное и экономическое управления) вообще ничего не должен знать. Разжевывать не стану! – заключил начальник секретариата и положил трубку.
Сергей заполошно смекнул, что заваривается какая-то сомнительная интрига (для него, во всяком случае), но лишних вопросов задавать не имел права. Времени на эмоции, а уж тем более на догадки о причине столь таинственного вызова не было. Он пулей полетел по коридорам Лубянки, лишь бы не опоздать к указанному времени.
И уж потом, на досуге, Сергей дал себе волю поразмышлять не тему: «Я и Лаврентий Берия».
Воронов сам не мог толком объяснить, почему его в Наркомате считали специалистом по железным дорогам. Другое дело авиация, ан нет? Видимо, этот ярлык приклеился к нему со времен конфликта на Китайско-Восточной железной дороге. Там он участвовал в боевых операциях по ликвидации белогвардейских бандформирований. А потом ему пришлось выявлять Гоминьдановскую агентуру, в фильтрационном лагере персонала КВЖД.
Видимо по той причине главный кадровик Круглов и рекомендовал его в январе месяце Берии, в качестве сотрудника к Соломону Мильштейну (того уже зарезервировали на начальника транспортного главка наркомата). В связи с утверждением новой структуры НКВД в конце сентября тридцать восьмого года началось переформатирование Главного транспортного управления НКВД СССР. Однако эти мероприятия по ряду веских причин, главная из которых – повальная чистка всего ежовского персонала, сильно стопорились. Должность начальника главка была вакантной почти полгода. Старшему майору госбезопасности Мильштейну, было поручено создать совершенно новый аппарат реформированного ведомства, разработать задачи и направления работы и укомплектовать его надежными чекистскими кадрами. С заданием Соломон Рафаилович справился превосходно, и ровно через год, в марте сорокового, получил комиссара госбезопасности третьего ранга.
Надо заметить, что тощий еврейчик, сын кровельщика, как и Мамулов, считался любимчиком Берии, во всяком случае, тот взял их с собой в Москву из Тбилиси. Соломон был сразу поставлен на следственную часть НКВД, где приобрел значительный опыт инквизиторской работы, с лихвой востребованный на его новой должности.
Определенно, Лаврентий Павлович определил Воронова под крыло своего ставленника, рассчитывая, что тот надлежащим образом приглядит за перспективным капитаном, подгадившим себе приятельскими отношениями с его гипотетическим конкурентом.
Но Лаврентий Павлович малость просчитался. Сергей через своих людей вызнал биографию начальника Главка. Вот уж чего не ожидал он, что Соломон Рафаилович родился в Вильне, в городе, который для самого Воронова стал почти родным. И еще очень важное обстоятельство. Мильштейн на фоне большинства малообразованных чинов наркомата оказался довольно эрудированным и интеллигентным человеком. Именно поэтому его в свое время заметил Лаврентий Берия (будучи первым секретарем ЦК КП(б) Грузии), назначив своим помощником в ноябре тридцать первого года.
Соломон закончил пять подготовительных классов при Виленском еврейском учительском институте, да еще несколько лет проучился в городской Виленской гимназии и Псковском реальном училище. Мало кто знает, что представлял собой Виленский еврейский институт? Но Сергей был осведомлен. Так вот, это была своеобразная еврейская академия. Выпускниками института были все учителя городских еврейских школ Российской империи. Образование было светским, но конечно, в программу обучения входил комплексный курс иудаики, в том числи и изучение древнееврейского языка. Но самое интересное, и Танах (еврейская Библия), и труды еврейских мудрецов при этом изучались не с религиозных, а с естественнонаучных позиций. Так, что совсем неплохое гуманитарное образование получил будущий чекист.
Воронов поначалу был назначен стажером в первый отдел (железнодорожный транспорт), будучи человеком самостоятельным, он заметно отличался от прочих, в своем большинстве, заурядных сотрудников. Мильштейн (старше его на пять лет) сразу же выделил Сергея из общей их массы, возможно, повлияло и особое мнение Берии. Но они как-то сразу почувствовали расположение друг к другу.
И, естественно, сблизила их древняя Вильна. Соломон не был на родине с восемнадцатого года, и с увлечением слушал Сергея об изменениях, произошедших в городе при поляках. Вспоминали и университет – бывшую гимназию до революции. Да много было памятных мест, много было точек взаимного соприкосновения.
Одного только не мог знать Мильштейн, что Воронов владеет идиш, – это и была ахиллесова пята умнички Соломона Мильштейна.
И все-таки, однажды, еще до войны, им вместе довелось быть у Наркома. С тридцать седьмого года первую линию ГУМа (закрытого в тридцатом) занимал НКВД. Здесь же размещались кабинет Генерального комиссара и помещения его аппарата. Да и сейчас, уже во время войны, в бывшем универмаге располагались некоторые отделы и военные части НКВД. Вся первая линия ГУМа функционирует как режимный объект.
Берия принял их весьма доброжелательно. Когда они доложили по основному вопросу, Лаврентий Павлович в знак некоей признательности, поведал им, считая интеллигентными людьми, некоторые особенности зданий Верхних торговых рядов, проекта Померанцева. Даже рассказал историю их знаменитых пассажей. При этом Нарком, как бы невзначай, упомнил с сожалением, что ему так и не удалось выучиться на архитектора. Надо сказать, – это признание стоило многого, и особенно для Сергея!
И вот теперь, доложив дежурному по этажу о прибытии, Сергей перевел дух. Внутреннее чутье подсказывало, что в его судьбе грядут серьезные перемены, причем, именно положительного свойства. Но ему не дали даже толком опомниться, механизм «пред ясны очи» был скрупулезно отработан. Появился коротко остриженный Мамулов и, не протянув руки, отрывисто сказал:
– Пошли.
Переступив порог приемной Берии, Степан Соломонович оглядел Воронова с головы до пят и тихо произнес:
– Надеюсь на твой разум, капитан! – потом отстранив дежурного адьютанта, по прямой связи сообщил: – Назначенный Воронов прибыл, товарищ Нарком.
– Пусть войдет, – буднично прозвучало в ответ.
Прикрыв за собой массивную дубовую дверь, Сергей по давно отработанной привычке мгновенно огляделся и сориентировался в просторном полутемном кабинете. По центру, которого находился большой прямоугольный стол для совещаний, с мягкими стульями по обе стороны и высоким массивным креслом с коричневой обивкой во главе. Пол кабинет устлан кремлевскими ковровыми дорожками малинового оттенка с бордюрными окантовками восточного орнамента. Слева в дальнем углу помещался письменный стол, обитый зеленым сукном и приставной столик с двумя стульями. Сбоку, у завешанных тяжелых гардин, втиснут еще один маленький столик-тумбочка, уставленный батареей черных телефонов. Тускло светила настольная лампа с огромным зеленым абажуром, она, единственная, разгоняла мглу в сомкнутом пространстве. За массивным, видимо, чугунного литья письменным прибором, пригнув лысоватый череп, сидел плотный человек в серой гимнастерке-толстовке без знаков различия. Берия! Генеральный комиссар, не замечая вошедшего Воронова, листал подшивку каких-то дел, что-то быстро помечая в них толстым карандашом. За его спиной отливал серым металлом огромный сейф, такие монстры обычно стояли в банковских хранилищах. У Сергея в голове мгновенно пронеслась шальная мысль: «Не в таком ли сейфе спрятался Дзержинский, когда в форточку влетела граната? Не тот ли это сейф из страхового общества «Якорь»? Старые чекисты знали, отчего Феликса Эдмундовича прозвали «Железный» – бронированный сейф в том главная причина. Не потому ли Лаврентий Павлович держал у себя за спиной столь надежное укрытие? А вот, был ли он также же ловок, как отец-основатель ЧК – вопрос на засыпку?».
Впрочем, какие тут могут быть шутки? Сергей бодро отрапортовал. Нарком, вскинув голову, сквозь линзы пенсне пристально вгляделся в него и произнес с легкой иронией:
– Ну, что Воронов не протер штаны в капитанах? (Сергей знал, подобное панибратское обращение – уже хороший знак), – Берия, выдержав интригующую паузу, продолжил уже серьезно. – Гоглидзе в Хабаровске просил направить тебя к себе. Ему нужны толковые помощники. Ты работал на Дальнем Востоке в двадцать девятом, был десять лет спустя на Хасане и Халхин-Голе. Знаешь край не понаслышке, – Берия хмыкнул. – Кадр ты опытный, я бы сказал, – прихлопнул ладонью по столу, – универсальный кадр! Мильштейн очень хвалил тебя, называл асом!
Воронов смотрел на Наркома, не мигая. Он знал, – в каких ситуация можно потупить глаза, а в каких нет. Тот тоже испытующе уставился на Сергея, и наконец, спросил с загадкой в голосе:
– Ты ведь второй орден «Красного знамени» за Теруэль получил?
– Так точно, товарищ Генеральный комиссар.
– Расслабься капитан, – усмехнулся Нарком. – И не талдычь мое звание. Садись поближе, – и указал на приставной столик.
Воронов примостился на краешке стула, отставив его в сторонку. Берия отметил нерешительность подчиненного.
– Ты чего, как кура на насесте? Ближе садись, – указал спокойным тоном.
Сергей сел почти напротив Берии. Нарком, потер руки, что-то обмозговывая, а потом выложил:
– Я ведь знаю Воронов, ты на меня держишь обиду. Мол, упрятал я тебя, вороного рысака, в тележный отдел, – рассмеялся собственному каламбуру и продолжил весело. – Думал, за Чкалова мщу? Да бабьи сплетни все это! Какой из Валерия Нарком, да и сам ты знаешь прекрасно, что «не по Сеньке шапка!», – потом, разом поменяв мимику лица, сухо сказал. – Когда мы взяли людей Ежова, многие хотели и тебя утащить вместе с собой. Даже Фриновский (первый зам Ежова, возглавлял госбезопасность) дал на тебя признательные показания. Но мы разобрались. Я давно наблюдаю за тобой. Потому и решил, от греха подальше, отдать тебе под крыло своего человека. Соломон не зря сидел в следственном управлении, тамошние крючкотворы сразу поняли, откуда ветер дует, – помолчав, двусмысленно усмехнулся. – Так что Воронов ты мой должник!
Что тут сказать? И отмолчаться нельзя. Сергей весь сгруппировался:
– Так точно, товарищ Генеральный комиссар. Спасибо Вам, – и оборвал фразу, не зная чем ее закончить.
– Ладно, Воронов, не напрягайся. Я тебя не за красивые глазки сберег. Ты для дела нужный человек. Таких людей ценить надо! – Лаврентий Павлович откинулся в кресле. – Ты знаешь о плане «Кантокуэн»? – вопрос задан без обиняков.
– План японского генштаба «Особые маневры», разработанный для Квантунской армии.
– Да, вижу, малый ты не промах. Нападения японцев на Советский Союз быть не должно! Потому я и послал на Дальний Восток Сергея Арсентьевича. После того как подонок Люшков ушел к японцам и сдал практически всю нашу агентуру в Китае, нам крайне туго пришлось на этих рубежах. Пришлось начинать практически все сызнова. Ну, ты знаешь, Гришку Горбача мы тоже через год расстреляли, еще тот прохвост был. Из Никишова, какой контрразведчик? Перевели сразу начальником «Дальстроя». Паша Куприн – парень толковый, но стал нужен нам в Питере. Особый отдел фронта возглавлял, теперь вот перевели сюда, поставили на Московский округ. Долгих Иван, кстати, вы одногодки. Ты знаешь его хорошо, может и лучше меня, – твой подчиненный, до назначения был начальником ДТО Амурской дороги. Подержали четыре месяца – не тянет. А ведь тут масштабы, какие, – вздохнул, разведя руками, – аховские! Мы, собственно, после Люшкова поделили Дальний Восток на два края: Приморский и Хабаровский. Создали два краевых УНКВД, но фактически оставили за Хабаровским начальником функционал дальневосточного полномочного представителя. Ну, ты понял, о чем я? Серго будет там на своем месте, естественно, с него будет и весь спрос. Ответит своей головой, – и резко вперился в глаза Воронову. – А теперь и ты свою башку подставишь, хватит тебе в бирюльки играть!
Воронов ясно осознал, что с этого мгновения начинается совершенно новая страница его жизни. Как он полагал масштабная страница, если не целый том?! Лаврентий Павлович выпрямился и продолжил беседу уже чисто официальным тоном:
– Напомню, у Гоглидзе три основные задачи. Первая – не допустить сползания обстановки на Дальневосточном фронте в горячую фазу. Вторая – Япония должна как можно больше увязнуть в войне против Китая. Третья, – Берия стал говорить, продумывая и выделяя каждое слово, – развертывание широкой оперативно-агентурной игры, с целью создания у японца преувеличенного представления о боевых возможностях войсковых соединений Апанасенко, – и завершил, уже тоном победной реляции. – Необходимо сделать так, чтобы у самураев никогда не возник соблазн снова проверить наши мускулы на крепкость! – одобрительно посмотрев на самоотверженное выражение лица Воронова, помедлив малость, подвел итог. – Там, на месте определитесь с Сергеем, чем станешь заниматься, возможно, всем сразу, – и Нарком лукаво усмехнулся. – Вопросы?
– А почему Сергей Арсентьевич в сорок первом сразу не взял меня с собой?
– У него и спросишь. И еще, – ешь пироги с грибами... (все знали продолжение фразы – «а язык держи за зубами»). Начальника Транспортного управления не станем пока вводить в курс дел. А уж Богдана Захаровича тем более. И не по тому, что Кабулов не ровно к тебе дышит, не любит он образованных людей, хотя сам, не в пример другим, – Тифлисскую гимназию закончил. Да и с Синегубовым они не сошлись характерами, насколько я знаю. Впрочем, это уже не твое дело. Через две недели получишь «ромбик». (Сергей лишь в коридоре окончательно осознал – ему присвоят майора).
Берия снял пенсне и близоруко уставился в глаза Воронова, можно сказать, почти ласковым взором, затем натянуто рассмеялся, прищелкивая языком:
– Потом, обязательно напутствую тебя на дальнюю дорожку. Ну, и передам через тебя привет Гоглидзе! – и отчужденно завершил. – Все, свободен! – махнул на рапорт Воронова. – Давай, давай, будь здоров!
Сергей щелкнул каблуками и вышел за дверь кабинета Народного комиссара. Его уже поджидал Мамулов. Старший майор провел Сергея в свое логово, усадил за стол и придвинул несколько папок с грифом особой секретности. Дал расписаться на бланке доступа, сам сел напротив:
– Читай капитан, внимательно изучай! – и добавил высокопарно. – Об этом в курсе лишь трое: Нарком, я и Гоглидзе. Теперь будешь знать и ты, капитан, – и усмехнулся. – Лаврентий Павлович велел подготовить твое представление на новое звание. Так, что с тебя причитается? – но уже опять перешел на серьезный тон. – Ты читай, не отвлекайся. Второй раз не дам!
Сергей пробыл в кабинете начальника секретариата Наркомата более полутора часов.
Воронов много размышлял о предстоящем назначении. Он прекрасно понимал, что обстановка на Дальневосточном фронте крайне сложная. Работа предстояла адова. Его, по образному выражению, бросали «из полымя в пекло». Противник создал в районах, примыкающих к Приморью и Приамурью, весьма многочисленные и разветвлённые структуры террористических и разведывательных органов. Самураи формировали, вербуя из белоэмигрантской среды, шпионско-диверсионные отряды, обучали их методам подрывной работы, сотнями засылали их на советскую территорию. Сергей был в курсе (еще с тридцать восьмого года), что НКВД также имеет внушительную и влиятельную резидентурную сеть, развернутую в Харбине, Чаньчуне, Цицикаре, Дайрене, Пекине и Шанхае. Она еще тогда была передана из ведения Центра в непосредственное подчинение представителю госбезопасности на Дальнем Востоке. Изменник Люшков сдал ряд важных резидентур, но обо всей развернутой сети, не только по линии НКВД, естественно, знать не мог.
По многочисленным сводкам на Амуре и Уссури почти каждый день гремели выстрелы. Япошки лезли на рожон, стопорили в море, топили наши торговые суда, устраивали диверсии в приграничных селениях, но пограничники в принципе справлялись со своей задачей, ни разу не поддались на вражеские провокации.
Японский генштаб, уверенный в том, что широкая сеть доносителей и шпионов обеспечивает его достоверными сведениями о состоянии дел в частях и соединения Красной Армии, ждал момента, когда советские войска покинут Дальний Восток для переброски на западный театр. И тогда придет время пресловутого плана «Кантокуэн» – нападение на советский Дальний Восток.
Знал теперь Воронов и другое, что японская агентура поставляла в Токио информацию обширную, но вовсе не достоверную. Это был результат нашей перевербовки их разведчиков, как правило, русских, бывших сотрудников КВЖД или белоэмигрантов. Они осели после революции в Маньчжурии, а теперь стремились к сотрудничеству с НКВД. Знал также Воронов, что Гоглидзе поставлена задача по созданию «красного» подполья и в своем тылу, и в японском. В обстановке строгой секретности наращивались партизанские отряды из числа местных жителей дальневосточников. Велась необходимая работа и среди русских эмигрантов в Маньчжурии и Китае.
И вот теперь Сергею предстоит включиться в это грандиозное дело. Надо, так надо! Выбора у него не было, главное суметь справиться, не подкачать. А там будь, что будет...
Именно на эту оказию, на прощальную аудиенцию у Берии перед отправкой на Дальний Восток, возлагал надежду Воронов.
Велев водителю «Эмки», уже немолодому, обритому наголо милицейскому сержанту, ехать в городской отдел, Воронов пересел на заднее сиденье и попытался расслабиться, а по возможности, даже вздремнуть. Накатанная дорога мерно укачивала и уставшая плоть, уже обмякла, готовая прикорнуть на мягкой обивке «диванчика» заднего ряда. Да куда там? В голове навязчиво свербела беспокойная мысль, не давал покоя один повисший в воздухе вопрос. Каким образом вражеский агент в Кречетовке сносился с резидентом, получал инструкции своего центра и передавал разведанную им информацию? За весь период военных действий в местности, прилегающей к Кречетовке, не удалось запеленговать ни одного сигнала подозрительной радиостанции. Получается, что на этом участке немецкая агентура не использовала радиосвязь. А что тогда остается? Итак, для оперативной связи в их распоряжении имелось совсем не много способов: почта, курьер, телефон, телеграф... Что еще? Ну, ради смеха, почему не придумать – почтовых голубей или еще каких-либо фантастических диковин?! Но все же...?
Зашифрованные почтовые послания можно было с определенным риском использовать в довоенный период, когда тотально перлюстрации практически не производились. Но все же писать многочисленные письма по одному адресу крайне опасно, вдруг конверт вскроют и обнаружат странный подтекст. Получается, одним махом сдать и адресата, и адресанта. Тоже самое можно сказать и про послания до востребования. На любой почте спросят документы отправителя, сверят соответствие обратного адреса и данных прописки. А у почтарей довольно цепкая память, да и инструкции о бдительности им регулярно читали. Да и с адресатом могли быть накладки уже по месту получения, с фальшивыми документами можно влипнуть пуще простого, на раз. А что говорить про военное время, когда почта приравнена к режимным объектам, а уж тем паче о прифронтовой зоне, как сейчас, где почтари дали подписку военной контрразведке, сдадут любого, никого не пожалеют – собственная голова дороже.
Телефон, телеграф – это вообще особая епархия. Еще в мирное время проход постороннему на эти узлы связи был заказан строго-настрого. Тогда ни у кого в мыслях не было, чтобы незаконно проникнуть туда. Даже самые близкие родственники не допускались. Предположим, что агент каким-то боком все же имеет доступ к таким видам служебной связи, Ухитрится и пошлет сообщение, так это дело моментально просекут, везде налажен строгий военный контроль. С этим жестко, – нигде дуракам не место, а если и найдутся – их начальство огребет по полной.
Курьер? Что сказать? Вот тут действительно широкий спектр выбора. Задействовать посыльного, например снабженца или часто командируемого работника – не составит большой проблемы. В принципе, легко можно просчитать места наиболее частых командировок, исходя из специфики работы предприятия, производственную кооперацию даже в войну никто не отменил. Да и к снабженцу найти подход можно совершенно свободно, как правило, такие люди общительны, ну и, естественно, много пьющие, особенно на халяву. Вопрос лишь о графике его командировок, и о степени болтливости выбранного курьера в состоянии подпития. А то ненароком, рассупонится по пьяни, да и сдаст с потрохами.
Очень важное условие конспиративной связи – избежать многоэтапность трансляции информации. Это непреложный закон! Чем больше передач из рук в руки, тем сильней вероятность провала. А если быть совсем точным, то он просто неизбежен, ибо нельзя подобрать цепочку из стопроцентно надежных людей.
Сразу исключаются паровозные бригады, так как до Москвы несколько локомотивных плеч. Как правило, смежные бригады не состыкованы, графики у паровозников скользящие, а зачастую просто рваные. Да и не станет машинист или помощник рыскать по промежуточной станции в поисках бригады с нужным направлением. Не принято такое у них.
Ну, а вот поездные кондукторы? У них вполне подходящие условия. К тому же кондуктор осуществляет прием и сдачу перевозочных документов на грузы в вагонах. В той пачке вполне разместятся любые разведданные, даже солидного объема. Хотя, сложно все это наладить, да и люди в кондукторском резерве малонадежные. Кто туда идет, так всякая гольтепа, без кола, без двора. Какой бабе понравится отсутствие мужа неделями, да и зарплата не ахти какая? С началом войны все сильно поменялось, составы пошли все больше литерные, с военными грузами и стрелками-охранниками.
Дошла очередь до проводников пассажирских поездов. Вот тут очень интересный момент, давно отлаженный маршрут – прямым ходом от исходной станции до Москвы. А Воронов был уверен на все сто, что резидент, или как там его, находится именно в первопрестольной. Там легче законспирироваться, да и возможности, причем любого сорта, несравненно шире.
Хорошо, – нужно поработать с резервом проводников пассажирского депо, да и отделенческие службы стоит задействовать. Хотя, мало надежды, да и не все так просто? Проводники бывают не только местного формирования, транзитные составы никто не отменял. Вот и шофер подтвердил, пояснив сначала, что большинство поездов на Москву, проходящих через город, следует в основном в темное время суток. Правда, а это факт, их число по нынешнему времени сильно сократилось. Однако можно насчитать не менее семи поездов дальнего следования.
Вполне допустимо представить такую картину. Агенту не составит особого труда, приехать в установленный срок на вокзал. И уж чего проще, пробраться на перрон к прибытию поезда и передать записочку (или сверток) своему человечку. По своему, да и не только чекистскому, опыту Воронов знал, что проводники народ нагловатый и ушлый, за мзду провезут не только безбилетника, но даже и крупную живность. Иные давно имеют постоянную клиентуру и возят фактически контрабандный товар с окраин в центр. А уж Москва для них – земля обетованная, там он со своим барахлом, что иголка в стогу сена! Попробуй, найди и уличи такого прохиндея в железнодорожной форме? А уж в вокзальной суматохе и не поймешь, кто есть кто? Иные, разжиревшие от подобной прибыльной халтуры, мордовороты имеют, прямо сказать, сановный вид. К такой образине простому человек и подойти боязно. Смерит он тебя презрительным взглядом, посмотрит как на букашку, мол, чего лезешь болван к железнодорожному начальству, и повернет пузо в сторону. Давно все понимают, что такие ловкачи обязательно состоят в доле с вокзальной милицией. И уж та не преминет, предупредить их через носильщиков иди другую вокзальную челядь о предстоящей облаве или ином, каком серьезном шмоне. Выходит, проводники – вариант самый предпочтительный. Доедет до места, найдет кого надо, передаст с рук на руки, ну, и обратно «таким же макаром» без особых забот и трепыханий, – короче, выполнит вверенное дельце.
Итак, остановимся на проводнике пассажирского поезда. Ну и, что это дает? Да абсолютно ничего! Просто нет времени, – тут минимум неделя нужна, чтобы отследить все местные и проходящие поезда, а их тертый-перетертый персонал тем более.
Так, что может быть еще? Военных исключаем, они люди здесь временные, да и на виду, как под увеличительным стеклом. Хотя, чем черт не шутит? Всякое в наше время возможно! Впрочем, этак можно добраться и до своего брата энкаведешника?! Что вполне допустимо, но, если здраво рассудить, то уж явный перебор?
Но скверная мыслишка все же кольнула. А если оно так..., если враг проник в среду здешних чекистов?! Воронову нужно держать ухо востро! Завалят тогда, как пить дать, грохнут, если почуют, что он взял след в том направлении. Придется попридержать в тайне деликатные догадки, не болтать лишнего, нельзя раньше времени озлоблять местных работников.
Воронов знал за собой непомерное раздутое чувство подозрительности. Вообще-то это крайне необходимое профессиональное качество для чекиста. Доверять, как показывал его жизненный опыт, жизненные примеры и здравые суждения более опытных коллег, – можно лишь только самому себе.
Будь он просто командиром РККА, где приятельская открытость, слывет хорошим тоном – искренне считается, его жизнь была бы несравненно легче. Причина здесь не в служебных тяготах, а в том психологическом надломе, повседневной настороженности и постоянном чувстве опасности. И особом, въевшемся в подкорку, контроле за своими словами, не говоря уж о поступках. Или сказал не то, или про тебя сказали, что сказал не так, или вообще – коли, что не так?! Вот ведь какая шизофрения? И еще, парадокс состоит в том, что не чужаки, которых можно легко ликвидировать (для профессионала, как говорится, «за здорово живешь»), а свои ребята, с которыми утром здоровался за руку, придут за тобой и не посочувствуют, во всяком случае, не покажут в том вида.
Вот почему постоянно саднит душа, стоит остаться один на один со своими мыслями, и особенно по утрам, когда не ведаешь, что готовит день грядущий. Да и вообще, – хреново живется, когда будущее в полном мраке. Но это его выбор. Сетовать не на кого.
По здравому соображению, причина душевной юдоли понятна – скверный, мнительный характер, и нависший дамоклов меч, уготованный его жребию. Прав не прав, виновен не виновен, значения не имеет. А ведь по молодости он был совсем другим. Распирали неуемные желания, витали честолюбивые мечты и тешили безумные надежды. А теперь он (когда вот только?) вошел во врата, над которыми пламенеет дантовская надпись: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!».
«Ну и нуда затесалась в башку! Скорей избавиться от нее! Срочно переключиться на задачи нынешнего дня», - приказал Сергей себе, отключив силой воли провокационный позыв души.
Как ему действовать дальше? Немецкого агента на шары не изловить. Теперь враг точно затаится. Неизбежно, найдутся и те, кто упрекнет Сергея, якобы он поспешил с арестом Лошака. Но, по правде говоря, в Кречетовке и городе нет лишних людей для засад и слежек. Да и оставлять блатного на воле нельзя, где гарантия, что тот не подаст условленный сигнал, выкинет нежданный фортель или вообще – покончит с жизнью? На тот момент принятое им решение – единственно верное.
Ну, а теперь, остается лишь хрестоматийный способ. Выйти на злоумышленника через его жертву. Найти причину, побудившую подонка, организовать мерзкое преступление. Поэтому – запутанный узел следует раскручивать с Семена Машкова. Что в поступках снабженца вызвало у вражеского агента ярую ненависть, заставив пойти на показное убийство с поджогом? Сделано явно неспроста? Какая тайна зарыта здесь?
В кабинете у Селезня Воронов расположился в углу у окна, за столиком секретаря-стенографиста. Он решил не мешать текущим делам Петра Сергеевича, намеренно принял отстраненный вид. Хотя прекрасно осознавал, что начальнику городского отдела весьма несподручно, в присутствии московского представителя, разбираться с подчиненными. Изучая личное дело Семена Машкова, Сергей краем уха улавливал куцые обрывки поступавших донесений и излишне эмоциональный при этом тон старшего лейтенанта. Но видимо, эта игра в поддавки надоела обоим. Воронов как-то уж слишком нетерпеливо заерзал на стуле, а Селезень взмахом руки выпроводил надоедливых «докладчиков» и подсел к капитану.
Они перекинулись парой фраз, смысл которых сводился к одному – снабженец (штатный осведомитель горотдела) скорее всего, лишил вражеского агента канала или даже каналов информации. Городской начальник, несмотря на кажущуюся простоватость, был опытным чекистом, он загодя предвосхитил возможный ход следствия, – дела арестованных по доносам Машкова уже были у него в сейфе. Несколько папочек тотчас легли на соседний, большой стол заседаний. Селезень зачитал имена фигурантов, назвал занимаемые ими должности, не преминув заметить, что в железнодорожной иерархии узла эти граждане занимали отнюдь не последние места.
Воронов, прежде всего, поинтересовался, как так, в общем-то, обыкновенный орсовский снабженец, никоим образом не входящий в торговую верхушку отделения дороги, смог обделывать подобные дела? В числе лиц, загремевших за решетку благодаря его усердию, значились, как правило, одни руководящие работники.
– Да легко! – Селезень даже удивился проявленной капитаном наивности. – Харчи и барахло батенька, они самые, язви их! – и, увидев неподдельный интерес в глазах Воронова, он продолжил поучительно. – Начальнички, они деньжистые, любят вкусненько пожрать, да и жены их падки на всякий дефицитный товар. Персон высокого ранга ОРС обеспечивал по полной программе, ну, а среднее звено по остаточному принципу. Вот Машков и оказывал им, так сказать, лицам, не попавшим в номенклатуру, услуги шкурного свойства, иначе говоря, подкармливал их из орсовских потаенных недр. Попутно, из «чистой дружбы», втирался в доверие, становился другом семьи, наперсником, все вызнавал про них – чем дышат, какому богу молятся.
Воронов, конечно, знал всю эту избирательную механику «рабочего» снабжения, все эти спецраспределители и доппайки. Везде так, места к кормушке, к корыту (называя народным языком) строго размечены и незыблемы, не исключая и горотдел НКВД. Ему было просто интересно наблюдать за ходом рассуждений человека, не обойденного в получении добавочных благ.
А Селезнь, не замечая проблесков иронии в глазах Воронова, самозабвенно продолжал:
– Подпоит бывалоча какого-нибудь замзамыча, тот и «наплачется ему в жилетку», изольет, так сказать, гнилую продажную душонку. Семен психолог был еще тот, не выказывая собственного интереса, ненароком подводил собутыльника к нужной щекотливой теме. Да и разговорит того по полной программе. У нас ведь как, каждый «прыщ на ровном месте» мнит себя недооцененным, незаслуженно обойденным руководством. Иной просто злопыхает, другой по пьяной лавочке козни сочиняет, а кто-то и на полном серьезе делает их. Одни просто выказывают тупое недовольство, другие подводят доморощенную философскую базу, ну, а тот, кто уже успел подгадить, рано или поздно, обязательно проболтается. «Не вынесла душа поэта, – как сказал Пушкин, – позора мелочных обид...», – и засмеялся от собственного остроумия.
Воронову пришлось поправить незадачливого оратора:
– Это стихотворение Лермонтова, называется «Смерть поэта». Твой пассаж Петр Сергеевич, будем считать – неудачным. Но ты продолжай дальше, я внимательно слушаю.
Селезень проглотил упрек безропотно, и как ни в чем не бывало продолжил:
– Да, что говорить, сами знаете, товарищ капитан, подцепить человека на крючок дело плевое, – и закончил многословно, с некоторым пафосом: – Машков был на особом счету, он мог распознать пустую трепотню от осознанного вредительства. Короче, на раз видел в человеке – дурак он нагольный и сопливая нюня, или по-настоящему злобный враг. И уж вот тут, он начинал «работать с объектом». Порой даже следил за ним, а коли выгорит, так и обшарит евоный портфелишко или письменный стол, а то и книжный шкаф. Говорю вам, Сергей Александрович, – очень ценный был кадр, царство ему небесное, – и сожалеюще улыбнулся.
– Приблизительно, так я и думал, – Воронов не стал уточнять ход своих мыслей, перешел сразу к делу. – Давай Петр Сергеевич пройдемся по фигурантам пятьдесят восьмой статьи.
Селезень достал книжку Уголовного Кодекса.
– У тебя какое издание? – уточнил для порядка Воронов.
– Ясно, с изменениями на первое июля тридцать восьмого года, – Селезень открыл брошюру на закладке. – Да что читать, я и так хорошо помню, – определенно старлей готовился к этому неизбежному разговору. – По «пятьдесят восемь прим шесть» осуждено двое – оба на четвертак за шпионаж. По «пятьдесят восемь прим семь» – трое «вредителей» с разными сроками. Ну, терактов, разрушений, повреждений он пока не выявил. А вот еще, с его подачи за саботаж двое загремели по «пятьдесят восемь прим четырнадцать».
– Когда были посадки по «шестой части»?
– Заславского в апреле сорок первого, Григорьева в ноябре того же года, с отягчением по военному времени.
– По «прим один вэ» их родственники привлекались.
– Григорьев был холостяк, у Заславского выслали жену и дочь.
– Вы прорабатывали их связи по Кречетовке и отделению дороги?
– Разумеется, товарищ капитан. Но ничего существенного не обнаружили. Одиночки, завербованы на разовое задание, развединформацию должны были вложить в тайник. Заказчики разные, причем залетные. Личности не установлены, поданы в розыск, но их поиск не дал результата.
– Что-то вы, ребята, не доработали. Неужели-таки молоко? Определенно тех козлов вербовали не один час, и думаю, не один день. Они хоть все рассказали-то?
– Да все из них выбили, но толку – ноль.
– Я так полагаю – не все? Петр Сергеевич, знаешь, где они сейчас срок мотают?
– Да плохо дело, товарищ капитан. Григорьева зарезали на пересылке. А Заславский повесился в лагере, то ли опустили его, то ли совесть заела. Непонятно все?
– Я и говорю, херово получается, – Сергей задумался, но потом махнул рукой. – Ладно, поезд ушел. Скажу честно, времени у нас нет, чтобы тащить кого-то из лагеря, или командировать туда людей для выяснения. Сделаем так, Петр Сергеевич, – Воронов достал из подсумка несколько папок, без грифа, жирно подписанных от руки. – Вот тебе старший лейтенант подборка на пятерых субчиков, – увидев удивленный взгляд Селезня, поправился, – не переживай, их данные и характеристики прилагаются. Пусть твой сотрудник внимательно поищет точки соприкосновения крестников Машкова с этими формулярами. Ну, ты понимаешь суть задачи? Результат завтра утром! А мы должны сегодня выявить неохваченные связи Машкова. Где-то вы упустили, должна быть еще зацепочка. Давай-ка по-быстрому ко мне всех, кто мало-мальски с ним соприкасался. А пока соедини меня с областью, – на вопросительную мину Селезня кивнул. – Да, да с самим капитаном!
После того как телефонист после нескольких попыток вышел на прямой номер начальника областного УНКВД, Воронов подал сигнал Селезню, что больше не задерживает его. Старший лейтенант, выказав явное недовольство, покинул кабинет. Определенно ему хотелось послушать разговор своего прямого начальника с московским представителем. Но существует служебная субординация, да и конфиденциальные переговоры начальства вещь деликатная. Воронов ничего не выговорил ему, но отметил про себя, что старлей не по делу любопытен, что не красит чекиста.
Выпроводив Селезня за дверь, Сергей по приглушенному тембру в трубке узнал Семена Кулешова. Они когда-то встречались в кулуарах Лубянки, хотя в области Сергей еще не был, не привелось, но память на голоса у него цепкая. Естественно, по заведенному порядку, перед поездкой Сергей изучил объективки руководителей органов по месту командировки.
Семен Ефимович Кулешов фактически его ровесник. Местный уроженец, из семьи крестьянина-середняка. Прошел ни чем не примечательный путь профсоюзного, советского, а затем партийного работника. Вышел из самых низов – от батрака и кочегара котельной, он постепенно дослужился до первого секретаря районного комитета ВКП(б). По партийному набору, после капитальных чисток наркомата, с января тридцать девятого года уже начальник областного НКВД, с присвоением звания капитана госбезопасности. Ох уж эти бериевские чистки! Зачастую с прогнившими плевелами, не то, что выбрасывались на свалку, а намеренно (по корысти) уничтожались бесценные кадры. Ну, а Кулешова, с коротким перерывом на учебу, сразу после начала войны опять поставили на областное управление.
Воронова всегда удивляла эта кадровая чехарда в органах? Его, человека, преданного делу, прошедшего от А до Я всю служебную цепочку, причем орденоносца – бесстыдно мурыжили, ротировали из отдела в отдел, оставляя в том же неизменном звании. А какого-то партийного функционера периферийного аграрного района сразу ставили на область и тотчас давали довольно высокое звание.
Да, судя по многочисленным победным реляциям, после чисток в органах вакантные места заполняли преданные партийцы? На деле же, зачастую царило кумовство, а если сказать больше, то откровенное местничество с явно национальным подтекстом. Органы вместо наглых евреев стали заполнять косноязычные малограмотные кавказцы, равнодушные канцеляристы, и прочая «идеологически выверенная» шелупонь. Кадровых русских чекистов по устоявшейся традиции постоянно прижимали, специально не давали ходу. Кто-то из этих «новых» людей приживался, а кто-то, исчерпав свои интеллектуальные, да и чисто, физические возможности или еще прозаичней – попросту перетрухнув, просился опять на спокойное «партийное поприще». И отпускали, вписав предварительно в кадровый резерв.
Воронов понимал, – у Кулешова, как партийного выдвиженца никчемный чекистский опыт, навыки оперативной работы нулевые, зато он, как и его сотоварищи, полон амбиций и наверняка считает себя полной докой во всех делах.
Но к своему удивлению, сейчас Сергей ошибся, что с ним редко, в общем-то, случалось.
Самое главное, здешний областной начальник не страдал местечковым апломбом. Встречаются такие излишне самоуверенные назначенцы – «я тут хозяин». Без их санкции и шагу не ступить, у них все должно быть под контролем, короче, суют везде свой поганый нос, пока по нему крепко не щелкнут, или вообще, ухватят двумя пальцами, перекрыв дыхание.
Начальник областного управления был не из таких, он сразу же занял, как стало понятно с первых слов, подчиненное положение. Нет, никакой раболепной угодливости он не выказал, держал себя ровно и достойно, но при этом обещал Воронову максимальное содействие и всяческую помощь. Сергей допускал, что Кулешов, как старый партаппаратчик, да и неглупый человек, успел навести справки по своим каналам про «дважды краснознаменного» Воронова. Потому и такое адекватное, выражаясь по-научному, поведение. Да, и в памяти многих чекистов остался случай, когда двое сотрудников транспортного главка, приехав на одну из дорог, разобраться с имевшим место вредительством, заодно пересажали половину тамошнего краевого управления.
Воронов детально обрисовал начальнику УНКВД текущую ситуацию, краски сгущать не стал, но областной чекист моментально уловил посыл Воронова на вероятность крота в органах. Хотя Сергей особо и не распинался по этому поводу, просто высказал опасение. Именно Кулешов не стал замалчивать случай с Машковым. Хотя мог запросто положить донесение в долгий ящик, а потом и позабыть в куче многих непочатых, но на взгляд непосвященного, еще более важных дел. Воронов понимал, – тут сработала не профессиональная чуйка гебешника, здесь, скорее всего, проявилось годами отработанное чувство самосохранения чиновника, как говорится, «лучше перебдеть чем недобдеть».
Начальник УНКВД занял беспроигрышную позицию, всякое содействие местных органов столичным зачтется ему с толстым плюсом, а вот, вставлять палки в колеса, – рубить сук, на котором сидишь. Лучше подчиниться и не мешаться под ногами, а в случае чего, можно просто умыть руки, мол, разный уровень компетенции и соблюдение ведомственных прерогатив.
Впрочем, Сергея, в хорошем смысле, приятно удивила сметливость собеседника. Его доброжелательность и полное отсутствие намека на самоустранение. Он не переложил оперативную связь на кого-то из замов, хотя среди них были кадровые чекисты, он сам пообещал встретиться с Сергеем лично завтра в первой половине дня. И вдобавок согласился захватить двух самых толковых оперов, одного из госбезопасности, другого из уголовного розыска.
Как итог, – начальник УНКВД Кулешов Семен Ефимович понравился капитану Воронову.
Тем временем начальник горотдела немного подсуетился. В дверь постучались и, получив согласие, в кабинет вплыла большегрудая девица в милицейском облачении. Она сосредоточенно несла широкий столовский поднос с чайной посудой и глубокой миской, доверху наполненной бутербродами и печеньем. Старший лейтенант Селезнь, примкнув сзади, держал в вытянутой руке обливной чайник, должно только с плиты. Перекус как раз кстати, грех было не воспользоваться радушием старшего лейтенанта. Сергею лишь осталось, выразить тому слова признательности. Сев друг против друга, они быстренько поглотили бутерброды с конской колбасой и, обмакивая печенье, выпили по два стакана крепкого чая.
Настроенье заметно улучшилось, Воронов, особо не таясь, обмолвился Селезню о беседе с начальником УНКВД, без всякой натяжки назвал Кулешова – «толковым парнем». И не теряя времени на пустую болтовню, притянул к себе папки формулярного учета. Поверх лежало персональное дело Заславского, Сергей вчитался:
Заславский Станислав Иеронимович – 1893 года рождения, поляк, уроженец крохотного городка Лида Виленской губернии, из мелкой обедневшей шляхты. Учился во второй (реальной) виленской гимназии, ведущее место в которой было отдано предметам естественно-математического цикла. Что собственно и определило им выбор Варшавского политехнического института императора Николая II, который он так и не закончил. Сергей, неплохо знавший польские реалии, припомнил, что в августе пятнадцатого года персонал, учебные материалы и оборудование института были эвакуированы сначала в Москву, потом в Ростов и Нижний. И уже в Горьком, на этой базе, был создан действующий ныне крупный политех. Тут же кольнула неуютная мысль, опять всплыла Вильна, а главное – Вероника и ее отец Хаим Пасвинтер, виленские беженцы. Прямой связи нет, но при желании все, что угодно можно притянуть за уши!
Заславский был мобилизован, но на фронты империалистической, а затем гражданской войн не попал, удачно причислен к железнодорожному ведомству. Поначалу он обретался в Смоленске, работал в Управлении западной железной дороги. Затем в тридцать шестом, переведен в Кречетовку на должность руководителя станционного технологического центра, где замещал заместителя начальника станции.
– Опа, ни хера себе! – чуть не воскликнул Воронов. – В самую точку попал, выходит Заславский владел всей информацией по железнодорожному узлу. И еще одна закавыка, непонятно с какого такого перепуга, он поменял уютный Смоленск на далекую от Москвы Кречетовку? Очень похоже, что его намеренно подвели к этой должности, и именно на этой узловой станции.
Так, так..., а его семья? Жена, Гражина Брониславна, девятьсот первого года рождения, уроженка Вязьмы, вышла замуж за Заславского в двадцать девятом году. Работала в том же Управлении дороги, в Кречетовке – стала домохозяйкой, болела по-женски. Скажем так, совсем не фигура! Дочь, Епифания (какое редкое и красивое имя), тридцать второго года рождения, совсем ребенок, всего десять лет.
У Сергея немного отлегло на душе. Слава Богу, что хоть Гражина не виленка. А то, он уже подспудно приготовился к ее касательству с семьей Пасвинтер. Этого еще не хватало?
Итак, дальше. Вербовка?
Был завербован постояльцем гостиницы «Северной» на Сущевском Валу, – проживали двое суток в одном номере. Заславский числился в Москве на курсах повышения квалификации. Подселенца звали Ершов Илья Петрович, якобы инженер путеец из Твери. Но это, разумеется, самая настоящая лажа. Ершов подцепил Заславского на крючок, сфоткав со съемными проститутками там же у себя в гостинице, в самых фривольных позах. Вот подлец, сам же и нанял этих вертихвосток! Грозился предъявить гнусные карточки жене и начальству. Взамен просил технико-эксплуатационную характеристику Кречетовки, с детальной специализацией путей сортировочного и приемоотправочных парков. Заславский, вместо того чтобы сдать гада органам, струсил (говорил, ради сохранения семьи) и подчинился, принял предложенные агентом условия. Но следует отметить, пошел на сотрудничество с врагом не задаром, денег ему перепало предостаточно. За месяц Заславский собрал нужные бумаги, причем, информация была доскональной.
Но Семен Машков опередил его. Поляк как-то проговорился, потеряв бдительность, чем-то смутил снабженца на совсем безобидных, косвенных вопросах, заданных им. Тот, заподозрив поляка в измене, как бы ненароком заявился на квартиру к Заславским, когда глава семейства отсутствовал. Хлебосольная Гражина засуетилась, оставила его одного в кабинете мужа. Машков знал за чем пришел, быстренько обшарил письменный стол. И, вай-вай, какая шикарная находка!
Взяли Заславского тем же вечером. Поляк даже не мог предположить столь скорую развязку, раскололся сразу. На следствии он все подробно, даже в живых картинах, рассказал. Документы полагалось спрятать в обусловленный тайник на самой станции, и в качестве условного знака нарисовать черной краской на стене кирпичного пакгауза яблоко, пробитое стрелой. То ли тут важна стрела Амура в «яблоке раздора», немцы превосходно знали греческую мифологию, считая русских в том профанами, то ли этот «der Apfel» как-то соотносился с Кречетовскими садами, – поди, их теперь разбери?
Все стало на свои места. Заславский давно был в разработке у немецкого агента в Кречетовке. Знали его слабости, насущную потребность в деньгах (жена больная), подгадать командировку не составило труда, устроили подселение, проститутки, вербовка – сценарий четкий и незамысловатый. Как все оказывается просто! Ну, а дальше концы в воду, немцы работали весьма предусмотрительно, – умело подчистить за погоревшим информатором – их козырной конек.
Воронов отметил про себя низкое качество работы местных органов, странно, но у себя в Главном управлении он ничего не знал об этом аресте. Возможности открывались превосходные, можно было начать серьезную игру в поддавки. Но скорее всего, местные энкаведешники суетливо прокололись, задержание произошло не скрытно, впопыхах. Определенно, немецкая агентура тотчас узнала об этом и успела предупредить всех присных лиц. В итоге, даже на след вербовщика – Ершова не вышли.
Работали топорно, не на прямую с центральным аппаратом контрразведки, а какими-то окольными путями, через личное знакомство. И вот результат кумовства. В итоге и тут, и в Москве, чтобы не намылили шею за допущенные оплошности, спустили все на тормозах.
Да уж, такая нерадивость не редкость в их ведомстве. Да и предъявить претензию начальникам УНКВД и городского отдела нельзя, в то время начальствовали другие, а их столичные покровители далече.
Ну, а теперь на чем погорел Григорьев?
Григорьев Алексей Васильевич – 1887 года рождения (практически еще не старый человек), русский, уроженец Покровской слободы (с 1914 года город Покровск, ныне Энгельс – до 1941 года столица Автономной республики немцев Поволжья, теперь райцентр в Саратовской области). Отец из волжских хлеботорговцев средней руки (есть купец с такой фамилией в саратовском реестре), мать - лютеранка, немка по происхождению. Странный семейный симбиоз, что-то тут не складывается? Похоже, вот и она – явная немецкая составляющая! Учился в Саратовском Александро-Мариинском реальном училище. И еще всплыла одна интригующая несообразность? Будучи записан как русский, получал стипендию Эттингера для немцев лютеранского вероисповедования (сам сдуру проболтался на следствии). Похоже, что этот Григорьев – von den deutschen, а уж потом переписался в русские. Надо знать, немцы очень щепетильны, и за хорошие глазки, не разбрасывались именными стипендиями. Скорее всего, его имя изменено, вполне могло быть и русифицировано, а прежде он именовался Алоисом Вильгельмовичем (фамилия растворилась), вот из-за этого «кайзеровского» отчества, видимо и пришлось поменять имя и национальность. Только почему? Ведь до начала войны с германцем оставалось еще достаточно много времени?
Воронов подумав, сделал допущение: «А Алексей, не приемный ли сын русака Григорьева? Плохо поработали саратовские товарищи. Нужно было поднять всю подноготную купца-хлеботорговца. Уж не вдовушки ли лютеранки капитал послужил его купеческому становлению, вот и пришлось альфонсу усыновить приемного сынка, дать свою фамилию. Ну, а прежние связи жены среди поволжских немцев, позволили мальчику сиротке получать именную стипендию. Как-то так, похоже на правду получилось!».
По окончании училища Григорьев служил конторщиком, затем бухгалтером в заволжской линии Рязано-Уральской железной дороги. До начала Империалистической проживал в Саратове, мобилизован не был. Но все это записано, со слов подследственного, запросы в саратовское УНКВД не дали положительных результатов. «То ли саратовцы вообще мух не ловят, то ли архивы в большей части начисто похерены?»
Воронов опять задумался: «А если волжане все же добросовестные ребята, и сведений о Григорьеве действительно не нашли, их попросту нет? Он вполне мог в те годы обретаться вне Саратова? Какой там высвечивает год? Ему двадцать – девятьсот седьмой. Около семи лет он находится неизвестно где, выпал из российских архивов. Вполне допустимо, что проживал у родственников в Германии, а что тут такого? Вот и подцепили его там ребята из кайзеровских спецслужб, а может даже из отдела III B».
Потом он вновь объявился в России. Но опять пошли странности, поменял большой губернский город на задрипанную Кречетовку. Хотя логично, – заметал следы. Ух, ты! Числился аж старшим конторщиком?! Определенно постарались ребята полковника Николаи – шефа германской военной разведки. Теперь уже все совпадает, наверняка Григорьев, или как там его, «трудился» на соплеменников еще с Первой мировой войны.
После революции Григорьев работал поэтапно и бухгалтером, и экономистом на различных предприятиях узла, перед арестом был старшим экономистом паровозного депо Кречетовка. То есть в полном объеме владел технико-экономическими показателями, вел штатные расчеты, короче, играл одну из первых скрипок у паровозников станции. Очень «хорошенькое дельце»!
С орсовским снабженцем Машковым он завел дружбу как завзятый выпивоха – любитель хорошего армянского коньяка. Но, надо знать, что таковой предназначался только старшему комсоставу НКПС. Господи, ну, как все прозаично! Машков целенаправленно, из разу в раз, выстраивая неимоверные силлогизмы на примерах истории и культуры, провоцировал экономиста на сочувствие к немецкой нации. И в тоже время, снабженец в застольных беседах, в противовес ранее сказанному, нещадно ругал фрицев, обзывая этот народ всякими негожими словами. Заодно, а здесь просматривалась логично выстроенная связь, ругал еще более отборными словами евреев, завзятых нехристей и кровопийц. Тем самым вводил Григорьева в ступор своими прямо противоположными суждениями. Бурлящая смесь квасного патриотизма, ярого антисемитизма, завистливого преклонения перед Западом, и Германией как его форпостом – и все это в голове одного человека. Но на том и был построен весь хитрый иезуитский расчет: притупить осторожность Григорьева, не дать ему почувствовать угрозу, исходящую от Машкова. Ведь от человека, у которого каша в голове, нельзя ожидать выверенных поступков, и потому, кто такому доверит серьезное конспиративное дело?
Григорьев, поначалу, что-то там лепетал о цивилизованности и прогрессивности немцев, подаривших миру множество гениальных личностей. Потом осмелев, стал в пьяных дебатах намекать на антропологическое превосходство германцев над другими народами. Еврейской теме, соответственно, уделял особо неукротимое внимание. Тут уже явно попахивало нацисткой идеологией. Собственно, так и опростоволосился. Попал, как кур во щи! Семен поднажал с явным умыслом и уже не сомневался, что перед ним не просто доморощенный германофил, а настоящий фашист. Как водится, настучал куда надо, сгустив краски, вызвал немедленный арест экономиста.
Экономист, не обремененный семьей, поначалу всячески упирался. Следователь был еще тот костолом, но слабоват как дознаватель. Он совершенно не коснулся биографических перипетий старшего экономиста. Вычислить кто он таков на самом деле и тогда, и сейчас крайне затруднительно, да и неважно уже теперь. Главное, что под оказанным давлением, Григорьев признался в своей шпионской деятельности, правда, стал вести ее отсчет с сорокового года. Почему следствие не анализировало вехи его биографии, да, собственно, и не ставило задачи изучить личность арестанта во всех подробностях? Воронов знал, как правило, любой следователь спешит завершить открытое дело, опуская лишние на его взгляд детали. Идет проторенной дорогой, – без обиняков ведущей к обвинительному приговору, закончил – в архив. А с Григорьевым нужно было работать ох как тщательно, но, увы, не увидал в нем следак человека с двойным дном, с темным, загадочным прошлым.
Сухой протокол поведал следующую историю:
Завербовали Григорьева на отдыхе в Алуште. Якобы, на одном из восхождений на Демерджи, завел он приятельство с компанейским москвичом из другого санатория, немцем по происхождению, порой даже общались по-немецки. Тогда у нас в стране обитало немало заезжих немцев, как-никак, ширились тесные межгосударственные торговые отношения и культурный обмен. Москвич-иностранец соблазнил его длинным рублем, дал хороший аванс. Разумеется, все это ложь чистой воды, но слдователь поверил, а скорее всего, халтурно слепил дело на скорую руку.
Затребованную немцами информацию, Григорьев в апреле сорок первого отвез в Москву, оставил в оговоренном тайнике, внутри незапертого дровяного сарайчика в Замоскворечье. Плату за услуги, спустя немного времени (да прямо перед войной), ему передал неизвестный, постучав в квартиру, в темное время, и тут же удалился. Что сказать, – видно даже невооруженным глазом, показания экономиста были толково разработанной легендой. Полная туфта! Действительно, укромный тайник, закамуфлированный под поленницей, существовал. Но засада, просидев почти месяц, никого не поймала. То ли Григорьев не соизволил дать условный знак, то ли – это был ложный, отвлекающий маневр. Деповского экономиста стремительно осудили: с поличным его не взяли, наговорил он на себя сущую малость, так что «вышака» тогда не получил.
Но, у судьбы свои резоны (или свои резоны были у хозяев Григорьева), при этапировании к месту отбывания наказания, его прикололи, прямо на пересылочном «вокзале». Причем, сделали уж очень резво, сработали четко, свидетелей не оказалось, что, естественно, наводит на нехорошие мысли?
Сергей не стал делиться своими подозрениями с Селезнем, незачем озадачивать хорошего мужика, а то еще начнет с обиды вставлять палки в колеса. Старлей же с нетерпением ждал, когда Воронов закончит изучать бумаги сгинувших «крестников» Машкова, ему казалось пустой тратой времени – ворошить дела «давно минувших дней».
Да и Воронов уже достаточно изучил папки с пресловутой «пятьдесят восемь, прим шесть». Теперь Сергею для полного погружения в процесс расследования нужно было составить полный портрет агентурного внештатника Машкова Семена Егоровича. В принципе, он уже имел представление об этом незаурядном человеке, Селезень достаточно толково обрисовал его методы работы и вполне эффективный ее результат. Хотелось выяснить – не имел ли Семен определенного рода опасений в отношении опекаемых им лиц, не замечал ли он за собой слежки, или иных, пусть даже косвенных, признаков собственного провала. Короче говоря, не подозревал ли он, что его раскрыли, ну, или хотя бы подозревают в двойной игре или неискренности. У толкового агента, как правило, обычно вырабатывается чуйка на такие вещи.
Селезню пришлось, сызнова пробежаться по некоторым страницам послужного списка своего агента-осведомителя. Он рассказал, – Семен Машков, как и положено, находился пол опекой трех чекистов-оперативников: связника, прямого начальника-установщика (с ними снабженец общался непосредственно) и заместителя Селезня, ответственного за работу с агентурой.
По сути, ничего особо примечательного для себя Сергей не узнал.
Захомутали Машкова вполне обыкновенным способом. Как правило, в таких случаях вербовка на основе компрометирующих материалов не допускается. Машков так же не был членом партии, что существенно упрощало задачу установщиков. К Машкову присматривались долго, изучали все «за» и «против», наконец, решили инициировать сотрудничество с органами. На предложение чекистов Семен откликнулся весьма охотно, без каких-либо раздумий. Парень он был отчаянный, нагловатый, самолюбивый, да и изначально в нем бурлила страсть любителя рискованных приключений. Конечно, лучшего применения своим природным наклонностям он найти не мог.
– А что толковый и въедливый был – это точно! Лучшего внештатного сотрудника и не сыскать? Честно говоря, он стоил многих наших олухов, носящих малиновые петлицы, – посетовал Селезень. – На данный момент, что очень прискорбно, в Кречетовке его некем заменить.
Подумав, сморщив лоб, старший лейтенант, как бы размышляя, изрек:
- Да, правильно! В последнее время у него замечалась некая нервозность. Прямо скажу, – психологическая нестабильность! – констатировал он. - Действительно, порядка с месяц назад, он стал хандрить, капризничать. Явно был чем-то озабочен? Наши спросили – чего ему неймется? Парень, по обыкновению, отмахнулся от них, объяснил такое состояние недосыпом и скопившимся переутомлением. Мы ему дали отдохнуть денька три, отправили в областной снабсбыт, заполнять какие-то заявки. Да невдомек нам было, что у него могли возникнуть какие-то проблемы?
Сергей осуждающе покачал головой. Селезень начал оправдываться, правда, унылым тоном:
– Мы тут при чем? Подозрений, а тем паче опасений, касательно собственной персоны, он нам не выказывал. Хотя, возможно, что-то и было? Но он, парень смелый, решил до времени обождать...
И Селезень сделал, как ему казалось, надлежащий вывод из сказанного им:
– Если так, то Семен совершил грубейшую ошибку, предприняв личное расследование, – но потом все же тяжко вздохнул. – Должно проглядели мы? Жалко парня!
Воронов уже понял, что гибель Семена Машкова начальник городского отдела воспринял близко к сердцу, виду не показывал, но явно ощущал собственную вину. Потому, решил переключить его внимание на проводимые Машковым оперативные разработки. Селезень явно был в теме и, нисколько не задумываясь, стал излагать фактический материал:
– Касательно оставшихся подопечных? Тревоги они у Машкова не вызывали. Люди смирные, никакой агрессии с их стороны быть не могло. Хотя, конечно, в тихом омуте черти водятся? Но думаю, что-то эти «черти» у фигурантов находились в глубокой летаргии, – и натянуто рассмеялся. – Конфликты с местным населением у него тоже не наблюдались. Ну, была у него парочка замужних любовниц. Так у одной муж на фронте, а у другой задроченный конторский сморчок. Семен мог уделать его одним мизинцем, – Старлей сожалеющее вздохнул. – Местная шпана его по-своему уважала. Я знаю, он порой давал им денег на опохмелку, не из боязни, а как бы по-приятельски. Они ему за то отплачивали мелкими услугами. Так, сливали всякие блатные новости, – и заканчивая, Селезень недоуменно развел руками. - Да и физически Семен был не хилый, мог за себя постоять, коли что.
Выходило как бы все ровно.
Начальник горотдела придвинул остальные формуляры на объекты оперативной разработки, ведомые Машковым. На сегодняшний день за тем числилось шесть человек. В агентурных данных Машкова из списка лиц, предоставленного отделами кадров узловых предприятий, оказалось двое: инженер-технолог паровозного депо Еланцев и прораб строительного поезда Руди. Неплохо работают кадровики – из пяти два попадания! Фамилии и должности остальных фигурантов ничего конкретного Сергею не говорили, он отложил эти папки в сторону.
Воронов вчитался в донесения Машкова. Написанные простым, разговорным языком, они давали возможность их читателю как бы вживую общаться с уже умершим Машковым. Во всяком случае, описанное им, складывалось в некий цельный рассказ, который можно изложить и своими словами, но акценты, сделанные снабженцем, дают четкие ориентиры, не позволяют разгуляться фантазии.
Вот, что дает изложенное Машковым:
Еланцев человек закрытый, круг общения его крайне ограничен, если быть точным, то полный мизантроп. Но с его же слов, – заядлый путешественник, что и насторожило Семена. Депо для него дом родной, он знает предприятие до кирпичика. Ну и что с того? Но, по порядку. Машкову было нелегко втереться в доверие к Олегу Валерьяновичу, чай все-таки дворянчик. Однако по случаю подогнал ему лаковые штиблеты, потом кремовый габардиновый костюм. Сдружились, не сдружились, но снабженец имел теперь право посещать квартирку инженера. Жил тот весьма достойно, видимо не изжил барских замашек. Антикварная мебель, книги с золоченым тиснением, кресло-качалка. Правда, на откровенный разговор никак не выходил: или отмалчивался, или молол всякую чушь. Машков даже проследил маршруты его прогулок. Инженер любил гулять. После рабочего дня он часто бродил по квартальным аллеям огромного яблоневого сада, примыкавшего с востока к Кречетовке. В выходные дни забредал дальше, – в дубовые рощицы, разметанные по берегам речушки под глупым названием «Паршивка», или даже посещал окрестные села и деревушки. Но это так, редко. Причем, все его вылазки происходили в гордом одиночестве.
Но еще более странное, у Еланцева не было женщин, а мужчина в самом соку? Как так? Вывод один: или полный импотент, или закоренелый онанист. Семен даже прощупал его насчет порнографии, мол, имеются пикантные фото, но инженер не проявил никакого интереса. Семен, разумеется, все обстоятельно докладывал своему куратору в органах, там по мере возможности проверяли полученные сведения. На этот счет думали всякое. Первым делом предположили, уж не тайный ли он педераст, вот почему и любит дальние отъезды, чтобы не засветиться, предаваясь тайному пороку. Два раза в камере хранения Павелецкого вокзала обыскали его багаж – ничего свойственного извращенцам не нашли. Касательно переписки, телефонных звонков – тоже «голый вассер».
В тесных связях с арестованными по доносам Машкова и фигурантам из нового списка не состоит. Или очень осторожный, или или попросту – нелюдимый человек??
Но уж очень подозрительный тип! Никак не подкопаешь под него. Ни одной зацепочки, прямо – невинный младенец. Но именно это и есть главная причина недоверия. Нельзя быть кристально чистеньким, не может быть такого в природе, априори не может быть. Вот Семен Машков и валандался с Еланцевым уже почти три года, и все впустую. Но не отпускал от себя, чувствовал Семен в технологе какую-то дьявольскую червоточину. Все надеялся, улучить подходящий момент и как-то прищучить бывшего дворянина, пригвоздить его к позорному столбу.
Воронов вполне допускал, что Машков мог ошибаться и годами тянул эту пустышку. Но даже на поверхностный взгляд Сергея этот Еланцев представлялся довольно интересным для следствия субъектом. Настораживали – не просчитанные родственные связи, совершенное владение немецким языком, частые иногородние командировки, даже в недавно зарубежные Ригу и Таллин. Да сам его вид ухоженный и спортивный? Ну и как обойтись без женщин еще не старому мужчине? Что-то за этим всем скрывается. Придется самому познакомиться с этим инженером-технологом, поработать с ним как он умеет, авось и наскребет чего-нибудь по «укромным сусекам»? Сергей отложил папку в сторону, уведомил Селезня, что на время забирает ее себе.
Старший лейтенант понимающе кивнул, и лишь кратко пояснил, скривив губы:
– Знаем такого. Гнилой человек. Да все руки не доходят...
Капитан открыл досье Руди. Тоже закоренелый холостяк, но жуткий бабник и балагур. Машков очень быстро сблизился с ним. Федору Руди, в качестве прораба дистанции зданий и сооружений, приходилось вручать «презенты» чинушам из строительных и снабженческих контор. Дураку понятно, тут никак не обойтись обыкновенной бутылкой водки и котелкой колбасы. В таком случае следовало приложить максимум изобретательности и фантазии. Возникала настоятельная потребность – одарить добротным, штучным товаром. А уж по дефицитным, а уж тем паче раритетным вещичкам, Семен Машков – главный барышник в Кречетовке. Как ни крути – они два сапога пара, на том и сошлись.
Так почему же к Федору Дмитриевичу пристальный интерес проявила не милиция, а чекисты? Если быть точным, то сотрудники ОБХСС держали лукавые сделки прораба в постоянном поле зрения. Но, как ни странно, в них отсутствовала криминальная составляющая. Руди был первоклассный «выбивала и достовала», за что его ценило руководство, и в случае его оплошности, вставало за ловкого прораба всей грудью.
Госбезопасность же насторожило совсем другое. Мужчина он слишком яркий, на фоне остальных итээровцев Кречетовки выделялся не только ладно пошитой одеждой, но и каким-то, уж точно, не провинциальным лоском. Многим запомнились слова главного инженера отделения по поводу Руди: «...похож на москвича, весь промытый, одет как с иголочки...». Федор Дмитриевич нисколько не был похож на профессионального строителя, грубого матерщинника, с продубленным ветрами лицом. При внешне благородном облике, человек он был открытый, прирожденный шутник и весельчак.
Но если приглядеться поближе, то за этой, казалось, игривой бесшабашностью, скрывалась личина прожженного дельца, коммерческого аса, вхожего в круги, так сказать, «сливок общества». По сути, как удалось просчитать чекистам, Руди служил мостком к местному элитарному клану, точнее был веревочкой, дернув за которую можно было развязать порочный партийно-хозяйственный, чиновничий клубок. Ну, и конечно, дружба с сильными мира сего превратила прораба в кладезь ценной, а то и весьма секретной информации. А утечка важных, порой стратегических сведений на сторону строго исключалась. НКВД пристально заинтересовался обширным кругом общения Руди, стало любопытно, зачем малый сплел такие, воистину паутинные, сети, ради чего лезет в двери, которые ему не по чину.
Исходя из здравого смысла, образ Руди нисколько не вяжется с понятием вражеского агента. Разведчик-нелегал не будет себя афишировать, не станет пускать пыль в глаза, выставлять себя на всеобщее обозрение: «Вот, мол, я какой, полюбуйтесь на меня!». Само собой, напрашивался самый легкий вывод, что прораб просто излишне самоуверенный бонвиван, наглость и безнаказанность затмили ему глаза. Как говорят урки, – малый попутал берега! Если бы так, то и ладно?
Но внезапно обнаружилось одна, прямо сказать, существенная заковыка. Появилось одно, весьма странное «но»! Семен Машков все-таки нарыл компромат на инженера-строителя! В небольшой домашней библиотечке прораба, среди всяких СНИПов, «Термехов», «Сопроматов» и прочей строительной макулатуры, он чисто случайно отыскал две книжонки на немецком(!) языке. А ведь Федор сказывал, что не шпрехает по-немецки. В очередной отъезд прораба, эти книжонки взяли на экспертизу, предположив – не могут ли они являться шифровальными книгами. На поверку книжки оказались без краплений и пометок, рижское издательство начало двадцатых годов, но уже офсетная печать.
Сами тексты в полном соответствии с оригиналом, инородных вставок и вкраплений не обнаружено: «Кавалер Глюк» Гофмана и «Казус Вагнер» Фридриха Ницше. Ну, первая книжонка, – совсем не детская сказочка о возвращении в реальный мир давно умершего композитора Глюка. Воронов смутно помнил ее фантастическое содержание. Почему эта мистика оказалась в библиотеке образованного инженера? Сказать трудно, но есть стопроцентная отмазка – случайно затесалась. А вот Ницше? Зачем советскому человеку приспичило читать апологета фашизма, а уж тем паче по-немецки? Эту книгу Сергей не читал, но зато имелась полоска вклейки, с краткой ремаркой: «Одно из последних философских произведений Ф. Ницше, в котором творчество композитора Р. Вагнера оценивается как декадентское».
«Да уж, краткость сестра таланта!», – с ироний подумал Воронов о литэксперте НКВД.
Изымать книжки о музыкантах не стали, чтобы не подставить Семена Машкова, но выводы сделали, правда, опять весьма размытые, что не так он и прост, этот Руди Федор Дмитриевич – 1892 года рождения.
Воронов, с хитрой ухмылкой, сделал ядовитое замечание.
– Петр Сергеевич, а Вам не кажется, что вы засветились перед Руди?
– Как так? – недоуменно всполошился Селезнеь. – Мы сделали все аккуратненько, комар носу не подточит.
– Да вы, что не знаете азов, товарищ старший лейтенант? Любой даже начинающий разведчик метит свою хазу разными способами: где нитку положит, где пыльцы припорошит, на случай негласного проникновения и обыска.
– А может он вовсе и не вражеский агент, а так дешевый фраер? – стал вполне резонно оправдываться начальник горотдела. – Ну, а как следовало поступить на нашем месте, товарищ капитан?
Воронов не успел раскрыть рот. Настойчиво зазвонил телефон. Селезень поднял трубку.
– НКВД, чего надо? Кто звонит? А, это ты младший лейтенант. Сейчас позову, – повернулся к Сергею. – Товарищ капитан, вас Свиридов срочно требует к аппарату.
Воронов подошел к письменному столу, взял телефон:
– Что у тебя Андрей случилось? У нас здесь важное совещание, – но через мгновение лицо Сергея посерело. – Ёж твою мать! Ну, как же так?! Да, вы что, б...ь, совсем охерели? Да, это полный капец! – потеряв опору в ногах, он присел на стул.
Селезень тоже всполошился, обошел стол кругом и стал рядом с капитаном, пытаясь вслушаться в телефонный разговор. Но разобрать на расстоянии было сложно, мальчишеский фальцет младшего лейтенанта то и дело прерывался телефонным скрежетом и свистом. Но старый лис уже понял, – произошло нечто сверхординарное.
Воронов, стараясь не потерять самообладания, явственно почувствовал, именно ощутил, и не в фигуральном выражении, как стул под ним зашатался. Он, не прерывая, дослушал сбивчивый доклад младшего лейтенанта, только часто повторял вполголоса:
– Угу, угу, угу, – и единственное, что четко произнес в ответ. – Жди меня Андрей. Сейчас приеду!
С минуту он сидел молча, тупо уставясь в зеленое сукно столешницы. Наконец, тяжело вздохнул, и выговорил, вернее, выдавил из себя пересохшим горлом:
– Лошак повесился! В камере удавился. Изодрал исподнюю рубашку по швам, сделал веревку и задушился на оконной решетке.
– Не откачали? – сделал риторический вопрос старший лейтенант.
– Прозевала охрана, обнаружили уже холодного. Вот такие дела, Петр Сергеевич! – на нервах изрек Воронов, помолчал немного, налил себе воды, залпом выпил, и расслабясь, добавил. – Ладно, я поеду на станцию...
В кабинете возникла напряженная тишина. Собирая рассыпанные бумаги в стопку, Сергей наконец произнес терзавшие его мысли:
– Я так думаю, Конюхов знал агента, прекрасно знал. Иначе, с какого-такого перепуга наложил на себя руки? Зачем ему, старому сидельцу, опережать судьбу? Нас боялся? Да не поверю! Он тертый калач, всякое видывал на своем веку. Он его, что ли зассал, запаниковал, обосрался изуверской расправы над собой? Навряд, – не находил объяснения Воронов. – Ну, прибили бы…, так он знал, – от немощной старости люди его пошиба не помирают, либо похарчатся от тубика в больничке, либо сдохнут с заточкой в боку. Одно не пойму, он же в камере, под замком сидел? – и обернулся к Селезню. – Чего ты-то скажешь, старший лейтенант?
Начальник горотдела, не показав вида, что рад за свою шкуру, – его-то лихо миновало, не в отместку и не по злобе, но все же решил взять реванш:
– Конюхова и Ваших диверсантов следовало бы отвезти в городской изолятор. Я думаю, там надежней было бы. Какая там, у Свиридова охрана, так суточный наряд? Не то, что мои натасканные вертухаи, они бы такого не проглядели! – и усмехнулся то ли довольно, то ли сочувственно.
Но Воронов уже думал свое: «По факту нет разницы – одним фигурантом больше или меньше. Важен конечный результат. А то, что Лошак окочурился, может даже и лучше. Если суицид не идиотский поступок, а это как пить дать, то открывается иной ракурс для следствия. Есть большая доля вероятности, что запаниковал именно немецкий агент, он засуетился, устраняя Лошака, но тем самым уже выдал себя, приближая свой конец».
– Да, Петр Сергеевич, – вот и задали нам с вами задачку? – миролюбиво заключил Воронов, все же пристегивая Селезня к себе. – Да что же за фашистский агент-то такой, что же за зверь лютый на станции объявился? В общем так, давай товарищ начальник, шерсти всех подряд, кто-то ведь должен знать этого долбанного немца!
От взора Сергея не скрылось, что руки старшего лейтенанта мелко задрожали, помолчав, капитан добавил уже совсем спокойно:
– Конюхов нам все равно ничего бы не сказал. Немецкий агент его точно охмурил по полной программе, превратил в нежить. Были такие случаи на моей практике. Случалось, уроды в камере голову об стену разбивали, лишь бы подельника не выдать. Уебку и боль-то по херу. Сидит на корточках, раскачивается как китайский болванчик, шепчет невесть что, потом вскочит как ошпаренный, и башкой как тараном в стену – бах. Вот, дебилы, мать их!
Селезень натянуто улыбнулся. А Воронов деловым тоном, как из совсем другой оперы, попросил:
– Да, совсем из головы вылетело. Пришли Петр Сергеевич мне сегодня с курьером агентурные дела на оставшихся «машковцев», – быстро крепко пожал руку старшего лейтенанта. – Не робей Сергеевич, начинается самое интересное! Ну, я уехал.
И поднеся палец к губам, поманил начальника горотдела за собой. Они вышли в «предбанник». Воронов тихо произнес:
– Сергеевич, сегодня в оперативном пункте работал твой следователь, младший лейтенант Акимов. Он под протокол допрашивал арестантов, в том числе и Конюхова. Мне мамлей показался умным мужиком. Но не мог он сболтнуть чего лишнего, почему Лошак взбеленился?
Селезень оторопел, он прекрасно знал, как из невинного можно сделать виноватого. Но виду не подал, сдержал эмоции:
– Ты на что, Сергей Александрович, намекаешь? Санька Акимов парень тертый, не балабол. Я в своих людях уверен на все сто!
– Не говори гоп старлей! В наше время ни в чем нельзя быть уверенным. Да и не собираюсь я наговаривать на твоих сотрудников. Сам понимаешь, приехал новый человек, и сразу такая подлянка случилась? А ведь Конюхов у нас больше суток отсидел? Тут не знаешь, что и думать? Так что не ерепенься, разбирать вместе будем. Ну, пока, – еще раз пожал руку Селезня.
Старший лейтенант смотрел исподлобья, видимо воспринял намек Воронова слишком близко к сердцу.
– Да остынь ты, Петр Сергеевич! Чего смотришь как мышь на крупу? Работа у нас такая, пойми, ничего личного, – Сергей понял опасение старшего лейтенанта. – Да, и не стану я тебя подставлять! Дыши спокойно Петр Сергеевич!
Селезень похоже оттаял.
– Позвоню потом Сергеевич, покумекаем над обстановкой.
И Воронов поспешно удалился, оставив начальника горотдела в некотором замешательстве.