— А то нет? — ощерился бродяга.

— Каким же образом его признали?

— В Московии признают даже свинью, и чем она грязнее — тем скорее.

— Невысокого же ты мнения о России, — усмехнулся Зертинский. — Тебе такое говорить не следует. — Зертинский оглядел его с ног до головы. — Ты такого же роста, как Димитрий…

— Так что с того?

— Царь Димитрий спасся. Он здесь, в Путивле. Ты знаешь о том, что он бежал сюда?

— Слыхал. Ты чего, пан, от меня хочешь? — спросил бродяга, продолжая с волчьей жадностью работать зубами — подчищал все, что лежало на тарелках.

— Отдохни в людской, а в обед обсудим…

Пан Зертинский, надев кафтан, отправился к пану Меховецкому — тот осел после бегства из Москвы в доме напротив. Меховецкий был крупного склада и с рыцарской отметиной на багровом лице. У Меховецкого сидел Молчанов.

— Я нашел, Панове, того, кто нам нужен. — Он кивнул Молчанову. — Рост — точно как у самозванца, морда, правда, собачья, сходства никакого, кроме бородавки. Но ведаю, что этого малого можно поставить на кон.

И без того стеклянные глаза Меховецкого заблестели еще более; он даже потер руки от удовольствия.

— Возьмемся за малого. Игра не должна быть кончена! — проговорил он, потирая руки. — Наши труды не должны пропасть даром.

— Грамоту знает? — спросил Молчанов.

— Грамотен. Был писцом у князя Мосальского, с Арбата.

— Тогда я его должен знать, — сказал Молчанов.

За обедом Молчанов и паны взялись за бродягу основательно.

Тот страшно перепугался, однако не хотел гневить панов и потому стал крутить и петлять, бормоча:

— Ищите, господа паны, кого другого, а я человек тихий. В учителя пойду опять.

— Подумай: с нашей помощью ты можешь добыть корону — проще пареной репы, — насел на него Зертинский. — Пан Меховецкий — такой знатный вельможа! — согласен стать гетманом.

Тот кивнул головою, проговорил напористо:

— Согласен.

— Под Кромами стоит Иван Болотников, — продолжил Молчанов. — У него уже около полутора тысяч, и войско его все пополняется. Болотников разгромит воевод Шуйского. Михайло Скопин — мальчишка. Болотников введет тебя в Кремль и посадит на трон, с нашей, без сомнения, помощью.

Скрипя сапогами, в комнату быстро вошел Шаховской.

Молчанов кивнул:

— Погляди, воевода, на этот лик: вылитый царь!

— А он еще залупаеца, — захихикал пан Зертинский.

Шаховской, как цыган коня, оглядел бродягу.

— Грамотен?

— А то! — выпятил грудь бродяга.

— Был писарем, — пояснил Молчанов. — Я его рожу помню.

— Со мною так калякать негоже, — разгневался Битка-Митка.

— Жену имеешь? — выяснял Шаховской.

— Я, господа паны, люблю валять чужих баб, — ощерился в гаденькой усмешке бродяга.

— Лихой малый, — хлопнул его по плечу Меховецкий.

— Ну что, испытаешь судьбу? Про Ивашку он знает? — спросил Шаховской у Молчанова.

— Знает. Будет круглый дурачина, коли откажется!

Бродяга ковырял соломинкой в желтых кривых зубах, хорохорясь, поддернул плечами, шмыгнул носом.

«Не то рыпнуться? Страшно! Удавят, как собаку! — раздумывал бродяга. — Благодарение, господа паны. За-лучше подамся добывать золото да баб щупать».

Ночью он полез было к служанке Зертинского, но та огрела его кулаком по голове, вцепилась в волосы, посулила:

— Прибью недоноска!

Когда все стихло, бродяга потихоньку вывел из стойла коня — погнал его в Пропойск. Дней пять он шатался по торжищу: где гадал, где крал, где лез под подол иной купчихи, без стыда и совести, — и тут его крепко ухватили под руки стражники, посадили под замок.

Какой-то толстый пан сказал:

— Ты — лазутчик Москвы, не отпирайся!

Три дня его держали на воде да сухарях, а на четвертый явились паны — Меховецкий с Зертинским.

— Выходи, государь, на волю, — сказал Меховецкий, — да цени, кто тебя вызволил. Не то болтался бы ты сегодня на столбу. Дело верное: соглашайся!

— А на кого я обопрусь? Казаков-то нету, — сказал бродяга после молчания.

— Будут и казаки, и наши рыцари, — сказал Зертинский. — У Болотникова уже целая армия.

— А ты, ясновельможный, согласен пойти ко мне в гетманы? — Бродяга взглянул на Меховецкого.

— Согласен, — подтвердил снова тот.

— Что ж, господа паны, добуду престол — я вам отплачу! Что мне теперь делать?

В подвал, где он сидел, влезли два мужика, рослый и приземистый, как сметанный горшок.

Меховецкий указал на них:

— Это верные люди — слуги коменданта. Они тебя проводят до Поповой горы, а там — в Московский рубеж.

— Дайте на дорогу пива и браги, — потребовал бродяга, выпрямляя грудь, явно примеривая себя в цари. — В такую великую дорогу я, Панове, не могу отправиться без денег. Можа, ясновельможности, у вас припасено для меня и золото? Хотя бы мне на новые штаны. Энти на мне не в царском достоинстве.

— Одежду мы дадим, — сказал Меховецкий, — золото же промыслишь сам. Я вижу, у тебя такая натура, что можешь его добыть.

— Я, господа Панове, рожден не от золотушника, — заметил бродяга.

На это его заявление паны только усмехнулись, явно не беря его в расчет, ибо видели, с кем имели дело.

— Пора в путь, — промолвил Меховецкий.

— Но прежде дай нам обязательство, — потребовал Зертинский.

Бродяга сел за стол, слуга подал ему бумагу и чернильницу с гусиным пером. Тот вывел:

Через часа два, когда стало светать, они были уже в трех поприщах от города. Так заквасили другого самозванца.

Вслед за слухом о спасшемся самозванце, гулявшим по Москве, появились подметные грамоты самого Димитрия, писанные под диктовку Шаховского и Молчанова. В сих грамотах непокорным московитам сулили жестокую кару, если они-де не одумаются и будут стоять за рябого Шуйского, избранного не всей землей Русской, а выкликнутого ближними его друзьями-боярами. В грамотах «царь» грозился прибыть в столицу к новому году, к первому сентября.

Шуйский сидел без казны, без славы и без духовной опоры, без церковного блюстителя. Патриарха Игнатия по указу нового царя в черной рясе за шиворот сволокли в Чудов кремлевский монастырь, там засадили в самую глухую келью, в подземелье. Крутом зрела измена, все было хлипко и ненадежно — это Шуйский чувствовал. Сильнейшим ударом по врагам было, как он понимал, торжественное перенесение праха убиенного царевича Димитрия и захоронение в том же церковном притворе, где покоились его отец и братья. Нужно было заткнуть глотки тем, кто переметнулся на сторону нового босяка. Сейчас вся политика сводилась к тому, как обезопасить государство и престол.

«Советников великое множество, а опереться не на кого», — думал Шуйский. Недаром же он видел дурной сон. Астролог, допущенный к нему, подтвердил его опасения — сей старец приговорил: «Ты падешь от заговора своих ближних, но за ними тень убиенного строка Димитрия Угличского. То, чему быть, того не миновать. Знак сему — лунное потемнение. Готовься, царь!» — «К чему готовиться?» — спросил Шуйский. «К погибели», — было ответом.

В тот же день царь вызвал к себе постельника[7].

— С астрологом колдуны во дворец не пролезли?

— Кто ж их пустит?

— Мало ли кто? А ты проверь! Вчера ночью кто-то выл. Излазай все углы.

— Будет исполнено. Да только чужих во дворце, государь, нету, — заверил постельник.

— Я никому не верю. Старуха какая-то надысь шлялась. Глаза колдуньи. Узнай, откуда?

— То, видать, прачка Маланья!

— А то я не знаю Маланью? Гляди, время тяжелое. У меня врагов много. А чего Мария неделю кушала плохо? От колдовской порчи! Вели запирать Кремль, чтоб птица не пролетела! Астролог сей — явно колдун.

Царь Василий не откладывая собрал бояр.

— Господь велит нам учинить великое дело… — Шуйский будто споткнулся на последнем слове и, помолчав немного, докончил: — Вы едете в Углич: повелеваю перевезти сюда, в Кремль, мощи убиенного святого царевича Димитрия.