"Несколько слов о моем писании. -- обращается она к Дашковой без обычной льстивости в тоне. -- Послушайте, милая княгиня, я серьезно рассержусь на Вас, если Вы покажите кому-нибудь мою рукопись, исключительно вам одной доверенную. На этот раз я не делаю исключения даже в Вашу пользу, особенно в силу того убеждения, что жизнь наша не в нашей воле. Вы знаете, как я верю вашей искренности; скажите же мне по правде, неужели вы с этой целью продержали мои листки целые три дня, что можно было прочесть не более как в полчаса. Пожалуйста, возвратите их мне немедленно, ибо я начинаю беспокоиться, зная по опыту, что в моем положении всякая безделица может породить самые неблагоприятные последствия"27. Среди переписки Екатерины и Дашковой немного найдется строк, дышащих такой подлинностью чувства. Острое ощущение опасности заставило великую княгиню говорить открыто.
Рассуждения Екатерины о "разнице церкви и парламента", посланные Дашковой и с таким трудом возвращенные назад, не сохранились. Речь могла идти о нецелесообразности предоставления духовенству мест в гипотетическом парламенте, как это и произошло в Уложенной комиссии 1767 г., когда только две категории населения не получили депутатских мест: крепостные крестьяне и священнослужители. Тогда правительство Екатерины II опасалось, что после секуляризации церковных земель обиженное духовенство попытается в Комиссии оказать подобной политике открытое сопротивление.
Вот какими сложными вопросами занимались наши просвещенные подруги, облекая их в форму утонченной, порой куртуазной игры. Наряду с рассуждениями о парламентаризме и фундаментальных законах они обменивались поэтическими посланиями. Впрочем, не стоит путать роли: стихи писала Дашкова, как и подобает "кавалеру", воздавая хвалу достоинствам "прекрасной дамы". Эти стихи, к сожалению, не сохранились. Но пламени избежала ответная записка Екатерины: "Какие стихи и какая проза! И в семнадцать лет! Я прошу, нет, я умоляю вас не пренебрегать таким редким талантом. Может быть, я не совсем строгий Ваш судья, особенно в настоящем случае, моя милая княгиня, когда Вы с таким лестным пристрастием ко мне обратили меня в предмет Вашего прекрасного сочинения. Обвиняйте меня в тщеславии, в чем угодно, но я не знаю, когда я читала такое правильное и поэтическое четверостишие. Не меньше того я ценю его, как доказательство вашей любви; и сердцем, и головой отдаю полную вам справедливость"28.
Отметим один момент: достойного ответа (желательно, конечно, тоже стихотворного) на мадригал влюбленного кавалера требовали нормы культуры Возрождения, по наследству перешедшие к эпохе Просвещения. Спетая под балконом песня или брошенный в окно камень с запиской понуждали даму к ответному шагу. Иначе диалог мог быть нарушен. Екатерина стихов не писала, поэтому должна была ответить простым письмом, хотя бы в прозе воспроизводящим возвышенный дух посвященных ей стихов. После обмена пылкими посланиями следующим этапом в куртуазной игре должна была стать только личная встреча. Именно так и развиваются события. "Я с наслаждением ожидаю тот день, который вы обещали провести со мной на следующей неделе, -- пишет Екатерина, -- и при том надеюсь, что вы будите почаще повторять свои поседения, так как дни становятся короче"29.
На взгляд современного человека не совсем ясен культурный подтекст, на основании, которого "дамой" в ролевой игре становилась старшая из подруг, а "кавалером" -- младшая. В барочном театре, унаследовавшем многие традиции рыцарского романа, куртуазная любовь переносила ритуал вассальной присяги и верности на взаимоотношения полов и распределяла роли "дамы" и "рыцаря" в пользу более высокого социального положения дамы, подчеркнутого еще и ее возрастом30. Дамой, по канонам рыцарского романа, становилась обычно супруга сеньора. Вспомните хотя бы королеву Гвиневру, жену короля Артура, вассалом которого являлся Ланселот. Отпрысков благородных семейств часто отдавали на воспитание в дом более богатого и знатного родича, который впоследствии и посвящал мальчика в рыцари. Первые свои подвиги будущий воин совершал именно в честь жены сюзерена. Поэтому "прекрасная дама" часто была реально старше своего верного паладина31. И роли в спектакле между Екатериной и Дашковой распределялись в полном соответствии с традицией.
При этом не стоит забывать, что в обыденном, не театральном мире у обеих дам были любимые мужчины. Но реально грань между игрой и жизнью порой оказывалась настолько тонкой, что сами актеры не всегда осознавали с какой стороны они находятся. В одном из переводов Записок Дашковой ее отношение к мужу и к Екатерине передано характерной фразой: "Я навсегда отдала ей (великой княгине -- О.Е.) свое сердце, однако она имела в нем сильного соперника в лице князя Дашкова, с которым я была обручена"32.
Возникает ощущение, что сердце Екатерины Романовны без борьбы и боли оказалось разделено между двумя претендентами, и это поначалу не причиняло ей никаких страданий, поскольку соперники сосуществовали в двух различных мирах -- в мире реальном и воображаемом.
Для великой княгини граница была очень четкой. Она никогда не забывала передать в записках к Дашковой поклон и привет ее мужу, князю Михаилу Ивановичу. Дом и семья подруги, ее искреннее счастье в любви к супругу и детям, которое так контрастировало с участью самой Екатерины, являются, по-видимому, важной составной частью образа Дашковой в глазах цесаревны.
Иначе осознает ситуацию Екатерина Романовна. Молодая и порывистая, всегда готовая выйти за рамки любой игры и воспринять ее как реальность, Дашкова болезненно ощущает ложную театрализацию живых человеческих чувств. Поэтому ее искренние порывы приводят к некоторой путанице. С одной стороны, княгиня много рассказывает о своем коротком, но счастливом браке, так что не остается ни малейшего сомнения: Дашкова действительно очень любила мужа. С другой -- она так восторженно и пылко предана Екатерине, так боготворит даму своего сердца, что ей и в голову не приходит, как подруге может понадобиться кто-то другой, кроме нее!
Сравним два описания. Вот Екатерина Романовна вспоминает болезнь своего мужа в Москве и вынужденную разлуку с ним: "Я хотела быть его кормилицей и ежеминутно собственным своим глазом сторожить за постепенным его выздоровлением... Каждым моментом, свободным от постороннего наблюдения, мы пользовались для коротенькой переписки, полной той нежности, которую более холодные умы могли бы счесть за детскую глупость, хотя я искренне пожалела бы о бездушности этих критиков. Сорок грустных лет прошло со времени его потери, которые я имела несчастие пережить после своего обожаемого супруга; и ни за какие блага мира я не желала бы опустить воспоминание о самом мелочном обстоятельстве из лучших дней моей жизни"33. А вот лик Екатерины, воскресавший в памяти юной княгини после первой встречи: "Возвышенность ее мыслей, знания, которыми она обладала запечатлели ее образ в моем сердце и в моем уме, снабдившем ее всеми атрибутами, присущими богато одаренным природой натурам". Было от чего закружиться голове молоденькой княгини и начаться сердечной путанице.
Опасность
Эпистолярный диалог между нашими героинями был в самом разгаре, когда они натолкнулись на неожиданное препятствие. Обе просвещенные дамы жили в реальном мире и были окружены реальными людьми, далеко не всегда склонными мыслить театральными категориями. Нежные излияния подруг могли быть превратно истолкованы в свете. А это в первую очередь больно ударило бы по Дашковой, как менее защищенной своим положением при дворе и более счастливой в браке. Екатерине Романовне было что терять. Поэтому также как цесаревна первой спохватилась в истории с политическими проектами, Дашкова первой реагирует на возможную потерю репутации.
Судя по запискам, неясные признаки недовольства семьи или окружения Екатерины Романовны проявились в середине 1761 г. Поэтому именно тогда Дашкова какой-то короткий период старается избегать настойчивых приглашений великой княгини посетить ее. "Что же касается до вашей репутации, она чище любого календаря святых, -- старалась успокоить подругу цесаревна, -- я с нетерпением ожидаю нашего свидания". Но дамы явно заигрались. "Я только что возвратилась из манежа и так устала от верховой езды, что трясется рука; едва в состоянии держать перо, -- сообщала Екатерина в другой записке. -Между пятью и шестью часами я намерена ехать в Катерингоф, где я переоденусь, потому что было бы неблагоразумно в мужском платье ехать по улицам. Я советую вам отправиться туда в своей карете, чтобы не ошибиться в торопливости своего кавалера и явиться в качестве моего любовника. Мы можем пробыть вместе по обыкновению долго, хотя не останемся ужинать"34.