Княжич нетерпеливо вскочил и, достав с полки одну из лежавших на ней рукописей, стал ее быстро перелистывать...

— Вот... — сказал он. — Слушай.

И стал читать медленно, затрудняясь над иными словами:

— «История от древних летописцев о граде Кривиче, еже старая городища, и обывателех того кривичех»... — Постой... — перебил он сам себя. — Это ниже — где об Аугусте. Вот... «Римского кесаря Аугуста[23], обладавшего всею вселенною, единоначальствовавшего на земле во время первого пришествия на землю Господа Бога, Спаса нашего Иисуса Христа. Сей кесарь Аугуст раздели вселенную братия своей и сродникам, ему же быша приемный брат, именем Прус, а сему Прусу тогда поручено бысть властодержательство в брезех Висле-реке град Мовберок и преславный Гданск, и иные многие города по реку, глаголемую Неман, впадшую, яже зовется и поныне Прусская земля. От сего же «Пруса» семени бысть вышереченный Рюрик и братия его[24]».

— Видишь? — торжествующе посмотрел княжич на мамку. — Так что Рюрик, от которого уже наш княжеский род... и сам был не худа рода...

— И-и! — сокрушенно вздохнула мамка, считая петли. — Великое дело — грамота. Великое!

— А ты, мама, каково роду? — обратился юный ученый к матери.

— Царского, сынок, — ласково отвечала великая княгиня. — Мои деды и прадеды володели Царем-градом, а ныне оным володеют проклятые агаряне[25]. Господь попустил сие за грехи наши.

При воспоминании об утраченной родине и потере могущественной державы, владевшей почти всем миром целые тысячелетия, у великой княгини на глазах показались слезы. Заметив это, юный княжич бросился матери на шею.

— Вот что, мамочка, — лепетал он. — Когда я Божиям соизволением вырасту большой... пущай батя собирает русскую землю... ему не до того... А как я вырасту и войду в силу, я прогоню проклятых агарян и отдам тебе опять Царь-град.

Мать с нежностью обнимала сына и плакала.

— Не плачь, мама золотая моя, не плачь! — горячо говорил мальчик. — Вон онамедни батя чёл книгу «Златый бисер»[26] и сказывал про меня, что я родился под планидой Марс и того ради буду храбр и войнолюбив... Так я точно под тою планидою родился, мама?

— Точно, Васенька, под планидою Марс, двадесятьпятаго того месяца, на самое Благовещение Пресвятой Богородицы.

— Хороший, таково хороший знак, ежели кто рождается в тот день, когда и птица гнезда не вьет, — решила старая мамка.

Княжич быстро выбежал из терема матери и скоро воротился с какой-то книгой в сафьянном переплете.

— Вот, мама, «Златый бисер»: «Понеже некия планиды или звезды суть студени естеством, а некия волглы естеством, то те самыя естества приемлет человек от звезд: который человек студенаго и сухаго естества есть, той молчати любит и не скоро верит тому, что слышит, дондеже испытно уразумеет. А который человек студенаго и волглаго естества, той, что ежели слышит, вскоре высказывает и много глаголет...» А я какого естества, мама? — вдруг спросил он.

— Ты, чаю, сынок, естества студеного и волглого, понеже, что ни услышишь, все выкладываешь и сам с собою болтаешь, а с игрушками у тебя таковы разговоры, что на-поди! — рассмеялась София Фоминишна.

— Правда, правда, матушка княгинюшка, — рассмеялась мамка. — Уж такой-то говоруха княжич! И во сне не молчит, все-то бормочет.

— Полно-ка тебе врать, мамка, — протестовал князек. — Вот ты так без перестани сама с собой бормочешь... А ты слушай дале: «А который человек горячаго и сухаго естества, той есть дерз руками и храбр и имат желание на многия жены и зело непостоянен в любви»...

— О-ох! — вздохнула мамка и тихонько, как бы про себя, прошептала: — Есть, есть таки кобели... А сказано: черного кобеля не вымоешь добела.

Софья Фоминишна, ввиду щекотливых вопросов, затронутых «Златым бисером», свела разговор на другую почву:

— А ты, Васенька, катался ноне на Арапчике, что подарил тебе Махмет-Амин-хан?

— Катался, мама, до самово Успенского собору доезжал, и там меня видел немчин Аристотель: молодец, говорит, княжич, — весело отвечал мальчик.

Но его на этот раз больше занимал «Златый бисер», и он снова начал читать:

— «Сего ради писание поведает: еже планида Марс или рещи Арис горячаго и сухого естества, то которая жена родится под тою планидою, и тая жена бывает дерзка языком и имать желание на многие мужи...»

Вдруг какая-то счастливая мысль осенила маленького чтеца...

— Ты сказывала, мама, что я родился в месяце марте, на Благовещение?.. Так? — спросил он.

— Так, дитятко.

— Под планидою Марс?

— Так, так.

— Того ради я дерз языком и имам желание на многие жены?

— Ох, чтой-то ты такое непутевое мелешь! — накинулась на своего вскормленника старая мамка.

А Софья Фоминишна только рукой махнула и взяла у мальчика «Златый бисер», опасаясь дальнейшего чтения.

В это время на пороге показалась постельница княгини...

— Ты чего, Варварушка?

— Тальянский немчин «арихтыхтан» пришел, — отвечала постельница. — Да с ним тот старичок, что Успенский собор каменьем да лесом снабживал... Лазарь Копытов. Пустить их укажешь, матушка?

— Ах, и Елизар... Пусти, пусти!

В терем вошли Фиоравенти и Копытов, по обычаю истово, земно кланяясь. Последний, однако, сначала перекрестился на иконы...

— Мир дому сему и обитающим в нем, — сказал он.

— Buona sera[27], княгиня, — приветствовал и Фиоравенти.

— Здравствуйте, гости дорогие, — ласково сказала Софья Фоминишна. — Кого я вижу! Сколько лет, сколько зим!..

— Ровно десять годков, матушка княгинюшка, — отвечал старик и, увидев юного княжича, издали перекрестил его. — Да почиет благословение Господа и Спаса нашего над главою отрока сего.

— Да, Елизар, ты же моего сыночка не знаешь, — сказала княгиня. — Бог послал мне его на радость и утеху в тот самый год, как ты удалился от мира. Садитесь, гости дорогие.

Те сели на лавку, покрытую ковром.

— Где же ты пребывал с той поры, как Москву покинул? — спросила старика княгиня. — Може, у святых местов побывал?

— Нету, матушка Софья Фоминишна, не привел Господь, да и года мои древние. Я, аки пес смердящий, в конурочке укрывался от грехов моих, в скитке убогом грехи свои вымаливал. Много, матушка, на веку прожито, много грехов содеяно, а особливо в те поры, как я гостем гостевал во всей земле, сколько, може, народу изобидел корысти ради, сколь много, може, душ хрестьянских на меня у престола Господня плакались, и коликое множество, чаю сирот и вдовиц убогих, неведаючи, разорил... Через слезы людския, чаю злато ручьями лилось в сундуки мои да в меха кожаны...

В то время, когда старик говорил с княгиней, Аристотель Фиоравенти подсел к маленькому княжичу, который показывал ему свои игрушки и книги.

— По этой книжке я цифири учусь... единожды один — один, единожды два — два.

— А кто тебя цифири учит?

— Протопоп Силантий... он же по «крюкам» пению учит[28], четью-петью церковному.

— А мама не учит тебя по-тальянски?

— Малость учит так, без уроков, без книжки, а словесами токмо, дабы я всех любил чистым сердцем... А кто сей старик, что с мамой говорит?

— Он был первостатейным гостем, зело богат был и много помог своими богатствами построению Успенскаго собора.

— Какая у нево длинная борода!.. А знаешь, отчево борода растет и... ногти? — вдруг спросил княжич.

— Не знаю.

— А вот отчего... Я тебе прочту из «Златаго бисера»... — И, пользуясь тем, что мать занята была разговором со стариком, он снова отыскал любимую книгу... — Вот, смотри, — развернул он «Златый бисер» на 60-й главе... — «Ученик: Откуда растут власы?