Учитель: От брадавки, яже от стомаха идет, того ради, которой человек студеного прирождения, у того власы растут вельми долги...» А что есть... студеное прирождение ? — спросил юный физиолог, поставленный в тупик непонятными словами.

— Не ведаю. Може, кто не горяч кровию.

— Значит, сей старик не горяч кровию. А я горяч?

— И сего не ведаю.

— А вот и ногти... «Ученик: Откуда растут ногти? Учитель: От брадавки, яже идет от сердца, того ради старейшины людьски носят на перстех златые перстни, понеже мудрости наследие от сердца есть...» А вот дале сия книга говорит, отчего оный старик сед...

— О, per Вассо![29] — невольно улыбнулся Фиоравенти, развлекаемый болтовней ребенка. — Сия книга, вижу, вельми премудра.

— Да, вот... «Яко младенцы родими, — снова читал юный ученый, — беловласы или русы и черны и чермнии, тако и в совершенном возрасте, и донележе пребывают в силе и в крепости, тогда имеют кровь горячую и власы неизменны, яже на вся дни юностные донележе имать крепость. Егда же начнет человек старетися и крепость и сила его малитися, и теплота утробная уступати, тогда со студени начнет седети. Егда же стар имать быти, тогда едва и теплыми кожанами ризами согретися имать»...

— Уж таки-то чудеса! — набожно вздыхала мамка, не спуская умиленных глаз со своего вскормленника. — И как Господь умудрил дитя малое, ума не приложу! Все-то он знает.

— «Писание глаголет, — читал далее княжич, — человек блюдом от Бога, и кийждо, имать ангела своего хранителя, пасуще и хранище его, и егда приидет человек к концу, тогда святии ангели поимут душу его и не оставят, дондеже поставлена будет в вечной радости повелением Божим. Аще ли который человек умрет во гресех, тое душу поимут злии бесове и сведут в преисподний ад, и тамо будет во веки веков».

— О, Господи! Спаси и помилуй, — шептала матушка.

— А был один человек, который сходил в ад и возвратился из аду здоров и невредим, — сказал Фиоравенти.

— Кто сей человек? — с любопытством спросил княжич.

— Наш поэт, стихотворец Данте.

— Ах, Данте... Мама таково любит его!.. Так он был в аду и возвратился оттуду?

— Как же! Или княгиня тебе не рассказывала про него?

— Говаривала не однова, а что он был в аду, про то не сказывала.

Между тем Софья Фоминишна так была заинтересована разговором со старцем Елизаром, что и забыла спросить о цели его появления в Москве после десяти лет отсутствия.

— Пришел я к тебе, матушка княгиня, с горьким челобитьем, — сказал старик, вставая с лавки, — буди заступницей пред государем великим князем, твоим супругом, за родной град мой Хлынов. Обнесли ево изветом злым, сказывают, бытто наш Хлынов не по правде добил челом великому князю, и то — злое поклепство! Хлынов, отчина ево, великаго князя, служит своему государю без грубства и без порухи. Государыня княгиня! Смилуйся, пожалуй!

— Ах, Господи! — сокрушенно покачала головой княгиня Софья. — Рада бы я помочь твоему горю, всей душой рада бы, да только ты, Елизарушка, не вовремя просишь, опоздал.

— Как опоздал, матушка?.. На милость Господа и великаго князя сроки не положены. И из аду Господь вызволяет душу покаянную. И государь великий князь в своем праве миловать виноватаго, покель голова его не скатилась с плахи.

— В том-то и горюшко мое, старче Божий, что теперь уж и сам государь помиловать не волен, не ево теперь на то воля, — со слезами на глазах говорила растроганная княгиня.

— Почто не волен, почто!

— Ах, тебе неведомо... Слушай же: уж и гонцы давно воротились из Твери, из Вологды, с Устюга, с Двины, с Вожи, из Каргополя, с Белоозера, с Выми и Сысоли.

— Каки таки гонцы?.. Почто?

— Да спослались они во все те места, чтоб тамони рати неукоснительно шли на Хлынов, и те рати с воеводами московскими, с князем Данилою Щенятевым да с боярином Григорием Морозовым, чаю, уж под Хлыновым ноне либо по пути близко.

Ужас и отчаяние выразились на лице старика. Он весь задрожал и, вероятно, упал бы, если бы его не поддержал подоспевший вовремя Аристотель Фиоравенти.

— Боже мой, Боже мой! Вскую оставил Еси нас[30]...

Действительно, рати всех поименованных в предыдущей главе областей быстро двигались к Хлынову.

Пощады Хлынову ждать было теперь невозможно. Все эти тверичи, вологжане, устюжане, двиняне, каргопольцы, белозерцы, сысольцы, все — давно питали злобу против Хлынова за его многолетние ушкуйнические набеги на эти области и разорения.

Утром 16 августа с колокольни Воздвиженья раздался страшный «сполох», такой страшный, какого еще никогда не слыхали хлыновцы. Думали, что весь город разом объят пламенем.

В ужасе все высыпали на городские стены... Глазам представилось страшное зрелище!.. «Аки борове, — говорит летописец, точно живые бори, точно темные леса двигались к городу несметные рати».

— Родимые! Отцы и братия! Конец Хлынову-городу! — кричал с колокольни звонарь, который первым увидел страшное зрелище и забил «сполох».

И воеводы стояли на стене, бледные, растерянные...

Среди них показалась с растрепанными седыми волосами страшная старуха и махала в воздухе привязанным к длинному шесту мертвым вороном...

— На них каркай мертвым карканьем, на них, на их головы, — хрипло, задыхаясь, кричала она.

Потом, распуская по ветру седые космы, вопила:

— Сколько волос на мне ноне и сколько смолоду было их, столько я, простоволосая, смертей напущаю на них! Все жабы, и нетопыри, и совы, все гады ползучие, все звери прыскучие, все утопленники, все удавленники, все опойцы, все мертвецы, што зарыты в сыру землю без креста и савану, без попа и ладану, все на них идите, трясавицы и люту смерть несите!

Это беснованье ужасом поразило хлыновцев.

— Звони на вече! — кричал Оникиев. — На вече, православные!

Все повалило к земской избе. Впереди шагал Микита-кузнец, держа на вилах сухой костяк кобыльей головы...

— Кобылья голова! Ночесь тута была, ночью, что придет, в стан московской скачи, смерть проклятым мечи! — орал он свои бессмысленные заклинания.

На вече воевода Оникиев, встав на возвышение и поклонившись, сказал:

— Отцы и братие, почестные вечники! Сдавать ли город без бою да бить ли челом князю-супостату али биться мертвым боем?

Медлить было некогда, время не ждало, и вопросы бросались в толпу короткие, как бросается камень в воду.

— Биться мертвым боем до исхода души! — кричали одни.

— «Посулами» и «поминками» дьяволов уломать! — говорили другие.

— Биться!.. Не пущать на вороп идолов!

— Воду кипятить! Смолу топить!

— Плетни шестами разметывать!

— Бересту водой поливать!

Пока шло вече, все женское население Хлынова молилось по церквам. Женщинам справедливо казалось, что настал для их родного города «страшный суд». Раз Хлынову посчастливилось избежать этого «суда». Но тогда было далеко не то, что теперь надвигалось. Тогда войско московское сравнительно было ничтожно. Теперь, как видно было со стен, шли на Хлынов, говоря языком того времени, «тьми темь».

Горячо молились женщины. Никогда еще молитва их не была так пламенна. Но и молиться долго не приходилось. Всех ждала спешная работа — воду кипятить и смолу топить, чтоб кипятком и горячею смолою обливать нападающих, когда полезут на стену. На стену, для защиты же от нападающих, втаскивались тяжелые бревна, сносились камни.

К полудню соединенные рати всех девяти враждебных Хлынову областей обложили город, точно так, как соединенные силы греков обложили когда-то Трою. И в самом деле судьба Хлынова напоминает судьбу горькой Трои. Там все области греческие со своими царями и героями нагрянули на маленькую Трою. Здесь — девять областей или земель со своими воеводами да старшими московскими вождями, князем Щенятевым и боярином Морозовым, охватили маленький Хлынов мертвым кольцом. Там Кассандра пророчески оплакивала неминучую гибель родного города. Здесь — своя Кассандра... Она тоже оплакивает неминучую гибель родного гнезда. Там жрец Лаокоон, предостерегавший троянцев не верить «данаям, дающим дары», был удавлен гигантскими змеями. Здесь — благочестивый скитник Елизарушка, этот хлыновский Лаокоон, твердивший на вечах Хлынова, что «Москва слезам не верит», — где он? Может быть, и он уже удавлен в Москве, но не змеями, а виселицей?