Когда Шику обижается на Вашку, Вашку становится медлительным и печальным. Он сидит в углу за кассой, как большая тряпочная кукла, на вопросы отвечает с опозданием и невпопад. Когда Шику обижается на Вашку, с Вашку лучше не разговаривать — все равно бесполезно.

Когда Шику обижается на Шику, он никогда не дотягивает до перерыва. Шику оставляет вместо себя Родригу или Родолфу, а сам убегает. Дома Шику повязывает передник, и начинает варить, жарить и печь любимые вашкины блюда. Когда Шику обижается на Шику, на обед бывает калду верде, фрикассе из кролика и профитроли с горячим шоколадом.

Когда Вашку обижается на Вашку, он сидит в магазине всего пару часов. Вашку оставляет вместо себя Инеш или Ану Лизу, а сам плетется домой. Дома Вашку вытаскивает из ящика стола пасту для чистки серебра и начинает начищать драгоценные шикины кубки. Когда Вашку обижается на Вашку, к обеду все кубки начинают сиять собственным светом.

Когда Шику приносит Вашку дымящиеся тарелки, Вашку протирает запотевшие очки и прерывисто вздыхает. Когда Вашку выстраивает перед Шику сияющие кубки, Шику всплескивает руками и вопит: "Ну, старик, ты дал!" Вашку и Шику часто обижаются друг на друга.

Потому что — а как бы иначе они могли часто мириться?

…В конце рабочего дня хранитель прошлогоднего снега запирал на ключ свой холодный склад и коротал вечер в компании точильщика хвои, который держал множество сторожевых псов. Вечерами он спускал дюжину из них с цепи на Луну, отчего та, моргая, слезилась прямо в синее, как небо, ведро с зелёной надписью: «СЛЁЗЫ». Луна всё-таки — не слепой камень, а живой глаз, и стая собак ей будто влетевший мусор.

Жена точильщика выпаривала на плите эту лунную жидкость, пока муж вечерял с хранителем за разговором. Полученный таким образом порошок служил им великолепным снотворным. И так они засыпали за разговором, сидя друг перед другом за круглым столом, и видели яркие мультипликационные сны.

Виделось им, будто они заговорщики, составляют заговор, который вроде как паззл из тысяч кусочков — картина «Чёрный квадрат», а на деле — открытое окно из которого все по очереди выпрыгивают и через некоторое время возвращаются обратно, и звонят в дверь, а открыть некому, и поэтому идут они плечом к плечу по тёмным улицам, то удлиняя, то укорачивая под редкими фонарями свою тройную тень, в которой уже не распутаешь, кто есть кто, и в этом-то и состоит их главный заговор — слиться со всеми тенями мира, чтобы и там всё, как следует спутать, чтобы уже больше никогда к этой теме в своём разговоре не возвращаться.

Просидев за круглым столом друг против друга до самого рассвета, они, великолепно выспавшись, принимались за утренний чай. После точильщик возился во дворе со своими собаками, натаскивая их на школьный глобус, а потом брался обтачивать хвойные иглы. Жена его мыла ведро и котёл. К тому времени хранитель прошлогоднего снега уже уходил обратно на свой холодный склад. Да-да, он всегда уходил от них практически сразу же после завтрака, многозначительно подняв брови со словами: «Чтобы не вызывать ни у кого лишних подозрений…»

— У тебя большие оттопыренные уши, — сообщил Гуу, рассматривая меня в калейдоскоп.

— С какой это стати? — вяло возмутилась я, отвлекаясь от журнала.

Гуу встряхнул калейдоскоп. Калейдоскоп подавленно звякнул стеклами.

— Ага, — сказал Гуу, — я перепутал. Просто ты полосатая.

— Полосатая?

— Полосатая. Вся. Особенно пятки.

— И пятки не полосатые, и я не полосатая, — с превосходным спокойствием парировала я, болтая ногами. — Сам ты полосатый.

Гуу подумал.

— Тогда у тебя длинный розовый хвост.

— Хвост?

— Длинный и розовый.

— Нет! — завопила я.

— Да! — радостно заявил Гуу, повернув калейдоскоп на девяносто градусов. — Шевелится, — сообщил он, присмотревшись.

— У меня нет длинного розового хвоста!

— Есть!

— Нету!

Наступило молчание.

— У меня нет длинного розового хвоста, — сказала я как можно спокойнее. — У меня, так уж и быть, есть нормальный красивый серый пушистый хвост с кисточкой.

— Ладно, — покладисто согласился Гуу. — У тебя длинный серый пушистый хвост с кисточкой. Это даже лучше.

— Почему это лучше? — подозрительно спросила я.

Гуу удивленно поморгал.

— Хвост, — раздельно объяснил он. — Пушистый. Дергать. Весело.

— Не смей! — завизжала я и начала отмахиваться.

Что-то хрустнуло. Калейдоскоп, весело позванивая осколками, укатился под стол.

— Стеклышки! — возопил Гуу и полез следом.

— Так тебе и надо, — мстительно сказала я.

Гуу выбрался из-под стола с пригоршней драгоценностей и картонной трубой и посмотрел на меня.

— Ух ты, — удивленно сказал он, — а его все еще видно.

На невольничьем рынке придумали новое развлечение: теперь рабы, в ожидании торгов, могли подойти к специальному автомату, пошептать в него что-то и получить на руки квитанцию: "Я стою столько-то".

Тут же началось страшное волнение! Каждый хотел быть самым дорогим рабом. Хозяева и надсмотрщики, от греха подальше, попрятались по пивным и кофейням дня на три, чтобы не мешать самооценке невольников

— Нет ничего плохого в том, что ребята будут знать себе цену! — говорил самый прогрессивный рабовладелец. — Да и нам не надо будет подолгу прицениваться и зубы мудрости им пересчитывать. Уплатил нужную сумму — забрал раба.

Рабы, стоившие, в соответствии с квитанцией, запредельно дорого, издевались над остальными, называли их неудачниками и всячески насмешничали. Те же, которые стоили мало, плакали и организовывались в профсоюз. Только один раб наплевал на общую моду и бродил среди прочих, неоцененный. Над ним почему-то никто не смеялся, но и в профсоюз его не взяли.

Наконец, все успокоилось, рабы вернулись к телегам, на которых их привезли на рынок, и распорядитель объявил о начале торгов.

— Ну, ребятки, покажите ваши документики, — сказал своим самый прогрессивный рабовладелец.

И все — кто с гордостью, кто со стыдом, а кто с тупой покорностью — ознакомили хозяина с квитанциями на оплату себя. Один только раб, тот самый, который поленился шептать в машину, топтался поодаль.

— А ты что? Сколько ты стоишь, раб мой любезный? — спросил его хозяин.

— А нисколько, — буркнул раб.

— Что-то ты и вправду дефективный какой-то, — брезгливо согласился хозяин, — Ступай-ка прочь, не позорь меня. Вот тебе вольная.

Освобожденный раб засунул вольную за голенище сапога, как попало, и побрел прочь. Он-то прежде ничего иного не видал и очень удивился, что мир не ограничивается невольничьим рынком.

Через пару дней торги были окончены. Бывший раб сидел на обочине дороги и перекусывал, когда мимо него в кандалах прогнали группу самых дорогих рабов. Их силу и выносливость оценили по достоинству и всех скопом отправили в каменоломни.