Впервые я увидел розоголового, когда вышел пописать.

Я выбрался из палатки и подошел к береговой линии, чтобы облегчиться, и тут заметил что-то краем глаза. Из-за цветка я сперва подумал, что это Сьюзан Майерс. У нее было огромное плотное “афро”, похоже на львиную гриву, и темный силуэт напомнил мне о ней. Но когда я застегнул ширинку и обернулся – это было не “афро”. Это был цветок на шее Джейкобса. Я узнал его по одежде и остаткам лица, свисавшим с одного из лепестков, как поношенная шляпа на крючке.

В центре кроваво-красного цветка что-то пульсировало, а вокруг извивались маленькие червеобразные отростки. Прямо под мозгом был тоненький хоботок. Он указывал точно на меня, как вставший член. На его кончике в дырочке, похожей на дуло, виднелись огромные шипы.

Из хоботка донеслось что-то, похожее на стон, и я отступил. Тело Джейкобса слегка задрожало, будто его бил озноб, и тут сквозь его одежду и плоть, от шеи до ног прорвалась масса колючих шевелящихся стеблей полтора метра длиной.

Почти незаметным движением они качнулись, рассекли мою одежду, порезали кожу и, обвив ноги, опрокинули на землю. Меня будто ударили плеткой-семихвосткой.

Ошарашенный, я встал на четвереньки и пополз прочь. Лозы хлестали меня по спине и заду, оставляя глубокие порезы.

Каждый раз, когда я пытался подняться, они опять меня опрокидывали. Шипы не только резали, но и обжигали, как раскаленные ножи. Наконец я увернулся от сети стеблей и рванулся вперед.

Еще ничего не понимая, я несся к палатке. Тело болело, будто я лежал на постели с гвоздями и бритвами. Предплечье, которым я защищался от ударов, жутко ныло. Я глянул на него на бегу. Оно все было в крови. Его обвила лоза в метр длиной, как змея. Один из шипов глубоко пропорол руку, и лоза заползала в рану.

Завопив, я уставился на руку, будто впервые ее увидел. Кожа в месте, где заползло растение, вспухла, как любимая вена у наркомана. От боли даже затошнило. Я схватился за конец лозы и рванул. Шипы зацепились, как рыболовные крючки.

Я упал на колени от вспышки боли, но лозу все же вырвал. Она извивалась в руке, а в ладонь мне снова вонзился шип. Я швырнул лозу в темноту. Потом поднялся и бросился к палатке.

Очевидно, розы начали свои черное дело раньше, чем я встретил Джейкобса, потому что, когда я ворвался с криками в лагерь, увидел Сьюзан, Ральфа, Кейси и еще пару человек, и их головы уже цвели, черепа разлетались с треском, как у манекенов.

Джейн Гэллоуэй наткнулась на проросший труп, мертвое тело схватило ее за плечи, и из трупа вырвались лозы, оплетя ее паутиной, разрывая, проскальзывая внутрь. Хоботок ткнулся ей в рот и заполз в глотку, откинув голову. Крик превратился в бульканье.

Я хотел помочь, но стоило мне подойти, как лозы рванулись ко мне, пришлось отскочить. Я поискал, чем бы можно было ударить чертову хрень, но рядом ничего не было. А когда я опять посмотрел на Джейн, лозы уже вырвали ей глаза и язык, изо рта на грудь лавой хлестал поток крови, а все тело было опутано колючими стеблями.

Я бросился прочь. Я ничем не мог помочь Джейн. Вокруг были другие, попавшиеся в руки и лозы трупам, но в голове была только Мэри. Наша палатка была на противоположной стороне лагеря, и я бежал туда что было мочи.

Когда я добежал, она только выползала из палатки. Разбудили крики. Увидев меня, она замерла. Стоило мне подойти, как слева у палатки показались два оплетенных лозами трупа. Схватив за руку, я потащил ее прочь. Добравшись до одного из автомобилей, затолкнул Мэри внутрь.

Я закрыл двери как раз тогда, когда Сьюзан, Джейн и остальные появились перед машиной, встали перед вытянутым капотом, усики у их мозгов трепетали, как флаги на ветру. Руки скользили, оставляя след, по лобовому стеклу. Лозы били, царапали и трескали его, как тонкие велосипедные цепи.

Я завел машину, нажал на газ и розоголовые разлетелись в стороны. Джейкобс перелетел через капот и размазался в кашу из плоти, сукровицы и лепестков.

Я никогда раньше не водил эти машины, так что маневрирование мне не удавалось. Но и неважно. В конце концов, о безопасности пешеходов волноваться не приходилось.

Где-то через час я оглянулся на Мэри. Она смотрела на меня так, будто глаза ее были дулами двустволки. В них горело: «И это тоже твоих рук дело», и в чем-то она была права. Я ехал дальше.

К рассвету мы добрались до маяка. Не знаю, как он уцелел. Очередная причуда нового мира. Даже стекла в окнах не побились. Он был похож на огромный каменный палец, вытянувшийся перед нами в неприличном жесте.

Бензобак машины почти опустел, и я решил, что это место не хуже других. Хоть какое-то укрытие, хоть что-то, где можно было защищаться. Ехать дальше, пока не сожжем весь бензин, смысла не было. Заправок точно не будет, как может не быть и новых укрытий.

Мы с Мэри (молча, как всегда) разгрузили припасы и отнесли в маяк. У нас было достаточно еды, воды, химикатов для туалета, всякой всячины и шмоток, чтобы продержаться с год. Было там и оружие. Револьвер Кольт .45, два дробовика .12 калибра и пистолет .38, и столько патронов, что хватит на маленькую войну.

Разгрузившись, я нашел в подвале старую мебель, и, с помощью инструментов из машины, забаррикадировал двери. Закончив, я вспомнил фразу из одного рассказа-ужастика, фразу, которая меня всегда пугала. Что-то вроде: «Теперь мы заперты на всю ночь» (М. Р. Джеймс, Школьная история)

Дни. Ночи. Одно и тоже. Заперты друг с другом, нашими воспоминания и красивой татуировкой.

Через пару дней я засек розы. Как будто они нас унюхали. Может, так и есть. На большом расстоянии, через бинокль, они мне напомнили бабушек в шляпах с цветами.

Целый день они шли к маяку, а дойдя, тут же его окружили, и стоило мне выйти на балкон – они подняли головы и застонали.

Вот так, мистер Дневник, мы и oказались здесь.

Я думал, что написал все, что мог, мистер Дневник. Рассказал о себе все, что хотел, но вот я вернулся. Хорошего разрушителя мира так просто не удержишь.

Прошлой ночью я видел дочь, а она уже давно умерла. Но я ее видел, это правда, голую, с улыбкой на лице, она хотела на мне покататься.

Вот что случилось.

Прошлой ночью было холодно. Наверное, наступила зима. Я скатился с койки на прохладный пол. Наверное, это меня и разбудило. Холод. А может, инстинкт самосохранения.

Тем вечером татуировка была близка к идеалу. Лицо стало таким четким, будто отделилось от спины. Наконец оно стало различимей, чем грибовидное облако. Иглы вонзались особенно глубоко и больно, но я уже привык и почти не чувствовал боль. Посмотревшись в зеркало и оценив красоту работы, я лег спать счастливый, по крайней мере, насколько это возможно.

Ночью глаза раскрылись. Швы разошлись, но я этого не понял, пока не попытался подняться с холодного каменного пола, а моя спина к нему прилипла там, где присохла кровь.

Я дернулся и встал. Было темно, но луна светила ярко, и я подошел посмотреться в зеркало. Света хватило, чтобы ясно разглядеть отражение Рэй, цвет ее лица, цвет облака. Швы разошлись и раны широко раскрылись, и в ранах были глаза. О боже, голубые глаза Рэй. Она улыбалась мне, я видел ее белые зубы.

Да, слышу, слышу, мистер Дневник. Слышу, что ты говоришь. Я тоже так подумал. Тоже сперва решил, что крыша моя уехала далеко и надолго. Но теперь уже все понимаю. Знаешь, я зажег свечу и держал ее над плечом, и со свечой и лунным светом все отчетливо видел. Это была именно Рэй, а не просто татуировка.

Я посмотрел на жену на койке, как обычно, лежащую ко мне спиной. Она не шевелилась.

Обернулся к отражению. Я едва мог разглядеть свои очертания, только лицо Рэй, улыбающееся из облака.

- Рэй, - прошептал я. – Это ты?

- Да ладно, пап, - сказал рот в зеркале. – Глупый вопрос. Конечно, это я.

- Но… ты… ты…

- Мертва?

- Да… тебе… тебе было больно?

Она так расхохоталась, что зеркало задрожало. У меня волосы встали дыбом. Я был уверен, что Мэри проснется, но она крепко спала.

- Все произошло мгновенно, папочка, но даже так это была самая ужасная боль в мире. Дай я тебе покажу.

Свеча потухла и выпала из рук. Мне она все равно была не нужна. Зеркало засияло, улыбка Рэй растянулась от уха до уха – буквально – и плоть на костях натянулась, как гофрированная бумага перед вентилятором, а потом этот вентилятор сдул волосы с ее головы, кожу с черепа и расплавил эти прекрасные голубые глаза и маленькие белые зубки в гнилую слизь цвета птичьего дерьма. Остался лишь череп, но и он раскололся пополам и унесся в темный мир зеркала, и больше не было отражения, только ускользающие осколки жизни, когда-то существовавшей, а ныне обратившейся в вихри космической пыли.

Я закрыл глаза и отвернулся.

- Папа?

Открыв их, оглянулся через плечо. В зеркале снова была Рэй, она снова улыбалась.

- Любимая, - сказал я. – Мне так жаль.

- Нам тоже, - ответила она, и за ней в зеркале появились другие лица.

Вокруг ее головы закружились, как планеты вокруг солнца, подростки, дети, мужчины и женщины, младенцы, эмбрионы. Я вновь закрыл глаза, но не мог не смотреть. И когда открыл их, бесчисленные мертвецы и те, кто так и не родился на свет, исчезли. Осталась одна Рэй.

- Подойди ближе к зеркалу, пап.

Я сделал шаг назад. Пятился, пока горячие раны, из которых глядели глаза Рэй, не коснулись прохладного стекла, и они становились все жарче и жарче, и Рэй крикнула: «Хочу оседлать папку!», и я почувствовал вес на спине, но не вес шестилетнего ребенка или подростка, а огромный вес, будто весь мир лег мне на плечи.

Оторвавшись от зеркала, я бросился скакать по комнате, как когда-то в парке. Я скакал круг за кругом и посматривал в зеркало. На мне висела Рэй, голая и гибкая, ее рыжие волосы развевались, когда я кружился. А когда я опять бросил взгляд в зеркало, увидел ее шестилетнюю. Еще круг – и там был скелет с рыжими волосами, размахивающий рукой и кричащий: «Вперед, ковбой!»