— А я ведь, знаешь, — заговорил Лешка и на миг запнулся. — Я… из Москвы только что прискакал. И вдруг вспомнил: у тебя нынче занятия! И… и решил подождать.

Варя взяла у него перчатку и, размахивая портфелем, сказала как можно естественнее, гася в глазах лукавую улыбку:

— Спасибо, Алеша. Ну и память у тебя!

Они обогнули будку стрелочника и по скользкой глинистой дороге, когда-то вымощенной булыжником, стали спускаться к смутно белеющим крестам и надгробиям старого, заброшенного кладбища. По обеим сторонам дороги тянулись сосны, роняя на землю увесистые капли, — под вечер весело прошумел дождичек, первый после приезда Лешки в Бруски.

Неожиданно Варя поскользнулась и схватила Лешку за плечо.

— Чуть не растянулась! — притворно испуганно сказала она и, покосившись на Лешку, добавила: — Взял бы хоть под руку. А то расшибусь, отвечать будешь.

Робея, Лешка просунул под Варин локоть свою руку и слегка прижал его к себе.

Лицо Вари теперь было так близко, что Лешка ощутил своими чуткими ноздрями теплоту ее нежной щеки, слабый аромат сена, исходивший от волос, и волнующий, пьянящий запах необыкновенной девичьей чистоты.

Лешка споткнулся, потом шагнул невпопад и опять споткнулся…

Варя спросила:

— Ты разве в своем Хвалынске не провожал девчонок?

— Нет, — упавшим голосом ответил Лешка, готовый провалиться сквозь землю; он проклинал в душе и свою неловкость и некстати выпавший дождь. Лицо его пылало, а длинные мохнатые ресницы трепетали забавно и трогательно.

— Не огорчайся, так и быть научу, — утешила Варя. — Я добрая.

Варя шутила и смеялась. Она не заметила, как они прошли пугавшее ее кладбище. Лешка тоже развеселился и уже не ругал дождичек; наоборот, теперь он был несказанно рад ему. Ведь если бы не дождь, Варя бы не поскользнулась и не попросила его, Лешку, взять ее под руку.

На ходьбу от станции до Лесного проезда у Лешки всегда уходило минут пятнадцать, не больше. Но нынче они с Варей шли до своего проезда целый час!

Прямая центральная улица, пересекая весь городок из конца в конец, выходила к Лесному проезду, но Варя с Лешкой прошли по ней лишь один квартал. На углу у аптеки они свернули направо, в сторону клуба.

У клуба они остановились. Клуб в Брусках был новый, с колоннами, тянувшимися по всему фасаду здания, почему-то уже покосившегося на один бок.

По мнению Вари, колонны придавали зданию сходство с чудом античного зодчества — афинским Парфеноном, а по мнению Лешки, на эти колонны зря ухлопали большие денежки.

Варя сказала, что Лешка ничего не понимает в высоком искусстве, а Лешка сказал, пусть он не понимает ничего в искусстве, но зато наверняка знает, что из кирпича, потраченного на толстые уродливые колонны, можно было бы построить еще один клуб или жилой дом, и какая бы от этого была польза! Лешка хотел сказать еще что-то, но вовремя спохватился, заметив, как Варя нахмурила брови, и замолчал.

Варя тоже молчала, глубокомысленно изучая старые афиши на доске объявлений, не обращая внимания на Лешку.

Тогда Лешка, ни разу в жизни не крививший душой, сказал — помимо воли — смущенно и униженно:

— Наверно, я перехватил лишнего… Смотрю сейчас и думаю: может, без этих колонн и на самом деле… не было бы красоты.

— Вот видишь, никогда не надо наобум говорить, — назидательно заметила Варя, — Этот клуб строили по проекту Мишкиного отца. А он — известный архитектор. — И без всякого перехода спросила: — Ты когда последний раз был в кино?

— Не помню, — буркнул Лешка. Лицо его стало упрямым и злым. Теперь уж он хмурил брови: он все никак не мог простить себе позорную сделку с совестью. А тут еще угораздило Варю заговорить про Мишкиного отца! Лешку так и подмывало уязвить чем-нибудь Варю. Не рассказать ли про встречу с пьяным Михаилом? Но он сдержался и только проговорил с плохо скрытым раздражением:

— А ты этого… своего Мишку давно знаешь?

— Почему моего? — спокойно переспросила Варя. — Мы им молоко носим… У Мишкиного отца с сердцем что-то… вот они и переехали сюда с весны. Когда сестре некогда, я разношу молоко. — Помолчав, Варя с горечью в голосе добавила: — Если бы мать не баловала Мишку… ну, разве бы он бил баклуши?

Лешка стоял насупленный, мрачный.

— Послушай… Алеша, послушай, как он поет, — вдруг кротко сказала Варя, дотрагиваясь до Лешкиной руки — шероховатой, мозолистой. Короткий рукав пальто доходил Лешке только до запястья, еще по-детски тонкого, и от этого рука казалась непомерно большой и такой надежной и доброй.

В клубе шел последний сеанс итальянской кинокартины «Вернись в Сорренто». Стены здания с античными колоннами оказались до того тонкими, что когда запел бывший коммивояжер, с завидной легкостью ставший знаменитым певцом, его сильный бархатный голос был слышен не только на улице, но, вероятно, и в домиках напротив.

Варя с Лешкой молча брели, взявшись за руки, по каким-то полутемным узким улочкам, запорошенным опавшими листьями, чуть волглыми от дождя. Ноги тонули в пружинившей листве, шуршащей, как стружки на лесопилке. Только стружки пахли смолой, а листья — будоражащим кровь вином.

Лешке вдруг захотелось пригласить Варю в кино. Надо непременно пригласить ее в кино, в тот день, когда он положит в карман первую свою получку. Но он все никак не мог осмелиться заговорить об этом. Сейчас же у Лешки все карманы были пусты: выверни их, и копейки не сыщешь! Перед отъездом из Хвалынска он продал на толкучке старенькую «лейку» — давнишний подарок отца. Денег этих еле хватило на билет до Москвы. А жить пока приходилось на заработок дяди Славы.

Лешка вздохнул — вздохнул так, чтобы не слышала Варя. Но Варя, видимо, заметила, что Лешка задумался, и спросила, заглядывая ему в лицо:

— Алеша, ты чего нос повесил до земли?

— Я? Нет. Я думал… — У Алешки чуть не сорвалось с языка: «А не сходить ли нам с тобой на днях в кино?» Вслух он сказал другое: — Иду и думаю: почему так хорошо и грустно осенью?

Варя еще раз заглянула Лешке в лицо, чуточку помедлила и сказала:

— А мне больше весна по душе. А грустить… я ни капельки не люблю! Успеем еще, когда старыми будем, наплачемся и нагрустимся.

И она рассмеялась:

— Да, совсем забыла: поздравь, я нынче четверку по алгебре получила. Так боялась, так боялась… И до чего же мне туго дается эта алгебра!

— Поздравляю, — сказал Лешка, досадуя на свою несмелость: они уже подходили к Вариному дому, а он все еще не пригласил ее в кино. — Хочешь, я тебя поднатаскаю? Для меня решать разные алгебраические мудрености все равно что семечки щелкать.

— Хвастаешь? — усомнилась Варя.

— Нет, правда. Приходи к нам… ну, хоть завтра, и посидим вечерок.

— Посидишь тут, как же! — фыркнула Варя и со злостью ударила стареньким портфелем по узким дощечкам палисадника, огораживающего фасад дома с темными окнами, затянутыми белыми занавесками. Лишь в одном, крайнем окне невесело мерцал огонек. — Этот Змей Горыныч даст посидеть вечерок, жди! У него всегда наготове дело!

— Какой Змей Горыныч? — удивился Лешка, глядя на холодно и тупо белевшие окна, за которыми, казалось, не теплилась никакая живая жизнь.

Но Варя не ответила. Она раскрыла вдруг портфель, вытащила из него книжку без переплета и сунула ее Лешке.

— Прочитай, интересная!

И убежала, не дав Лешке опомниться. Когда за Варей захлопнулась калитка, Лешка бросился к фонарю, стоявшему через дорогу, и, сгорая от любопытства, глянул на книгу.

В первую секунду пораженный Лешка не поверил своим глазам. Тогда он еще раз совсем близко к лицу поднес книгу. «Тургенев. Вешние воды» — было написано на обложке.

«Теперь уж непременно прочту, — думал он, поднимаясь на крыльцо дядиного дома. — Ну и совпадения же бывают в жизни!»

Кругом было тихо, а с вершины прямой, как корабельная мачта, сосны падали и падали сухие иголки и мохорки тонкой молодой коры.

«Белка», — подумал Лешка, останавливаясь на поляне, шагах в десяти от сосны.