Голова у Лешки кружилась — то ли от горьковатых лесных запахов, то ли от долгого глядения на небо, пока еще такое незнакомое, — и в ушах тонко звенели серебряные бубенчики.

А спустя полчаса, вымыв добела полы и, несмотря на Лешкины протесты, прополоскав в холодной воде его бельишко, Варя заторопилась домой.

— Мне к семи в школу, — сказала она, набрасывая на голову легкий шарф. — Реактивным сейчас понесусь!

— В вечерней учитесь? В каком классе?

— В десятом. — Варя взялась за дверную ручку. — А вы уже кончили десятилетку?

Лешка мотнул головой:

— Последний год оставался, да вот уехал…

— А ты запишись в нашу школу, пока не поздно.

— Ну… еще успею когда-нибудь.

— Я десятый окончила бы в эту зиму, да тоже из-за переезда в Бруски год пропустила. — Варя помолчала. — А теперь… днем по хозяйству сестре помогаю, а вечером — в школу. Все бы ничего, да мимо кладбища боюсь ходить поздно из школы. Трусиха! — И она засмеялась. — Это я только с виду храбрая.

Лешка нерешительно поднял на Варю глаза.

— На себя наговариваешь?

— Нет, правда! — Варя тоже посмотрела на Лешку, и взгляды их встретились.

«Ты на меня все еще сердишься?» — спрашивали Вараны глаза, сейчас такие добрые и чуточку виноватые; они заглядывали в самую Лешкину душу.

«Нет, не сержусь», — сказали, не моргнув, правдивые Лешкины глаза — большие, карие, с голубоватыми белками.

Этот разговор длился какую-то секунду, может быть две. Но вот Варя толкнула заскрипевшую дверь, скороговоркой попрощалась и убежала. Она так спешила, что даже забыла сказать, зачем ей был нужен дядя Слава.

Не спросил ее и Лешка — ему было не до этого. Привалившись к косяку двери, он блаженно улыбался, улыбался всеми своими веснушками. И думал: какое ему сейчас коленце выкинуть — пройтись ли по избе на руках вниз головой или подпрыгнуть до потолка?

Лешка не любил смотреться в зеркало. Зачем? Ведь он и так знал, что некрасив. А свои веснушки и непослушные рыжевато-белесые вихры, которые никакая расческа не могла пригладить, он просто ненавидел.

Правда, раньше мать говорила, будто у Лешки необыкновенно красивые глаза, а такие длинные ресницы, как у него, не часто встречаются и у девочек. Но так, наверно, говорят все матери о своих детях, если даже они у них уроды.

Сам Лешка не находил ничего особенного ни в своих глазах, ни в своих ресницах: глаза как глаза, ресницы как ресницы.

И все же, собираясь встречать Варю, он изменил своей обычной привычке не смотреться в зеркало. Косясь на дядю Славу, задремавшего на постели с газетой в обнимку, Лешка снял со стены небольшое, засиженное мухами зеркальце и недоверчиво, с опаской глянул в него. И уж лучше бы он не дотрагивался до этого зеркала!

Лешка огорченно вздохнул, нахлобучил на голову кепку — причесываться ни к чему, все равно вихор на макушке будет торчать метелкой, — надел пальто, еще перед вечером почищенное мокрой щеткой, снова покосился на дядю Славу и на цыпочках зашагал к двери.

«Если дядя Слава вдруг проснется и спросит, куда я собрался, — думал лихорадочно Лешка, закусив нижнюю губу и балансируя растопыренными руками, точно он шел не по широким крепким половицам, а по тонкому бревну, перекинутому через глубокий овраг, — если он спросит, скажу: голова разболелась… хочу пройтись по свежему воздуху».

Но дядя Слава спал крепко, чуть посвистывая, и не слышал ни Лешкиных вороватых шагов, ни скрипа отворяемой двери.

На крыльце Лешка вздохнул полной грудью, довольный своим удачным побегом из дома, плутовато подмигнул сам себе и бодро зашагал к станции.

Он шел так быстро, что не заметил, как очутился на платформе. Круглые электрические часы с освещенным изнутри матовым циферблатом показывали без четверти одиннадцать. Но Лешка нисколько не огорчился, что пришел немного раньше, чем надо (занятия у Вари кончались в одиннадцать). Он решил не ходить к школе, стоявшей на горке по ту сторону железнодорожного полотна, чуть правее лесопилки.

«Подожду здесь», — сказал себе Лешка, останавливаясь у крошечного киоска вблизи переезда. Отсюда хорошо были видны ярко освещенные окна нижнего этажа школы — нового четырехэтажного здания. Да и Варя, направляясь домой, не минует переезда, и Лешка ее сразу приметит.

Киоск, возле которого остановился Лешка, был закрыт, а над окошечком, завешенным марлей, висела железная табличка, оповещающая, что здесь продают воды. Какой-то остряк написал мелом выше слова «воды» другое — «вешние».

«Почему «вешние», когда уже вторая половина сентября?» — пожал плечами Лешка. Тотчас он вспомнил, что у Тургенева есть повесть с таким названием — «Вешние воды», которую он собирался читать как-то еще в Хвалынске, но так и не прочитал.

Вдали мелькнул молочно-желтый сноп света. На секунду он пропал за деревьями, тянувшимися вдоль железной дороги, снова мелькнул и снова пропал. И вот уже послышался нарастающий шум идущего из Москвы электропоезда. Лешке вспомнился летний дождь, стеной надвигавшийся на сияющую в солнечных лучах белую ромашковую поляну в лесу, на которой он с дружком Славкой валялся от нечего делать после рыбалки. Дождь тогда шумел точь-в-точь как эта электричка.

Вдруг поезд вывернулся из-за поворота, и Лешка зажмурился от полоснувшего сырой осенний сумрак острого, искристо-холодного луча. В свете прожектора все засверкало: и ниточки рельсов, и мокрая платформа, и окна киоска, и крупные хрустальные капли на осине, стоявшей за решетчатым деревянным заборчиком, огораживающим платформу.

Не остановились еще вагоны, а на платформу запрыгали люди — из той категории публики, которая вечно спешит. А таких в Москве и Подмосковье тысячи. Лешка все еще никак не мог привыкнуть к этим одержимым молодым и пожилым людям, несущимся сломя голову по московским улицам. В Хвалынске ничего подобного не было.

Вот и сейчас за какие-то полминуты мимо Лешки пробежало около сотни брусковцев, приехавших из Москвы. Поезд еще не тронулся, а платформа почти вся опустела. Редкие пассажиры шли не торопясь, как вот этот бравый старик с широкой бородой лопатой. Старик шел не спеша, твердо печатая шаг, чуть сутулясь под тяжелым, перекинутым через плечо мешком, который он крепко держал обеими руками. Между пальцами правой руки он так же крепко зажал ненужный уже проездной билет.

За стариком шагали вразвалочку два подгулявших молодца. Оба они были в модных, с покатыми плечами пальто и узких коротких брюках. Обнимаясь, они громко разговаривали, то и дело перебивая друг друга. «Послушай, Мишка, а мы с тобой преатлично провели вечерок», — говорил один, и его тотчас перебивал другой: «Все — сволочи!.. Только одни — порядочные, а другие — непорядочные». — «Послушай, Мишка, — снова тянул первый гуляка, — а мы с тобой пре-атлично…»

Парни поравнялись с Лешкой, и он, скользнув по их лицам рассеянным взглядом, вдруг как-то безотчетно попятился назад. Он еще раз глянул на подгулявших молодцов и в одном из них узнал франтоватого Михаила, Вариного знакомого. Эта встреча для Лешки сейчас была совсем нежелательной, он не хотел, чтобы его заметили. Но Лешкина тревога оказалась напрасной: Михаил с приятелем прошли мимо, ни на кого не обращая внимания.

Лешка не видел, как умчался, гулко грохоча, поезд. Рокочущий гул с каждой секундой становился все глуше и глуше, словно уплывала, подгоняемая ветром, грозовая ливневая туча. Лешка не видел и подходившей Вари, с радостным «ах!» бросившей в него скомканной впопыхах перчаткой.

— Алеша, это ты?

Лешка засмеялся — радостно и смущенно, на лету ловя Варину перчатку. Ему было радостно и оттого, что Варя первая его заметила, и оттого, что она сказала ему «ты», и сказала это не по ошибке, а потому, что так хотела. Смущало же Лешку вот это его пребывание на платформе. Ну разве можно рассказать Варе, как он еще с утра ждал этой встречи, торопя минуты и часы?

— Ты чего молчишь? — снопа спросила Варя.