Не менее права графологическая экспертиза и насчет непривычного пишущего прибора. Могу подтвердить на собственном примере — до сих пор не могу писать шариковой ручкой, только чернильной. Шариковой только расписываюсь. Так что вполне естественно, что, оказавшись в тюрьме и получив обычную ручку с пером, которую надо макать в чернильницу — других в тюрьме тогда не было, — Тухачевскому действительно было непривычно. У него-то, поди, была прекрасная самописка-авторучка — сколько его «корешей» перебывало за границей. Уж сувенирчик такой хоть однажды да привезли. Поэтому и с этой точки зрения нет никаких оснований для политически ангажированных выводов, которые г-жа Кантор преспокойно делает. Даже если он и привык обращаться перьевой ручкой и чернильницей, то все равно он же не своей пользовался. Едва ли «открою Америку», что, даже взяв в руки практически аналогичный собственному письменный прибор, любой из нас все равно в первый момент будет испытывать некоторое неудобство — не своя же ручка.

Столь же права графологическая экспертиза и в выводе о неудобной позе. Едва ли нужно объяснять, что в тюрьме удобного кресла первого заместителя наркома обороны не было — была привинченная к полу обыкновенная табуретка, кстати говоря, не очень-то и высокая. Был небольшой столик, тоже не очень высокий, к тому же привинченный к стене. Конечно, человеку высокого роста и крупного телосложения, как Тухачевский, было неудобно писать в таких условиях. Но с какой стати это должно давать право на политически ангажированный вывод? Точно такой же вывод должен быть — потому что он единственно нормальный, — ив отношении непривычной подложки при написании. Вряд ли нужно объяснять, что между удобным, обитым ласкающим взор зеленым сукном письменным столом первого заместителя наркома обороны или даже командующего округом и простым, едва обструганным, некрашеным тюремным столом, тем более в камере, — принципиальная разница. Но разве это дает право на политически ангажированный вывод?!

Что ж е, например, до «казенщины» в письменной речи такого «интеллектуала», как Тухачевский, то могу сказать только одно — сходите в любой суд, в наш «самый гуманный демократический» суд любой инстанции или в отделение милиции и попробуйте подать хоть какое-нибудь заявление в свободном изложении. Попробовали?! То-то и оно, что господа судьи и защитники правопорядка вас просто не поймут — и заставят написать сугубо казенным языком, как у них полагается, чтобы до их судейских и милицейских мозгов и образа мышления дошло бы, зачем вы к ним пристали! Хуже того. Они вам всучат образец, как надо писать, а то и прямо дадут форму №… — иди и пиши в ней, что тебе надобно от суда или от милиции, не отвлекаясь на всякую лирику. Точно так же вас не поймут и в любом государственном учреждении. В каждом из них своя, десятилетиями складывавшаяся «казенщина».

С какой стати тривиальное явление — казенный язык, который присущ следствию во все времена, — дает хоть какие-то основания для политически ангажированного вывода? Трафаретное мышление, трафаретный образ следствия, трафаретные формулировки действительно имели тогда место. Ну и что из этого следует? Или должно следовать? Ведь не лирические же беседы на философские темы вели, а выясняли тайную, подрывную деятельность, именуемую вполне однозначно. Причем трафарет наименования задается законом. Увы, г-жа Кантор не считает нужным принимать во внимание такие досадные, с ее точки зрения, «мелочи», как его Величество Закон! Напоминаю, «Закон суров, но это закон»! Кстати говоря, если уж на то пошло, то ведь и столь обильно цитируемое г-жой Кантор заключение экспертов тоже ведь не отнесешь к шедеврам эпистолярного жанра — все тот же казенный язык, те же заданные законом трафаретные выражения.

Ну, а что должно следовать из «неодномоментности написания фамилий» и тем более «различных рисунков запятых»? Насчет последнего действительно не знаю, потому и не буду ничего говорить. Пусть эксперт и г-жа Кантор сами объясняют, что за «мадонну» или «Код Да Винчи» они узрели в этих рисунках. Что же до первого — «неодномоментности написания фамилий» — так ведь и тут все просто. Подследственный пишет собственноручные показания. По мере написания вспоминает те или иные фамилии, факты и добавляет их в уже написанный текст. Тем более после очных ставок, во время которых Тухачевского уличали во лжи и неискренности. Не говоря уже о том, что в ходе следствия по таким важнейшим делам очень часто предъявляли полученные по каналам разведки данные зарубежных спецслужб, в том числе и агентурные досье на многих из оказавшихся на Лубянке «борцов со сталинизмом». Тут уж и впрямь затрясешься от сильного душевного волнения, и рука дрогнет, и вообще не в своей тарелке будешь. Но это обычная практика любого следствия, в каком государстве оно ни происходило бы.

Всегда используются и иные достоверные материалы, чтобы вывести подследственного «на чистую воду». К примеру, в 1939 г. наши войска захватили во львовской тюрьме знаменитого в то время польского разведчика Сосновского. Так вот, во время допросов его постоянно уличали во лжи и неискренности — благо ценнейший агент советской разведки в гестапо «Брайтенбах» передал все материалы своего ведомства по контрразведывательной разработке Сосновского. Короче говоря, ляха довели до того, что он не просто потел — с него от волнения лило в три ручья, он краснел, бледнел и трясся в самом прямом смысле слова и в конце концов просто взмолился, предварительно с восхищением оценив высочайший профессионализм советской разведки. Но, подчеркиваю, с какой стати «неодномоментность написания фамилий» может дать право на политически ангажированный вывод? Разве никто из нас никогда не вносил правки и дополнения в уже написанные тексты? И разве не приходилось это делать — хотя бы по соображениям экономии места на уже заполненной текстом странице, — несколько иным почерком? Что тут такого необычного? В конце-то концов, кто из подследственных не понимал всей серьезности переплета, в который они попали в результате разоблачения их заговора? Но ведь человек так устроен, что ему хочется надеяться на лучшее, — он без этого просто не может. Однако от сильного душевного волнения в связи с ясным осознанием возможности и тем более реальности самого сурового приговора их трясло по всем статьям — отсюда и все «специфические особенности» почерка ими написанного. Суть же они изложили верно — у них не было иного выхода, против них были такие неопровержимые данные, что не приведи Господь!

Вот это и есть самое главное, что дает право на серьезные политические и юридические выводы! Но, очевидно, такие соображения в среде почему-то ринувшихся в околополитологию и околоисторию искусствоведов не принято брать в расчет. А зря.

Глупейшей болтовни на эту тему так много, что просто бессмысленно разбирать каждую трепологию бандерлогов антисталинизма. Мы сделаем иначе. Назовем официально рассекреченных агентов и сотрудников разведки, которые внесли весомый вклад в разгром заговора военных. По их количеству и качественному составу сразу станет ясно, что ни о каких выдумках и речи быть не может.

1. Австрийская графиня и коммунистка Рут фон Майенбург из военной разведки. В период с 1934 по 1938 г. выполнила серию ответственных заданий ГРУ в Европе. К 1938 г. уже была полковником РККА (всего за четыре года!). Рут фон Майенбург сумела внедриться в оппозиционно настроенные круги вермахта, прежде всего благодаря близкой дружбе с генералом фон Гаммерштейном-Эквордом. Ценность добывавшейся «красной графиней» информации была настолько велика, что она удостоилась личной благодарности наркома обороны Ворошилова. Да и сам факт того, что за четыре года она «доросла » до звания полковника — тоже о многом говорит. Запросто так в разведке звания не присваивают, тем более тогда!