В тот же день в опечатанной им раньше квартире убитой появились вновь следователь Жигадло, и управдом, вошедший вместе с ним в комнаты покойной Варвары Семеновны, был искренно удивлен тем, для чего понадобилось этому человеку приезжать: Дмитрий Кириллович отыскал блюдо, на котором оставались лежать отвердевшие, черствые уже пирожочки, и два из них, аккуратно завернув в бумагу, положил к себе в портфель. Затем — уехал.

Эти пирожочки могли, по мысли Жигадло, послужить косвенной уликой против предполагаемого преступника: если каким-либо образом такие же пирожочки попали в руки Адамейко или его приятелей после обнаружения преступления, — в руки следователя попадала уже важная, ведущая нить.

Учтя все сведения о взаимоотношениях семьи Сухова и Адамейко, Дмитрий Кириллович решил отыскать эту нить в необычном допросе малолетней Галочки. Путь, избранный им, оказался правильным.

Еще до того, как ушла из его квартиры Настя Резвушина с детьми Сухова, Дмитрий Кириллович выехал из дому, предварительно вызвав по телефону дежурного своей камеры. Приехав туда, следователь Жигадло подписал ордер на арест троих лиц.

Следователь Жигадло допустил ошибку: арестовать надо было двоих.

В сентябрьское пасмурное утро двое эти вышли из-под арки большого серого дома на Обводном и, свернув налево, пошли вдоль канала торопливым, но не очень быстрым шагом, часто спотыкаясь и скользя.

На тротуарах было мокро, грязно, а в встречавшихся по дороге выбоинах лужи лежали черные, хмурые, холодные.

Небо тяжелой, громоздкой кладью туч свисало книзу, и ветер, опричником кружившийся над великаном-городом, завывая, хлестал их, — и небо секло одетую в камень землю упругой и косой дробью дождя.

Черная вода в канале быстро прибывала, бунтовала, — и весь он вспух, как рука, вздутая венозной кровью. Улица, потускневшие здания — нахохлились потревоженной неуютной совой.

Оба пешехода прошли два квартала по каналу, завернули в узкий переулок, потом пошли по одной из Рот — к более людному сейчас Забалканскому проспекту, на углу которого один из них неожиданно остановился:

— Подожди… Вымок я. Под навес, что ли, встанем? Рано еще — десять только.

— Отговорочка! — нервно и недовольно буркнул другой и, не останавливаясь, схватил своего спутника за руку. — Время убежит, — и будет тебе ендондершиш!

— Погода чертова…

— Что погода? — Сказал тоже! Лес рубить — под ноги не смотреть… Погода — что надо. Лучший союзник это для нашего дела… Эй, тетка, не лезь под ноги!

Адамейко (это был он) с силой оттолкнул шедшую впереди женщину и увлек за собой своего спутника.

Действия Ардальона Порфирьевича были сейчас порывисты, нервны, как и слова, падавшие непривычно коротко и броско.

За всю дорогу от Обводного и Сухов и Адамейко впервые только заговорили. Молчаливые, сосредоточенные, — каждый по-своему, — они торопливо шагали по улицам, не глядя друг на друга, словно, встреться они взглядами или заговори — какая-то неожиданная преграда может встать на их пути.

Лучше всего понимал это Ардальон Порфирьевич, ощутивший в себе теперь какой-то особенно крепкий прилив воли и внутреннюю твердость, чего, — чувствовал, — недоставало его спутнику.

Вот почему, когда Сухов остановился вдруг и попытался завести разговор, Адамейко энергично оборвал его и ускорил шаги: уже совсем недалеко была С-ская улица, и там — зеленый фасад плоского, казарменного типа, дома, где жила Варвара Семеновна Пострункова, и откуда почти час тому назад ушел за Суховым Ардальон Порфирьевич.

Остаток пути прошли так же молчаливо.

Только тогда, когда попали уже на С-скую улицу, Адамейко быстро и настороженно сказал своему спутнику:

— Когда войдем во двор, сделай вид, будто мы не знакомы… Обязательно!

Сухов с нервным усердием закивал головой.

— Вот именно… Конечно.

Он не знал, в каком доме проживает Ардальон Порфирьевич, и в каждый, к которому они приближались, — еще издали напряженно и жадно всматривался, идя для этого по краю панели, закидывая по-птичьи голову вбок и кверху.

Косой частый дождь обильными струями растекался теперь по его правой щеке, проникал за ворот тужурки, неприятно щекотал шею, вызывая невольный озноб всего тела. Но Сухов словно не замечал всего этого, не старался спрятать свое лицо от холодных тяжелых капель дождя, как делал это всю дорогу Ардальон Порфирьевич, глубоко втянувший голову в суконную воронку торчком приподнятого воротника осеннего пальто.

Мысль Федора Сухова ушла теперь от него самого, оставила тело — пустым, нечувствительным ко всему окружающему, механически движущимся. А может быть, оно, тело, оставило ее позади себя: потому что мысль, ползая сейчас на острие взгляда по стиснутым плотно друг к другу незнакомым домам, была бессильна проникнуть вовнутрь какого бы то ни было из них, где должна была, — как знал уже, — проживать такая же незнакомая женщина, — и мысль тогда неожиданно убегала отсюда и останавливалась уже у порога хорошо известной ему, Сухову, квартиры — его собственной.

Мысль должна была опередить действие, но она это делала легче всего, представив его себе в наиболее знакомой обстановке.

Так и было:

Спальня Сухова, маленький шкаф за кроватью, у окна; в комнате какая-то впервые увиденная старая горбатенькая женщина и он сам — Федор Сухов. Как сквозь дымчатые стекла очков, видит он, но не совсем ясно, как бросается он к испуганной горбунье, как хватает ее за сухонькие кисти рук, как куда-то падают эти руки, словно отвалившись… И сразу затем он, Сухов, прячет в карманы толстую пачку аккуратно сложенных денег и — быстро уходит. Вот — четвертый этаж, третий, первый, вымощенный камнем двор, улица, вода канала, весело пробегающий трамвай… И почему-то — теплое, желтое солнце. Вот и все. Нет, не совеем. Еще вот так: горбатенькая старушка подымается с пола — ведь никто же ее не убивал! Горбатенькая старушка только крестится.

— Стой!

Мысль слетела на склизкую сырую панель, и тело почувствовало колкий озноб.

— Стой… — скороговоркой, тихо говорил Адамейко. — Нам переходить на ту сторону. Видишь… зеленый дом? Там. Я переходить буду сейчас. Ты иди этой стороной… понимаешь? А потом, через минуту, тоже переходи — возле ворот встретимся… Предосторожность такая. На всякий случай.

На той стороне — зеленый дом. В ту сторону ни разу не посмотрел раньше, не думал, что там…

Мысль уже потеряла знакомый путь к квартире на Обводном, — Федор Сухов знал теперь, где все это случится…

Через минуту он догнал своего спутника под аркой ворот, где Ардальон Порфирьевич прилежно читал объявления своего жилищного товарищества.

— Я вот пойду туда… к черной лестнице. Видишь? — полушепотом сказал он, стоя спиной к отряхивавшемуся от дождя Сухову. — Ты последи, куда… и — за мной. Если изменить что надо, — там скажу, на лестнице. Видишь — флигель?

Сухов не помнил, как он очутился у входа на черную лестницу, где его поджидал уже хорошо знакомый с расположением квартир Ардальон Порфирьевич.

— Ну, пойдем к дуре! — тихо проговорил он, близко придвинув к Сухову свое мокрое от дождя лицо.

Оно было сейчас серым, линявым — как непросушенный чулок.

— Вытрись, Ардальон… — невольно сказал Сухов.

— Чудак ты, заметь! О чем ты сейчас думаешь!

Но Сухов и сам не знал, о чем, собственно, он сейчас думал. Покуда тихо подымались по лестнице, мысли вдруг склеились, перепутались одна с другой, так что не было уже времени, чувствовал, отделить их друг от друга: сознание окутала тягучая, обессилившая темь.

Он не знал, каким путем они попадут в квартиру вдовы Пострунковой, как и не представлял себе, как все то произойдет. Он почти бездумно следовал за Адамейко.

Обо всем этом и Ардальон Порфирьевич не имел сейчас ясного представления. Но прилив той воли и настойчивости, которую он ощутил в себе сегодня, не покидал его и в этот момент.

Ардальон Порфирьевич был убежден в успехе задуманного им дела, а как должно будет оно через минуту начаться, — об этом не хотелось уже сейчас думать. Он помнил только об одном: это обязательно случится, потому что ему, Ардальону Порфирьевичу, соседка откроет дверь без каких-либо подозрений о цели его прихода. И уже там, в ее квартире, он успеет обдумать возможность для Сухова проникнуть в комнаты Варвары Семеновны.