Кровать перестала дрожать.

Чтобы заглянуть в темноту под ней, Джинти согнулся вдвое и опустился как можно ниже — неудобная поза для людей его сложения. Но рассмотреть ничего не смог. Он встал на четвереньки и придвинулся ближе, нос едва не касался пола. Джинти ощутил запах пыльного ковра и затхлого, застоявшегося воздуха. Но было слишком темно, чтобы что-либо рассмотреть.

Он подлез еще ближе, чуть дрожащей рукой схватил свисавшее одеяло и резким движением забросил его на кровать. И тут же кровать начала неистово раскачиваться.

Розмари испуганно проснулась. Поняв, что происходит с кроватью, она издала крик, а когда увидела выглядывающую из-за края кровати голову своего мужа с разинутым ртом и выпученными от страха глазами и не обнаружила скрывавшегося в темноте тела, ее крик перешел в вопль.

Через долю секунды она уже соскочила с постели и оказалась на другом краю комнаты, где для защиты завернулась в оконную штору. Ее муж встал с пола и быстро отскочил от раскачивающейся кровати. Оба, не веря своим глазам, уставились на сошедшую с ума постель, и Розмари завыла:

— Что происходит, Том? Почему это она?..

Но Джинти не ответил. И не собирался выяснять. Не отрывая глаз от явления посередине комнаты, он двинулся вокруг комода к двери.

— Том!

Сетка на волосах Розмари каким-то образом зацепилась за ворсистый материал шторы, так что прядь крашеных белокурых волос выбилась на нарисованные брови. Глаза с возмущением смотрели на мужа, который оставил ее в этой комнате наедине с обезумевшей кроватью, но когда до нее наконец дошли его намерения, возмущение сменилось мольбой. Джинти был уже у двери, и его пальцы шарили за спиной, нащупывая защелку.

Наконец защелка нашлась, он уже собирался повернуть ее, когда стоявший слева от кровати комод вдруг отклонился от стены и так и завис, никем не поддерживаемый, не становясь на место и не падая. Только когда Розмари снова завизжала, комод опрокинулся, ударился о кровать, два ящика выдвинулись, и из них посыпалось содержимое, так что на одеяле перемешались носки и носовые платки. И комод, и кровать вовсю тряслись, их движение стало более замысловатым, более размашистым, ножки кровати прямо-таки отрывались от пола, и стук мебели почти заглушил стоны Розмари.

Джинти развернулся, повернул защелку и распахнул дверь. Розмари за спиной умоляла не покидать ее, а к сумасшествию уже присоединился платяной шкаф, стоявший в ногах у кровати. Его дверца открылась, и на пол посыпалась одежда.

Хозяину гостиницы показалось, что в темном коридоре двигаются какие-то тени, но когда он моргнул, они замерли, стали обычными тенями.

Сзади слышалось сдавленное «Том!».

С несчастным выражением на лице, в панике, он поспешил в коридор и захлопнул за собой дверь. Но пока держался за ручку, закрывая дверь плотнее, все вдруг снова успокоилось. Тишина наступила так внезапно и была такой полной, что пугала почти так же, как и шум.

Пока Джинти стоял, поеживаясь в холодном коридоре, из спальни донеслись приглушенные рыдания. Робко — и с выражением стыда на лице — он приоткрыл дверь и заглянул внутрь.

Кровать стояла неподвижно, не двигался и прислонившийся к ней комод. Шкаф тоже стоял спокойно, хотя и под углом к стене; на полу валялась одежда. Ничто в спальне не двигалось. Только вздрагивали пышные плечи плачущей в штору Розмари.

Мельничное колесо заскрипело. Впервые за много лет оно протестовало против напора воды, хотя течение было тихим. Потом оно застонало, и его громкая жалоба нарушила тишину ночи. Если бы кто-то был неподалеку от слитской главной улицы или у моста, служившего въездом в деревню, он мог бы подумать, что кто-то стонет в глубоком страдании. Но рядом никого не было, никто не слышал этого стона.

Колесо сдвинулось, возможно, на миллиметр, не больше, и шевельнулись шестерни внутри мельницы. Они тоже заскрипели и застонали, напрягаясь в оковах въевшейся грязи и гнили, столько лет покрывавших их. Свисающая со стропил паутина колыхнулась на холодном ветерке, пролетевшем по старому заброшенному зданию; в воздухе повисла пыль, оседавшая еще долго после того, как звуки затихли и все снова успокоилось.

Доктор Роберт Степли никогда не спал хорошо. Даже в бытность студентом около пятидесяти лет назад его мозг и энергия не давали ему покоя, энтузиазм был слишком необузданным, чтобы позволить спокойно спать. А старость, этот неизбежный успокоитель всякой чрезмерности, притупив непоседливость и энтузиазм, просто стала союзником бессонницы; но, возможно, к преклонному возрасту плохо спать вошло в привычку, и вред от этого вряд ли имел сколь-либо значительное влияние. В самом деле, в последние десять лет Степли не мог припомнить, чтобы сумел заснуть без помощи полтаблетки нитразепама с теплым молоком и дозы шотландского виски. И даже тогда сон приходил медленно, усталость — не покидавшая его в эти дни, — медленно уступала переутомлению, а переутомление в конце концов капитулировало перед забытьем. Возможно, в последние годы причиной тому было чувство вины, заноза воспоминаний. Столь многое хотелось забыть... почему возраст и отмирающие клетки мозга не сыграют своей роли и в этом?

Его слезящиеся глаза через съехавшие на кончик носа очки смотрели в открытую книгу, но слова там казались просто аккуратными рядами крохотных существ, марширующих по страницам без всякой цели и смысла.

Он вспоминал. Вспоминал тех, кому позволил умереть. Не сознательно, не преднамеренно — чаще дело было в халатности и невнимательности, а не в злом умысле. Вспоминались имена умерших, и перед внутренним взором вставали их лица. Одно за другим — как на параде, они дефилировали мимо с осуждением в печальных неподвижных глазах, указывая пальцами, будто только он был в ответе за их смерть, а Бог являлся лишь сторонним наблюдателем. Не его вина, не его.Как врач может отвечать за жизни, пришедшие к своему естественному и неизбежному концу? Не могут каждый диагноз и каждое предписание быть безупречными! Врачи — тоже люди, и ошибаются, как и все другие. Но ошибки бывают разные, говорил тихий мучительный голосок. Бывают промахи и неправильные выводы, бывают заблуждения и ляпсусы. Но ведь бывали и ошибки по недосмотру, правда? А, ведь были? И конечно, было одно убийство.

Книга соскользнула с коленей, и он оставил ее у ног. «Да, да, — отвечал он мучителю, которым была его собственная совесть, — все прочее было. Но убийство? Разве может он признать это? А отрицать это может?» Он заворочался в кресле и потянулся к бутылке виски на маленьком круглом столике. Налив себе дозу, доктор Степли задумчиво посмотрел на другую баночку на столе, поменьше. "Взять вторую половину таблетки? Стоит ли? На следующий день он всегда после этого такой сонный. Но какое это имеет значение? Он снова откинулся в кресле. Имеет. Как он сможет должным образом выполнять свои обязанности, если в голове будет туман, а движения, как у лунатика? Но против этого есть другие таблетки. Которые раньше помогали справляться с этим. И даже слишком часто. Что там говорят насчет жизни в кондитерском магазине? Скоро потеряешь вкус к сладкому? Эх, если бы это касалось и профессии медика, где подобная аналогия вполне уместна — только вместо конфет наркотики! Но если честно, здесь доступность, наоборот, часто ведет к зависимости.

Оставим это. Подождем еще минут двадцать. Если к тому времени не удастся заснуть — черт с ним, приму еще полтаблетки. И еще дозу виски. Забытье — это та же анестезия. Никаких мыслей, никаких недобрых воспоминаний, вторгающихся в настоящее".

Он поднял рюмку и отпил виски. Однако как дрожит твоя рука, дорогой доктор. Как плещется виски в рюмке, и как колеблется поверхность золотистой жидкости. В чем причина этой дрожи — в ночном холоде или в темных пятнах на совести? Кто знает правду? Только ты сам.

Он выпил еще, запрокинув голову и влив все разом в надежде, что алкоголь согреет, молясь, чтобы он принес облегчение. Но в комнате в самом деле холодно. Он взглянул на окно посмотреть, не открыто ли оно: темнота снаружи прижалась к стеклу, словно стремясь проникнуть внутрь. "Как темно там, как черно! Каминные часы показали, что уже двенадцать минут первого.