Расчет Палия оправдался: погоня, доехав до леса, остановилась и трусливо стала заворачивать коней, а полковник благополучно добрался до Фастова.

Радный майдан в Фастове переполнился казаками.

Звенели литавры, передавая радостную весть: вернулся казацкий батько. Но вот литавры умолкли. Сквозь расступившуюся толпу, под громкие крики прошел окруженный сотниками Палий. Он направлялся к недавно возведенному дому на противоположной стороне площади; на крыльце дома стояла казачья стража. Палий подошел к крыльцу и надел шапку.

— Выведите их!

Дверь открылась, и казаки вытолкали на порог двух ксендзов, больше похожих на драгун, чем на служителей церкви. Их лица выражали беспокойство.

— Народ требует, чтобы вы покинули город. Можете итти на все четыре стороны, — сказал им Палий.

— Мы из города не выступим, этот город принадлежит королю Речи Посполитой, — срывающимся от волнения голосом ответил один из ксендзов.

— Мы тебя отправим к королю как изменника! — выкрикнул второй ксендз.

— Ерунду мелешь! Моли бога, чтоб вам самим довелось увидеть своего короля. Ваш отряд окружен, — перебил их полковник.

— Панове казаки, все мы слуги королевские, не слушайте этого схизмата, он изменил королю, он Москве продался.

— Мы вашему королю не присягали! — крикнул из толпы какой-то старик. — Мы Хмелю с Бутурлиным присягали на этом самом месте. Слышишь ты, я сам тут присягал!

— Правда, правда! — закричали казаки. — Не присягали мы королю, Хмелю присягали!

— Клятву давали вечно с людьми русскими в союзе быть.

— Гони шляхтичей, бей их, они московитов поносят!

Палий поднял руку, голоса стихли.

— Разве у Москвы нет договора с Польшей?.. Да не затем я пришел, чтоб разбираться, кто кому присягал. Из-под стражи вас освобождаю, и чтоб до полудня духа вашего здесь не было… а не послушаетесь — на своих шкурах гнев казацкий попробуете. К тому будьте готовы, — он повернулся спиной к ксендзам и пошел прочь.

Ксендзы ослушались приказа. Вместо того чтобы выехать подобру-поздорову, они попытались взбаламутить казаков, а те в азарте убили обоих. Жолнеры, лишенные начальников, были вынуждены сдать оружие, лошадей и пешком уйти из города.

…Вечером, перед отъездом домой, Абазин зашел к Палию. Тот сидел в светлице, склонившись над какой-то книгой.

— Латиной забавляешься? — спросил Абазин, заглянув в книгу и спрятав улыбку в усы. — А скажи, право, все чудно получается: латина — наука не наша, но в коллегиуме тебе за нее по-нашему и нашей же березой на спине писали. Интересно было бы посмотреть твою спину.

— Ничего почти на ней не увидишь, — улыбнулся в ответ Палий, — я прилежно в коллегиуме учился, правда, иногда попадало, но не за науки. А эта книга не по-латыни писана, а по-немецки. — Палий отложил книгу в сторону и подвинул к Абазину кисет: — Да ты садись, рассказывай, как дома? Жинка как живет?

Абазин сел в кресло, закурил. Говорили про всякую всячину, но Палий видел, что старого полковника гложет какая-то тайная думка. Уже поднимаясь из-за стола, Абазин сказал:

— Слыхал, Семен, как народ на раде кричал: «Веди нас, батько, под Москву, желаем быть вместе, довольно дрожать перед ляхом и татарином»? А что, если написать эпистолию Мазепе? Хоть он и шкуродер, однако Петру служит верно, и Петр его уважает. Одни мы долго не продержимся, с каждым днем все больше звереет шляхта.

— Вижу сам. Думаешь, Андрей, я не пробовал? Видать, несподручно сейчас Москве брать нас под свою руку и начинать из-за нас войну с Польшей. А коль поразмыслить, — может, войны и не будет, как-нибудь уладится.

— Сдается мне, Мазепа тоже не против того, чтобы мы под его рукой ходили. «Гетман обоих берегов Днепра» — правда, неплохо?! Только дудки, не по его силе такие клейноды… А мои казаки всё показывают на Слободскую Украину — так бы и нам жить. Конечно, и там не мед, старшина на шею посполитому садится. Но зато хоть от чужеземцев безопаснее.

Палий достал из шкатулки давно начатую эпистолию. Четкими и красивыми буквами легли на бумагу слова горькой правды:

«Доводится мне описывать печальную историю печальным пером. Паны, напав внезапно на храбрых казаков моего полка, оказали над ними всю жестокость, положили немало трупов, стегали людей безвинных, других изранили; у иных отняли коней и снаряжение воинское, и те едва спаслись бегством. В Бородянке устлали трупами землю, в Радомысле шурин мой с женою едва спасли жизнь свою, в Демидовке, напавши, чинили жестокости. Мы долго терпели, однако всякому терпению приходит конец…»

Абазин, внимательно выслушав, посоветовал дописать: если гетман опять ничего не сможет сделать, пусть хоть отряд тайно на помощь пришлет.

— Я пока что и сам с ляхами справлюсь, — сказал Палий, однако дописал сказанное Абазиным.

Письмо к Мазепе повез опять Цыганчук, теперь уже полковой обозный.

Чем дальше, тем больше обострялись отношения между шляхтой и Палием. Он не боялся тревожить их насиженные гнезда, если шляхтич издевался над посполитыми. Он послал две сотни казаков в Унинскую волость, где шляхтич Жабокрицкий создал как бы маленькое царство и завел свои порядки. Казаки разорили замок, забрали панский хлеб. Казаки сотника Часныка в поместье дворянина Леськова избили управителя, разрушили селитровый завод, а селитру привезли в Фастов.

Часто крестьяне поднимались сами: стоило появиться в селе двум-трем казакам, как старые панские хоромы вспыхивали со всех сторон. В Игнатовку, где соседние паны Надашкевичи заняли крестьянские выпасы, крестьяне вызвали казаков Палия. Из Клочков, спасаясь от кары пана Матиша, удрал старый казак Мусий с двумя сыновьями и уже через день привел туда сотню. Но быстрее самих палиевцев летели слухи о них. Они без ветра проносились по Волыни, нагоняя страх на панов. К Палию шли все новые и новые люди. Почти ежедневно приходилось полковому судье Леську Семарину (он был одновременно и писарем) заполнять новые реестры.

Семашке тоже не сиделось дома, особенно с тех пор, как он узнал, что в Горошковскую волость с пятью сотнями выезжает сотник Зеленский «стряхнуть с пана Федора сало, которым этот проныра быстро успел обрасти». Палий не перечил Семашке. Андрей Зеленский выехал на рассвете и, делая частые привалы, повел сотни в Горошковскую волость.

День выдался прохладный. Легкий ветер ласкал лицо, шевеля расстегнутый воротник Семашкиного кунтуша. Семашко ехал рядом с Зеленским и думал о Лесе.

«Увижу ее снова — не оставлю. А может, она выехала в Краков? Но ведь совсем недавно Леся была еще здесь».

Семашко поудобнее устроился в седле, вытянул ноги и предался воспоминаниям. Зеленский обратился к нему с вопросом, но, не получив ответа, не стал тревожить его.

…А Семашко видел небольшой тихий сад; вот бредет он, Семашко, по глубокому снегу среди старых ветвистых яблонь и груш. Остановился под небольшой стройной яблонькой. На сердце тревожно и вместе с тем радостно: сказал ли ей конюх, а если и сказал, то выйдет ли она в сад? Ведь Семашко видел ее всего два раза в жизни.

Заскрипел снег. Семашко обернулся, хотел броситься навстречу, но так и остался стоять, протянув одну руку вперед, а другой обхватив молодую тонкую яблоньку. Да, это была Леся, такая же стройная и красивая, как эта яблонька; она боязливо оглядывалась, кутаясь в большой платок.

— Вечер добрый, — тихо промолвила она.

— Здравствуй!

Оба молчали. Семашко понимал: надо что-то сказать, но что? Все продуманные, выношенные слова вылетели из головы, он стоял и только растерянно улыбался. Потом отважился:

— Отец не кинется тебя искать?

— Он с вечера поехал к соседнему пану на свадьбу и, верно, там заночует. А как ты не побоялся сюда прийти?

— Я… я куда угодно к тебе приду. Да и чего бояться?

Леся вздохнула:

— Я как-то стала отцу говорить про тебя, а он раскричался и сказал, чтоб и думать бросила. А если твой отец узнает, что ты здесь? Ведь я полячка!