— Клянусь, я не поднимал руки на своих! Я понес наказанье, мне прощено народом! — кричал папахен. — Я — трус, трус, а не палач.

Кровь бросилась в голову Жогину-младшему. Он ударил по столу.

— Не сметь называть меня сыном, Иуда! Не сметь, не сметь!

Он задыхался. И, чтобы ему стало легче дышать, опрокинул стол.

…Стол они поставили и опять сели за него.

— Все-таки не смеешь бить отца.

— Налей мне стакан, — сказал сын. — Полный!

— Ого! А ты выдержишь? — спросил отец странным, каркающим голосом.

Сын воззрился на отца: глаза запавшие, лоб покатый. Навис хищный носище. «Стервятник! А вообрази себе такого с автоматом. И — простили?! — недоумевал Жогин. — Я себе жизнь искорежил от брезгливости к нему». (Пить он не стал.)

— Почему тебя не пристрелили тогда?

— Я, сынок, по женской части шуровал, а чтобы стрелять… И комендант тоже был вполне приличный немец. Ганс Клейн — что значит «маленький», а на самом деле не мужчина — статуй. И всегда при нем были девочки. Слышал о немецких овчарках? Так даже француженка была, возил как-то. Шарман! А полячки…

— Сволочи вы!

— Именно так, ты меня верно понял. Но была великая война стран и народов, а мы — я, Клейн (его убили), овчарки, мы все малые песчинки под колесами. Вот и оскоромился. Прости меня, труса…

Папахен каялся, а в глазах светилась усмешка, Жогин приметил ее.

…Когда отец ушел, Петр успокаивал Жогина. Тому было стыдно: уши горели.

— Мой отец сволочь!

— Не ты его выбирал, мама выбрала. Значит, нашла и хорошее.

— Мы с ним убили маму.

— Кто мог ждать родильную горячку?

И легкая сухая рука брата погладила Жогина. Тот дернул плечом.

— Отстань! Чего я тебе!

— Да брось ты, — просил его Петр.

— Ты меня презирать должен.

— Ну, чего ты себя грызешь? Сам? Тяжело с тобой. Но очень нужен ты нам мне, и отцу, Надежде. Генка, вон, побаивается тебя.

— Я наследственный мерзавец! — кричал ему Жогин. — Я уйду к отцу, пусть будет стадо мерзавцев.

И быстро — дело привычное — свернул одежду, бросил в чемодан и ушел к отцу. Папахен, увидя его, возликовал, а новая его жена обеспокоилась, нестарая еще женщина, с деревенской доброй грубоватостью в лице и голосе. Жогин так и почувствовал — ее характер именно шершаво-теплый, как шинельное сукно.

— Тебе постелю на раскладушке, — сказала она Жогину, а сама живо накрыла на стол: колбаса, сало, грибы, капуста с маслом.

— Значит, родная кровь все-таки ближе? — говорил отец, осторожно разливая вино в три стакана. — Твое здоровье!

Он выпил, подвигал носом и стал закусывать.

Жогин смотрел на него и удивлялся: еще здоров, еще крепок в свои шестьдесят пять лет, он Петра переживет.

Проскрипит лет до ста, из госбюджета вытянет воз пенсионной деньги: такие живучи.

— Я не предатель, — втолковывал ему отец. — Я выполнял функцию амортизатора между немчурой и нашими.

…Утром Жогин вернулся к Петру.

У Жогина родилась нескончаемая тоска по огню — живому пламени. Здесь же, на планете, был только холодный огонь, фосфорический. Он тлел ночами.

И в ракете то же самое — холодный блеск шкал, мерцанье осветителей. Жогин порылся и нашел в запасе инструментов тяжелую выпуклую линзу. Тогда он вырвал листок из своей трепаной записнушки и устроил — в полдень — костерок на несколько секунд.

Но солнце было здесь ленивым, и огонек рождался неохотно. Родился, вырос и тут же умер, крохотный веселый зверек, друг и покровитель Жогина в тайге.

И пришла тоска по земле и прошлой жизни. Жогин скучал по Петру, Надежде, даже Генке.

Ночами Жогин искал тот сектор космоса, где плавало его солнце, карлик среди других звезд. Вокруг него роились пылинки: Земля, Марс, Венера, Плутон, другие.

И — нашел! Так — он бродил ночью. Гри молчали, под каждым спал (или сонно позевывал) филартик.

Жогин отовсюду слышал зевки, лязганье челюстей, свистящее дыхание. Ему было смутно и одиноко. И все же стать киборгом?

Но вдруг от одной звездной пылинки стремительно потянулся к Жогину луч… Ближе… ближе… Световой корпускул ударил в сердце — тонкой иголкой.

Жогин вздрогнул: «Солнце». Он побежал к ракете. Спешил и сбил какого-то гри, отдавил филартику хвост: тот заскулил жирным голоском. Сбитый гри охнул и, закатив глаза, умер.

Жогин взлетел по трапу, бросился к звездному атласу и спросил его задыхающимся голосом. И почти не удивился ответу: да, это его Солнце. Рядом Земля.

Земля! На ней Петр, отец, Надежда.

Ну и черт с ними!

Это была странная ночь. Жогину не спалось, он выглянул в иллюминатор и увидел: в синем зареве — долиной — двигались высокие узкие тени. Доносились вскрики.

Тени приближались к ракете. Он открыл люк и вскрикнул: к трапу шли, покачиваясь, две странные фигуры. Гри?.. Они не светились и неуверенно, шатко двигались на корневых ногах. Но — ходили!

Светилась, мерцала фосфором вся долина. Хриплые голоса неясно кричали. Что? Жогин схватил аппарат и надел наушники.

— Вы, бескорневые бродяги, прирастите, вам будет филартик! — дружно орали Хопп и близнецы.

— Нам надоело стоять, — оправдывались ходячие.

— Почему?

— Не знаем.

— Врастите, ваш филартик близко, — советовал строгой формы гри.

Далекий вой, вначале походивший на гудение проводов в ветер, становился яснее. Наконец, подвалила толпа хриплых, задастых филартиков.

Жирные, они задыхались от непривычного бега..

Увидев ходячих, филартики радостно завизжали и бросились к ним. Те поковыляли. И в зареве скрылись все, гри и филартики.

Что там происходило?

Жогин слышал вскрики. Затем увидел: в долине гасли, будто лампы, одна за другой фосфорические фигуры.

Потемнело. Установилось молчание. И тогда пришел страх — белым туманом окутал он гри. Их уже не было, а только белое и густое, с тяжелым дыханием плохо переваренного мяса, с тысячью лап. Оно шло к Жогину, оно входило в него.

Жогин стоял со вздыбившимися волосами. Но — опомнился. Слабой, очень размякшей рукой и неверной он потянулся к кнопке и нащупал ее. Включил прожектор.

От мощного светового удара белое исчезло, остались только съеженные, сжавшиеся гри. А среди поляны, образованной их густой порослью, сидел большой филартик. Брюхо его было раздуто и лежало на земле.

Зверь почесывал живот ленивыми движениями задней ноги.

Свыкшись с Шаром, Жогин спросил его:

— Вы не презираете меня за отца?

Казалось, этот вопрос поставил Блистающий Шар в тупик. Но заминка в ответе была короткой, другой человек ее бы и не заметил. Холодный голос Шара прозвучал в голове Жогина:

— Что такое презирать? Я занят другим, я работаю, чего не скажешь о вас. Вы, коллега, бездельничаете, отсюда и терзания…

Верно, упорная работа не дала бы времени думать о папахене и себе.

— Став киборгом, вы свергнете власть чувств, — сказал Шар.

И в самом деле, какое отношение имеет Блистающий Шар к отцу Жогина? Что тот для него! И вопрос отцовской вины на звездном уровне интересов Шара смешон. Но он и не смеется, он просто равнодушен, и больше ничего. Никаких эмоций! И надо отдать ему должное — он действительно много работал, очень много. Проводя какие-то наблюдения, он в ракетной лодке развозил и повсюду ставил датчики. Приборы-самописцы принимали их сигналы.

— Мне стыдно за отца, — как-то снова начал разговор Жогин.

— Это слабость биожизни, — отвечал Шар. — Уходите из нее, и скорее. Возьмите эту планету, этот мир. Поставлен опыт, дан язык — основа развития интеллекта. Как гри использовали все это? Вы знаете, слышали их высказывания. У вас, людей, это зовется житейской мудростью и, кажется, не в чести. Верно? И вот противоречие: гри правы по-своему, под углом зрения биожизни. Да, их жизнь коротка и каждого ждет филартик.

— Правота третьего сорта, — сказал Жогин.

— А вы изучите их, копните глубже.