У того, кого она зовет, похоже, богатый опыт пирования на свадьбе. В навороженной фигуре начинают проступать обыкновенные человеческие черты. Как и свойственно Тушновой, ситуации прорисовываются лаконично и точно.

"Помню первую осень, когда ты ко мне постучал, обнимал мои плечи, гладил волосы мне и молчал".

Молчал, потому что не хотел лгать, обнадеживая. Хотя и молча невольно лгал: она-то ждала большего. Но тоже молча.

"Не свойственна любви красноречивость, боюсь я слов красивых — как огня. Я от тебя молчанью научилась, и ты к терпенью приучил меня".

Терпеть — что? Да понятно же: "пересуды за спиной". И молчанье любимого.

"То колкий, то мягкий не в меру, то слишком веселый подчас, ты прячешь меня неумело от пристальных горестных глаз…"

От чьих глаз? От глаз той, в чью жизнь ты вошла как "горькое горе"? Но ведь и жить "невидимкой" — все равно, что не жить.

Что же такое в неразрешимой ситуации ее герой?

"А у меня есть любимый, любимый, с повадкой орлиной, с душой голубиной, с усмешкою дерзкой, с улыбкою детской".

Поначалу кажется, что в его облике она воображает, соединяет и реализует всё то, чего не хватает ей в окружающем мире. Мужество, ум, верность…

Потом понимаешь: нет, напротив, в нем соединяется все то, чем этот окружающий мир является. И уверенная самооценка, которая на виду (орлиная повадка), и тайная слабость (голубиная душа), которую чует ведунья. И ненадежность — от непредсказуемой смены того и другого.

"Мне глаза твои чудятся, то молящие, жалкие, то веселые, жаркие, счастливые, изумленные, рыжевато-зеленые".

Мир переменчив, неустойчив. Податлив на обманное тепло.

"Разжигаю костры и топлю отсыревшие печи, и любуюсь, как ты расправляешь поникшие плечи, и слежу, как в глазах твоих льдистая корочка тает, как душа твоя пасмурная рассветает и расцветает".

Бездомные, они бегут в лес, прячутся в какой-то избушке, уходят в заросли, душа ведуньи, дикарки, весталки оживает в продрогшем теле.

"Над скалистой серой кручей плавал сокол величаво, в чаще ржавой и колючей что-то сонно верещало. Под румяною рябиной ты не звал меня любимой, целовал, в глаза не глядя, прядей спутанных не гладя".

Вот он все-таки — путь к чужому сердцу: трудные подъемы, топкие трясины, голые скалы.

Но ведь это и есть счастье? А если вдруг контраст душ выявится, и мы узнаем наконец, кто прав, кто неправ…

"Ты не любишь считать облака в синеве. Ты не любишь ходить босиком по траве. Ты не любишь в полях паутин волокно, ты не любишь, чтоб в комнате настежь окно, чтобы настежь глаза, чтобы настежь душа, чтоб бродить не спеша и грешить не спеша".

А любимый как раз спешит понравиться: и босиком по траве ходит, и паутинкой в поле любуется, и распахивает окно в своем доме, и угощает, угощает: рябиной, ночной ухой…

А потом все-таки отрекается. Любя.

И от счастливого этого мученья выпархивают на бумагу шедевры поэзии.

Помнишь, как залетела в окно синица,

какого наделала переполоху?

Не сердись на свою залетную птицу,

сама понимаю,

что это плохо.

Только напрасно меня ты гонишь,

словами недобрыми ранишь часто:

я недолго буду с тобой, —

всего лишь

до своего последнего часа.

Потом ты плотнее притворишь двери,

рамы заклеишь бумагой белой…

Когда-нибудь вспомнишь, себе не веря:

неужели летала,

мешала,

пела?

Смерть неотделима от любви. Жизнь "зашла за половину" , поздно в ней "вычеркивать строчки" : времени уже нет. Иногда предчувствие конца вызывает отчаянный протест, и рвется из души крик: "Я буду, буду, буду, буду!" Но всё чаще звучит примиренное: "Я прощаюсь с тобой у последней черты. С настоящей любовью, может, встретишься ты" . Или — вот это предсказание, страшное в своей точности: "Не любил ты свою находку — полюбишь потерю…"

Так и будет. Только как дожить до столь страшного суда?..

"Как подсудимая стою… А ты о прошлом плачешь, а ты за чистоту свою моею жизнью платишь".

Развязка близится.

"Я тебя покину очень скоро… Мне остались считанные весны…"

"Когда-нибудь в марте… в мае…"

"Не суди, что сердцем я робка. Так уж получилось, опоздала… Дай мне руку! Где твоя рука?"

И, наконец, последнее. Самое последнее:

Умерла Вероника Михайловна в первых числах июля 1965 года.

Она успела подержать в руках свою последнюю книгу: "Сто часов счастья" — дневник мучительной любви. Привезли сигнальный экземпляр. Извинились, что произошло непредвиденное: пять тысяч книжек — четверть тиража! — из типографии оказались раскрадены.

Читателям нашлось, чем утешиться: отныне книги Вероники Тушновой выходили одна за другой. Озаглавливали их ее строчками, среди которых самой признанной оказалась вот эта:

Не отрекаются, любя…