— Сама понимаешь. У тебя что, кроме мужа, ни с кем никогда?

— Как тебе сказать… Если ты в этом смысле, то никогда.

— А желание такое было? Небось было. Жалуешься ведь, что не ценит.

— Не ценит. Вот приду домой, скажу, дай сто двадцать рублей. И начнется: зачем тебе еще одни сапоги? Еще старые не сносила. Транжирить денежки легко, а вот зарабатывать… Будто я их не зарабатываю.

— Жадненький?

— Периодически скупеет. То на «Жигули» копит, то все за один отпуск спустит.

— Его можно понять. Он и жизнь тебе украсить хочет, и в запас отложить. Добытчик! Это мой шалопут непутевый, только денежка в кармане забренчит, глядишь, уже кому-то одолжил, кого-то от чего-то спас. Прямо святой.

— Знаешь, почему мы с тобой столько лет безоблачно дружим?

— Потому что у нас вкусы разные: тебе нравятся мужчины спортивного вида, а мне интеллектуалы.

— Потому что мы не занимаем друг у друга.

— Я бы тебя всегда выручила, если бы нужно было. Ты что, сомневаешься?

— Нет, не сомневаюсь. Но и не хочу всяких неловкостей между нами.

— Ты умная подруга. Мне с тобой просто и хорошо.

— Да, хорошо! Сидим себе, чай с вареньем пьем. Разговариваем.

— Красивая жизнь.

— Не говори. Мужья при детях. Дети при отцах. Все здоровы (тьфу-тьфу!). Чего еще нужно?

— В самом деле?

— Уйду! — сказала Ольга Петровна. — Уйду, сил моих больше нет. Пропади оно все пропадом, и эти блоки, и лифтовые шахты, и вся эта стройка. — Она устало села на табурет в прихожей и вытянула ноги.

Перед ней на стене висело большое зеркало и отражало утомленную женщину пенсионных лет в овчинном полушубке, сером пуховом платке и валенках с галошами.

Вот так каждый вечер приходила Ольга Петровна с работы, глядела на себя в зеркало и тяжело вздыхала. Жила она в однокомнатной квартире с большой кухней и просторной ванной одна. Квартира ей нравилась — чистая, светлая, ухоженная: на окнах богатые бархатные шторы, на полу нарядный ковер, мебель темного лакированного дерева, цветной телевизор. Живи — радуйся!

— Уйду! — повторила Ольга Петровна и начала раздеваться.

Если бы сослуживцы увидели ее теперь, они бы сильно удивились. Куда девалась сосредоточенная деловитость, энергия и напор неуемной женщины? Поникшие плечи, остановившийся взгляд. Всего только час назад она отдавала четкие приказания сменщику, убеждала, настаивала, — и вот она уже дома совсем другая.

Ольга Петровна пошла на кухню, налила воду в чайник и зажгла конфорку. Пока закипала вода, она прибавила звук в репродукторе и стала слушать музыку. С этой минуты радио уже не будет выключаться. Под его звучание она напьется чаю с пирогом из «Кулинарии», умоется и, приняв лекарство, прописанное ей, видно, на всю жизнь, ляжет спать. Ни бой полночных курантов, ни какие другие звуки в доме не нарушат ее сна.

Но в шесть часов утра тот же репродуктор словно будильник просигналит ей подъем. И она проснется, соберет в себе силы и встанет с постели, чтобы наскоро позавтракать, одеться и идти на стройку.

Что такое стройка с точки зрения стороннего наблюдателя? Это шум, грохот, грязь и заборы, портящие пейзаж. Недавние новоселы, годами ждавшие своей очереди на получение новой квартиры, став, наконец, обладателями просторных жилищ, приходят в большое негодование, когда рядом с их домом затевается еще одна стройка, возводится еще один дом. Они с отчаянием захлопывают окна, чтобы отгородиться от шума механизмов, со страдальческими лицами перешагивают неожиданно появившиеся траншеи вдоль двора. Они возмущаются, бранятся, пишут жалобы в инстанции от райкома партии до Верховного Совета, но ничего поделать не могут. Стройка это факт времени. Завершаясь в одном месте, она начинается в другом.

За свою жизнь Ольга Петровна переменила не одну стройплощадку. Начинала с чернорабочей после войны. Потом выучилась на плиточницу, отделывала готовые дома. Если бы сложить все квадратные метры выложенных ею плитками полов и стен, получилось бы неоглядное поле, потому что работала она умело и быстро — была еще крепка, молода и сыну хотела дать как можно больше. Потом закончила строительный институт.

Сын давно вырос, стал ученым человеком и уехал в Сибирь с женой Верой и маленьким Николаем. Почему надо было уезжать в Сибирь, Ольга Петровна не могла взять в толк. Наверное, решила она, потому, что там просторнее и дальше от матери. Ведь Саша еще старшеклассником мучился тем, что зависит от нее. «Дурачок ты мой, — говорила Ольга Петровна, успокаивая сына. — Еще наработаешься, как вырастешь. Будешь мне опорой в старости».

— Эх, старость не радость, — сказала Ольга Петровна, расстилая постель.

Заснула она мгновенно. Во сне она увидела мастера Милехина. Тот махал руками, пытаясь удержать равновесие, но стена, на которой он стоял, внезапно стала рушиться и распадаться по кирпичу с сильным грохотом. Ольга Петровна рванулась к нему и проснулась. В окне еще стояла ночь, и Ольга Петровна поняла, что проснулась от собственного крика. Это уже случалось с ней.

— Ну все, теперь не заснуть, — сказала и со вздохом перевернулась со спины на бок.

На боку стало труднее дышать: тлеющая в легких хроническая пневмония давала о себе знать. Снова повернувшись на спину, Ольга Петровна закрыла глаза в надежде вернуть сон.

«К чему бы это стена обрушилась? — подумала она. — Да еще та самая, на которую столько сил ушло».

Рисунок кирпичной клади боковой стены строящегося дома едва не был нарушен все по той же причине, по которой Ольга Петровна ожесточенно схватывалась то с главным инженером, то с проектировщиками в последние десять дней.

«Если во сне плохо, значит, в жизни хорошо», — успокаивала себя Ольга Петровна, пытаясь забыть дурной сон и представить что-нибудь хорошее.

И она представила маленького внука Николая, когда он смешно топал по огромному залу аэропорта в толстом стеганом костюмчике. Как он сказал: «Дасиданя, баба». И как Вера деловито вела его по трапу в самолет, уже не оборачиваясь в ее сторону. Только сын Саша вошел в самолет последним и все махал ей рукою… Тогда она вернулась на стоянку, села в свою машину и расплакалась. Потому что «у них началась своя жизнь» без нее. И их не удержала ни столица, ни садовый участок в пригороде, ни ее новенькая «Лада». Какой-то мужчина в миниатюрной шляпе, словно не замечая ее слез, настойчиво просил подбросить его до Савеловского вокзала: «Ну что вам стоит!» Но она ответила, что у нее нет сил, и включила мотор, чтобы не слышать его упорного голоса. Мужчина неодобрительно качал головой, когда она уезжала, и сказал что-то ругательное вслед.

У нее над кроватью висела фотокарточка Николушки, где ему уже четыре года. «В детский сад отдали!» — вздохнула Ольга Петровна. Она помнила детский сад в Заморье, куда пошла нянечкой ради Сашеньки. И это было счастье по тем временам. Потому что сын питался регулярно. А о себе она меньше всего хлопотала. Рада-радешенька была, что он на глазах у нее целые сутки. Нет-нет да и забежит в группу, посмотрит, не надо ли ему чего, не голодный ли, не заболел часом. По сей день, однако, у нее о детском саде мнение, что это одна холодная комната, в которой тесно сбились дети и ждут обеда. А на кухне повар украдкой отрезает от общего мяса и прячет под стол. Однажды такого повара они у себя разоблачили, когда ласковый детсадовский кот выволок припрятанный кусок и стал пожирать с наслаждением при всех. Как повар ни отпирался, ему пришлось уйти с работы, иначе коллектив пригрозил его засудить.

«Положим, кормят его там хорошо, — рассуждала Ольга Петровна о внуке. — Но ведь у него диатез. Кто это учитывает? Конечно, никто. И для Веры все это пустяки, потому что явление массовое».

Ольга Петровна думала о Коленьке, а представляла Сашу в этом возрасте — внук и маленький сын слились для нее в одно дорогое, о чем она тревожилась постоянно.

«А какой там климат-то, в Сибири. Что наши морозы в сравнении с тамошними! Зато, говорят, лето пышное».