Старший пионервожатый Вейя исчез из школы бесшумно, бесследно и вроде совершенно беспри­чинно: был, размахивал руками, суетился, создавал видимость буйной деятельности, а потом — раз... и испарился. Никогда больше судьба не сталкивала меня с Веней, но вот загадка человеческой ду­ши — вспоминаю о нем всю жизнь. Может, потому, что он остался в памяти этаким символом бесполез­ного болтуна?..

На смену Вене пришла Лена, добродушная, про­стоватая — во всяком случае, такой она показалась при первом знакомстве. И говорила не очень склад­но, и легко смущалась, и совершенно не выдержи­вала прямого взгляда — в упор: краснела и отвора­чивалась.

При первом знакомстве с Леной мы почему-то безо всяких особых причин и поводов ужасно расхвастались... Наверное, хотелось поразить но­вую вожатую: знай, мол, что мы за отчаянный народ!

Начал Сашка Бесюгин. Заявил, что он на спор выпил полтора стакана воды за неделю — всего. И сейчас же его перебил Митька Фортунатов:

 — А врешь! Без воды человек может только три дня продержаться. И вообще — не в этом суть! Вот мы с Мишкой, старшим братом, и пили, и ели, но, не останавливаясь, прошли сорок семь километров! Попробуй!

Мне ничего подходящего вспомнить не удава­лось, но отставать не хотелось, и я сказал: не в воде, мол, и не в пройденных километрах самое главное, а в — характере! У кого есть характер, тот все сможет, а у кого — нет, тот только языком...

Кажется, мои слова произвели на Лену нужное впечатление. Она даже улыбнулась. И не вооб­ще — а мне улыбнулась.

 — Так, может, проведем состязание... или проще сказать, поспорим: у кого характер крепче, то есть у кого он самый сильный? — сказала Лена и стала придумывать условия невиданного и неслыханного в нашей школе соревнования.

Если по правде, сначала мы слушали Лену без особенного внимания, но потом, и сами не заметив, начали «запускаться» и спорить... В конце концов решили: старт в четыре тридцать утра, на ступень­ках концертного зала рядом со входом в метро «Маяковская».

Первый этап — Маяковская — площадь Восста­ния. Этап молчания! Кто произнесет хоть одно слово, из соревнования выбывает...

Второй этап — до Зубовской площади. Усилен ный марш. Тот, кто отстал больше чем на пятьдесят метров от лидеров, с дистанции снимается...

Третий этап — от Зубовской площади до входа в Центральный парк культуры и отдыха. Этап рас­слабления: разрешается рассказывать веселые ис­тории, приводить ободрительные примеры, но нель­зя есть, пить, сосать леденцы и тому подобное...

Так мы разделили все Садовое кольцо, все пят­надцать с половиной километров, которые было решено перебрать ногами, чтобы встретиться с собственным характером.

Признаюсь, промолчать от площади Маяковско­го до площади Восстания мне лично составило куда меньше труда, чем проснуться без четверти четыре и бесшумно выбраться из дому. Очень хотелось на все плюнуть и остаться в постели.

До Зубовской площади я добрался довольно бодро, с отвратительным удовлетворением отметив: «жертвы» есть! Отстал Левка Придорогин, смылся Леня Коркин... Сашка Бесюгин не сошел, но сде­лался таким красным и скользким, будто его накачали клюквенным морсом и вымазали мылом...

На подступах к Крымскому мосту я подумал: «А кому это надо? Детство все... Дойдем — не дойдем... Игра...» Анекдотов Митьки Фортунатова я не слы­шал: злился.

За Октябрьской площадью поглядел на Лену. Она шла свободным, легким шагом, вольно разма­хивая руками, и плиссированная синяя юбка рит­мично похлопывала ее по икрам.

«Странно, — подумал я, — а Лене это зачем? Вста­ла чуть свет, тащится с нами... Характер проверяет? Едва ли... сомневалась бы, что дойдет, не пошла...»

На подступах к Курскому вокзалу мне сделалось невмоготу: и ноги переставлять, и думать, и заме­чать, кто уже отвалил, а кто — вот-вот... Все разом опротивело.

«Плюнь, ну, плюнь! — уговаривал я себя. — Поду­маешь — проверка... Чепуха! Плюнуть и сесть на троллейбус: поступить вопреки... куда как труднее, чем бараном тащиться в стаде...»

И все-таки я не отвалил, гнел... Механически, как заводная кукла. И мыслей в голове оставалось все меньше: «Иди-иди... осел... Не отставай! Кто приду­мал: великие — хотят, обыкновенные — только хо­тят хотеть?.. А я?.. Не хочу!»

Около института Склифосовского обнаружилось: только человек пять или шесть тянутся за Леной...

А я? Держаться плечом к плечу с Леной я уже не мог, мог кое-как плестись...

Ничего ужасного не случилось. Никто потом меня не дразнил, не попрекал, вообще о походе этом не вспоминали. Может, потому, что победителей было мало, а побежденных много?..

Но сам-то я знал: кто рассуждал о силе воли, кто размахивал руками? Кто иронизировал над Форту­натовым? Кстати, Фортунатов-то как раз дошел! Мне всегда трудно признавать заслуги несимпатич­ных мне людей. И понимаю — объективность, про­стая честность того требуют, а душа сопротивляет­ся. Но надо! Ради истины, ради справедливости...

Мы дрались, кажется, третий час подряд. Спину ломило, глаза отказывали, а Носов все тянул и тянул на вертикаль, и я терял его время от времени из поля зрения, потому что в глазах вспыхивало черное солнце. Ни о каких фашистах я давно уже не думал: не потерять бы ведущего, не отстать. А Носов как взбеленился, будто он только и старался оторваться от меня...

Ведомого на войне, не знаю уж с чьей легкой руки, окрестили щитом героя. Мне не особенно нравилось это название, но куда денешься — глас народа!..

Мы дрались, кажется, пятый час подряд, когда Носов, вцепившись в хвост «фоккера», пошел к земле. Я — следом... Успел подумать: «Не вытянет ... высоты не хватит»... И услышал придушенный голос Носова:

 — Тянем... в горизонт... Резво.

«Фоккер» тоже тянул и тоже резво, но осадка у него была больше, и ему высоты не хватило — вре­зался в болото. Носов знал, что делал!

Мы сели через сорок семь минут после взлета.

Горючего оставалось маловато, и Носов, хватанув шлемофон оземь, ругал меня:

— У меня с часов стрелка слетела... А ты — сле­пой? Больной? Глупый? Не мог сказать: кончай свалку?! Время? Голова где? Не понимаешь?

— Ведомый — щит героя, — сказал я и выдал ту­по-подобострастное выражение.

— По Сеньке — шапка, по герою, видать, — ду­рак, — огрызнулся Носов. И ушел со стоянки.

Я сел в траву и никак не мог прийти в себя. А тут оружейник пристал:

— Почему не стреляли, командир? — Ясно: он беспокоился за исправность пушек. Но я этого не оценил, не мог: во мне все еще дрожало — и я взъярился.

— Почему-почему? Куда стрелять, в кого? Зачем? Что ты понимаешь? Стрелять! Не видел ты черного солнца в глазах... И не лезь с дурацкими вопросами... Стрелять!

Справедливость, увы, это не дважды два. Дважды два — всегда четыре, а справедливость многолика. И нет ничего труднее, чем быть справедливым в чужих глазах.

Я уже говорил: всю жизнь, но особенно в детстве, меня ругали. Иногда гневно, иногда так... для порядка, чаще — за дело, реже — зря. И не мог я никак привыкнуть, приспособиться к «законному» порядку вещей: допустим, мне объясняют: разгова­ривать во время урока с соседом по парте стыдно, плохо... и так далее, а я должен хлопать глазами, соглашаться, обещать исправиться и никогда боль­ше не повторять...

У меня так не получалось.

Прав, не прав, я лез оправдываться, доказывать свое и чаще всего схлопатывал дополнительное вливание.

Кто много говорит о любви к самокритике или уверяет, что жить не может без принципиальной товарищеской взыскательной критики, врет. Нор­мальный человек не может обожать осуждения, хотя бы и самого дружеского. Стерпеть и принять во внимание — куда ни шло. Но не более. Нормаль­ному человеку должно быть приятно слышать слова одобрения,, сочувствия, тем более — востор­га...