Дальше текст переходил к Нюмке Бромбергу, потом — к Ире, к Наташке и ко мне уже не возвра­щался.

В назначенный час мы, принаряженные, с тща­тельно прилизанными головами, вышли на ярко освещенную сцену и бойко приветствовали знатно­го стахановца — так именовались в то время самые лучшие, передовые рабочие — Петра Васильевича Воронкова.

Чествовали его по случаю награждения орденом или была какая-то юбилейная дата, не помню.

Затрудняюсь сказать, что чувствовали, что пере­живали другие ребята, я не слишком волновался и никакого особого душевного трепета не испытывал. Наверное, потому, что Петр Васильевич Воронков как был, так и остался совершенно посторонним мне человеком: никому ведь в голову не пришло рассказать нам о его жизни, достижениях этого выдающегося стахановца, показать его ста­нок — если он работал на станке, — познакомить с продукцией, выходившей из его умелых рук, сло­вом, хоть как-то раскрыть перед любопытными мальчишескими глазами мастера и дело, которому он служил наверняка самым лучшим образом.

Думаю, и остальные ребята отнеслись к нашему участию во взрослом торжестве примерно так же, если не считать Веню...

Он-то изрядно нервничал и все лез руководить:

 — Значит, так... внимание! На выходе никто не топает!.. Абаза! Не забудь повернуться к товарищу Воронкову, будешь смотреть ему в лицо! Все после слов: «...на смену мастерам» — хлопают...

Выступление прошло вполне благополучно: ник­то не свалился в оркестровую яму; никто не забыл слов; все читали достаточно громко и бойко... Словом, мы произвели самое благоприятное впе­чатление и, очевидно, понравились руководству района. Сужу столь уверенно потому, что недели через две Веня снова призвал меня и, как в прошлый раз, отрубил:

 — В воскресенье, в шестнадцать тридцать, при­ветствуем. Штаны темные, рубашка белая, галстук глаженый...  Держи текст.

«Дорогой товарищ мастер, Александр Борисыч Савин, для меня такое счастье подвиг ваш: в тру­де прославить, пожелать по поручению и от имени ребят...» — дальше все шло, как в первый раз.

И опять все закончилось к всеобщему удоволь­ствию. Только Веня суетился еще пуще и покрики­вал на нас...

 — Наташа! Дай улыбку во взгляде!.. Абаза, громче и задушевнее... Фортунатов, что у тебя во рту? Выплюнь немедленно...

Снова нам хлопали долго и дружно. Опять я видел умиление на усталых, жестких лицах взрос­лых, как-то слишком прямо сидевших в своих плюшевых креслах. Все было, как в первый раз, только... и следа радости не возникло, никакого намека на возбуждение не появилось: отзвонил — и с колокольни долой!

Скорее всего я бы и не сумел объяснить тогда причину тревоги, сомнения, какого-то стыда, за­кравшихся в душу. Видать, раздвоение так просто не дается.

Но как бы оно ни было, когда Веня потребовал меня в третий раз и безо всяких вводных сунул листок с текстом: «Дорогой товарищ мастер, Федор Дмитрии Казаков...» — что-то замкнулось.

Я положил листок на кумачовую, в чернильных пятнах скатерть и покачал головой:

— Нет.

— То есть как — нет? — очень тихо, не столько с угрозой, сколько с удивлением спросил Веня, дер­гая косой ремень, изображавший портупею.

— Не буду.

— Разве ты не понимаешь... последствия... резо­нанс... И вообще, а что случилось?

Я повернулся и молча пошел из пионерской комнаты. И было мне не так страшно, как неловко; не за себя — вообще.

 — Подводишь коллектив! Пренебрегаешь дове­рием товарищей! Уклоняешься от участия в поли­тическом мероприятии! — долетело мне вслед.

Кажется, только тут я оценил серьезность угро­зы. И струхнул, не стану скрывать. И сразу обо­злился. Впрочем, и к лучшему — когда я злой, голова работает яснее.

— Уклоняюсь? — заорал я в полный голос. — От политики уклоняюсь?! Пошли в райком! Пошли, и пусть мне там скажут, «дорогой товарищ мастер», что за политику делают твои приветствия! Кому они нужны?! — Я орал довольно долго и, видя, что старания мои не напрасны, вдохновлялся все боль­ше, а Веня линял на глазах.

— Ну, ладно-ладно... будем играть в тихие игры... Не надо произносить липших слов, — сказал он ворчливо.

И вдруг я понял: победа за мной.

Но радость была недолгой. Одержать верх в малюсеньком жизненном эпизоде, в штучной, так сказать, ситуации, еще не означает быть на высоте.

Мои отношения с учительницей химии, деликат­но выражаясь, складывались не лучшим образом. Химичка густо награждала меня тройками, без конца иронизировала по моему адресу. Так, во всяком случае, мне представлялось.

Одержав победу над Веней, я возомнил, что и с Антониной Дмитриевной справлюсь без особого труда.

Мне не казалось, что я заношусь или хамлю учительнице, я искренне полагал, что всего лишь даю понять — перед вами человек, личность, и вы обязаны считаться с этой личностью. Я усердство­вал в своих усилиях. Но никаких ощутительных результатов не достиг.

В какой-то день Антонина Дмитриевна велела мне остаться после уроков. Выдержала минут де­сять в пустом классе, видно, давая время обду­мать положение и сосредоточиться, а потом спросила:

— Что происходит, Абаза, тебе не нравится химия?

— Почему? Наука будущего... Очень забав­но — наливать и переливать, особенно когда окра­шивается... И взорваться может...

— Так в чем дело, Абаза, раз предмет тебе нравится?..

— Предмет — да! Но вы, Антонина Дмитриевна, не очень мне нравитесь... — Я честно собирался объяснить, что именно мешает ей быть на высоте, но Антонина Дмитриевна слушать не пожелала; встала и у игла.

В результате в какой уже раз я очутился в директорском кабинете. За столом — седеющая, идеально невозмутимая Александра Гавриловна. Она посмотрела на меня как-то мельком, вскользь и сказала:

— Ну?

К этой встрече я готовился. И Александра Гаври­ловна получила самую уничижительную характе­ристику Антонины Дмитриевны: необъективное от­ношение к ученикам — первый грех, вспыльчивый характер — второй, язвительная манера обраще­ния — третий, громадное самомнение по всем во­просам... Обвинения ширились и набирали силу. Каждое подтверждалось неоспоримым примером, свежайшим фактом.

Александра Гавриловна непроницаемо молчала.

А я, не переставая говорить, гадал: клюет или не клюет?

Покончив с главными грехами, их набралось не меньше десятка, я тут же переплел к второстепен­ным отрицательным чертам: неопрятна, не следит за своим примитивным лексиконом, не контролиру­ет позы, особенно когда сидит перед классом...

И тут Александра Гавриловна в первый раз остановила меня:

 — Ты знаешь, Коля, при таком отношении я бы не посоветовала тебе жениться на Антонине Дмит­риевне, только при чем здесь химия? Все, что ты приписываешь Осевой, — не основание для увольне­ния. Педагог она знающий, учитель опытный.

И я был сражен. Мне сделалось невозможно смешно при упоминании женитьбы. Куда только обличительный запал девался?

Точно уловив это мгновение, Александра Гаври­ловна сказала задумчиво:

 — Пойди в библиотеку, Коля, и посмотри «Эн­циклопедию», на «К». Подумай хорошенько, что же такое компромисс? Не проживешь иначе... шею себе сломаешь, Коля...

Увы, я не могу пойти сегодня к Александре Гавриловне — она давно умерла — и мне некому сказать: а я прожил! Ей-ей, прожил, так толком не поняв могущества компромисса и не овладев этим опасным оружием...