И не только в нашей семье жили не по правде: говорили — одно, а делали другое... Не понимали, что хорошо, а что плохо? Еще как понимали, иначе бы не притворялись и не скрывали свою жизнь от посторонних!

Мне случалось чуть не каждый день бывать у Сашки Бесюгина. Его родители поощряли нашу дружбу, считая почему-то, будто я положительно влияю на Сашу. Ко мне в этом доме привыкли и меня не стеснялись. Чего только я не насмотрелся и не наслушался у Бесюгиных! Например, Бесюгин-папа принимался объяснять Бесюгиной-маме, что она может жить, как ей заблагорассудится, но... не за его счет!

 — Мне надоело расплачиваться за долги, кото­рые я не делаю, — объявлял папа.

Чаще всего развить эту тему ему не удавалось: супруга решительно переходила в контратаку. И по ее словам получалось, что Бесюгин-папа — редкостный скряга — вворачивает двадцатисвечовые лампочки там, где у нормальных людей горят стосвечовые... собирает обмылки... готов вы­лизывать сковородки... жить с таким невозможно, и ребенок — не оправдание!

Здесь непременно вступал папа. Злым, крикли­вым голосом, преувеличенно жестикулируя, он вещал:

 — И пожалуйста! Скатертью дорога!

Подобные сцены между Сашкиными родителями происходили раза по три в неделю и Сашку ни­сколько не волновали.

 — Не бери в голову! — говорил он мне.

Однажды в разгар очередного словоизвержения в квартиру Бесюгиных забежала, залетела, впорхну­ла, заскочила — как нравится! — соседка по ле­стничной площадке — Евдокия Владимировна: раз­житься десяткой...

И на моих глазах совершилось чудо. Папа потух. Побелевшее лицо мамы приобрело естественный, здоровый оттенок. Супруги сделались самой лю­безностью, самой предупредительностью:

—  Ну, что за вопрос, — сладко заблеял па­па, — извольте! Пожалуйста... Может, десяти рублей мало?

—  Если соседи не будут, как родные, — подклю­чилась мама, — как тогда вообще жить?..

Нет, я не любил взрослых, пока был мальчиш­кой. И, пожалуй, больше всего — за притворство. И не доверял им.

А вырос, стал независимым, и со мной произошло что-то странное: гляжу на детишек, вижу бесхитро­стные, любопытные рожицы и непременно ощу­щаю горькую тревогу... Это сверх и кроме всех прочих чувств.

Но при чем тут моя нелюбовь к взрослым? Сейчас объясню.

За окном — двор. И все, как на ладони. Вот соседский Вовка тянет на поводке щенка. Джек упирается. Конечно, я не знаю, какие собачьи резоны заставляют Джека припадать на задние лапы и чесать задом и хвостом по шершавому асфальту. Вполне возможно, Джек не прав.

Вижу, как теряет терпение Вовка. Ярится, что-то злобно выкрикивает... и, утрачивая контроль над собой, пинает добродушного лохматого пса тяже­лым туристским ботинком...

Уж ты-то, Вовка, точно не прав!

И сразу мысль: вырастет Вовка, станет взрос­лым, что тогда будет?

С ним, с теми, кто окажется под его властью?

Над переправой я потерял на зенитках двух летчиков — обоих ведомых. Мы с Остапенкой еле-еле доползли домой: плоскости — в клочьях, хво­стовое оперение тоже.

Я докладывал начальнику штаба: днем на пере­праву не пробиться. Такого заградительного огня за всю войну еще не встречал... И в этот момент в землянку командного пункта вошел командир кор­пуса. У него было брюзгливое выражение лица. Генерал заставил меня повторить доклад, и с места в карьер:

 — Панику сеять?! Не позволю! Война есть война, без жертв не бывает! И не коленками чечетку выколачивать надо, а думать... соображать! Трусы и паникеры мне в корпусе не нужны!

Мне сделалось обидно. Я знал: Абаза не трус и не паникер, поэтому и отважился перебить комкора:

 — Вы можете послать меня на переправу снова, но оскорблять не имеете ни оснований, ни права!

Генерал как споткнулся на полуслове. И вроде успокоился:

—  А дельное что-нибудь можешь предло­жить?

—  Если рассчитывать на уничтожение переправы с воздуха, — сказал я, — это сподручнее сде­лать ночникам, ближним бомбардировщикам...

—  Генерал не дал закончить и снова закричал:

 — Сам полетишь. Сейчас! Пойдешь у меня ведомым! И через полтора часа, чего бы ни стоило — я командующему обещал, — а переправе должна быть хана.

Через час двадцать минут меня подбили на подступах к реке. С трудом перетянув линию фронта, я завалился невдалеке от расположения нашей артиллерии. Оттуда попал прямиком в гос­питаль. В полк вернулся через полтора месяца. А еще раньше узнал: переправа в обещанное комкором время была разбита. Командир корпуса с задания не вернулся. Из десяти летчиков группы целыми выскочили четверо.

А на следующее утро гитлеровцы переправу восстановили.

И...

Но я не собираюсь исследовать события минув­шей войны ни с позиций тактических, ни тем более в масштабах стратегии.

Просто хотел пояснить, почему я тревожусь, глядя на малышей: из каждого Вовочки или Вовика непременно вырастает Владимир Иванович, Влади­мир Павлович, Владимир Андреевич...

Наш покойный командир корпуса, конечно, по случайному совпадению был как раз Владимиром Владимировичем.

Войдя в наш запущенный, бестолковый двор, я сразу обнаружил: у глухой облупленной стены прилепился незнакомый грузовик. Машина ста­рая — рыдван. Капот открыт, а из-под мотора тор­чат ноги. Любопытно — ноги были обуты в ободран­ные мальчиковые ботинки. Это я хорошо видел, а разглядеть владельца ног не удавалось.

«Если правда пацан, то чего ему там под машиной делать?» — начал соображать я, но решить не ус­пел: из-под грузовика раздался ломкий голос:

 — Але, который в серых шкарах, подойди!

Я догадался: шкары, должно быть, штаны! А так как на мне были именно серые штаны, перешитые из некогда шикарных костюмных брюк отца, то голос адресовался ко мне. И я подошел к машине.

 — Возьми на полу в кабине ключ девять на двенадцать, накидной и подай сюда...

Я знал, бывают ключи английские и француз­ские — от дверных замков, существует разводной велосипедный ключ и еще разные гаечные — как в конструкторе... Но девять на двенадцать, но накид­ной, эти понятия лежали вне моего понимания.

 — Какой-какой тебе ключ? — спросил я, ни на что не надеясь.

Видно, парень сообразил, что имеет дело с недо­умком: не стал ничего объяснять, вылетел пружи­ной из-под машины и на мгновение предстал передо мной во всем великолепии своей вымазанной ру­башки-ковбойки и малюсенькой кепочки с пугов­кой на макушке. У него было круглое лицо с раз и навсегда обозначенным выражением забияки и насмешника... Парнишка выглядел ровесником, а если был старше, никак не больше чем на год.

Он скользнул по мне совершенно Наташкиным взглядом, будто перескочил через абсолютную — в минус двести семьдесят три градуса — пустоту, цап­нул гаечный ключ в кабине и снова нырнул под машину. Человек занимался делом.

Диалога не состоялось. Я не был удостоен даже оскорбительным словом. И вот скоро уже пятьдесят лет я беру реванш за тот день. Беру-беру-беру и никак не могу успокоиться, не могу убедить­ся — взял!

Мы жили в гарнизоне. Мебель была выписана со склада. Старая-старая — частью еще довоенная, частью трофейная. Другой тогда не было...

— Ты не опасаешься садиться в это крес­ло? — въедливо спросила жена. — У меня такое ощу­щение, что пружины сейчас укусят.

— Но я ведь не обойщик, и в школе нас этому не учили, — попытался я как-то оправдаться.